Александр Курляндский

Тогда он встал с бревна и пошел к поселку. Навстречу ему пробежала еще одна коротконогая голая девица, но он не обратил на нее никакого внимания.

Как-то они поехали на Золотые Пески. Любопытно было взглянуть на этот всемирно прославленный курорт. Туда и обратно выходило не так уж дорого. Не дороже обеда в ресторанной «стекляшке».

На пляже им бросилась в глаза разница между Золотыми Песками и их привычным Созополем. Никто не бегал, не кричал, не ругал ребятишек. Люди здесь сидели молчаливыми группками, как бы не замечая и не обращая внимания друг на друга. Кто расслабленно полулежал в шезлонге, кто спал, кто слушал тихую музыку. И дети здесь не носились как угорелые, а тихо играли в песочек.

Между рядов с тентами ходил продавец, громко выкрикивая: «Мело-оне! Мело-оне!» Что означало — дыня. Пожалуй, он единственный нарушал тишину.

Потом они закусывали в маленьком кафе на набережной. Цены здесь оказались вдвое против созопольских, хотя пиво и еда были теми же.

Петр Савельевич смотрел на «Форды» и «Мерседесы», как они выныривают из-за поворота, унося смеющихся женщин и уверенных в себе мужчин. Машины исчезали за изгибом дороги, и казалось, в воздухе пахло не бензином, а ароматом сногсшибательной жизни, французскими духами и американскими сигаретами.

«Это ж сколько надо зарабатывать? — подумал Петр Савельевич, — чтоб иметь все это? Чтоб раскатывать на «Мерседесах», обнимать женщин, пить в этой забегаловке пиво?»

Он обвел взглядом многоэтажные бильдинги отелей, горы на горизонте, синюю полоску моря.

«У нас и начальник управления столько не получает!»

Жена развернула газетку и протянула бутерброд с захваченной из дома ветчиной. Но Петр Савельевич есть наотрез отказался.

Когда они возвращались к автобусу, им повстречалась группа туристов. Один из группы, крепкий мужчина с закатанными рукавами, видимо признав в Петре Савельевича соотечественника, дружелюбно спросил:

— Эй, друг… Далеко тут до пляжа?

Но Петр Савельевич вдруг обиделся, посмотрел на него безразличным взглядом и сухо сказал:

— Не понимай по-русски…

После ссоры на нудистском пляже белобрысенькая и бородач купались отдельно. Они по-прежнему лежали рядом, на одной подстилке, но каждый — сам по себе. Бородач не смеялся, он скучно переворачивался с боку на бок, подставляя лучам солнца различные части и без того загорелого тела. А белобрысенькая сидела, обняв коленки, смотря невидящим взглядом на море, на красные черепичные крыши, на далекие силуэты гор.

«Как чужие, — думал Петр Савельевич. — И чего они вместе поехали?»

Через несколько дней бородач привел на пляж совсем юную девушку. Копия белобрысенькой, только намного моложе. Лет семнадцать, не более. Из-под купальника выпирали острые косточки, а чуть заметные припухлости скорее вызывали чувство жалости, чем более смелые мысли.

Белобрысенькая подвинулась, и новенькая присела рядом, на махровую подстилку, стараясь не задеть соседку мокрым купальником.

Бородач заметно оживился. Он упал на песок и стал выделывать разные трюки: стоял на голове, зарывался в яму, подбрасывал сливы и ловил их ртом. Новенькая хохотала не умолкая, а белобрысенькая все так же обнимала коленки, будто происходящее ее не касается.

«Ну и ну, — удивлялся со своего лежака Петр Савельевич, — попробуй я приведи. Костей не соберешь…»

С этого дня новенькая поселилась на махровой подстилке. Так они и сидели рядом, спина к спине. Слева — новенькая, справа — белобрысенькая. Только купались отдельно. Бородач всегда с новенькой, и всегда одна — белобрысенькая.

Незаметно перевалила половина отпуска. Петр Савельевич все больше мрачнел. Все его раздражало. И говорливые немки, и белые теплоходы на горизонте, и нахальный бармен в «стекляшке». Сколько он ни подходил к стойке, то водки недольет, то пиво даст теплое, то прикинется, будто не понимает. Хотя по бесцветным глазкам, закрученным бакенбардам и всему облику прохиндея чувствовалось, что понимает он хорошо, но специально элит Петра Савельевича, догадываясь о его мыслях.

А думал Петр Савельевич приблизительно следующее: «Ах ты, сукин сын, лошадиная морда. Наел себе будку на дармовых харчах. Кожа гладкая, и волос не лезет. На тебе пахать и пахать, а он рюмочки в мензурочки переливает. Вот прохиндей, так прохиндей».

В этот злополучный вечер Петр Савельевич был особенно не в духе. Жена окончательно ему испортила настроение. В летнем кинотеатре показывали «Служебный роман», и ей обязательно надо было посмотреть. Будто они затем в Болгарию ехали, чтоб смотреть за левы наше кино. И как ни убеждал ее Петр Савельевич, как ни объяснял ей глупость такого решения, жена настаивала на своем: «Пойду, и все». Ну хоть ты тресни!

В конце концов нервы у Петра Савельевича не выдержали, он хлопнул дверью и направился в родную «стекляшку».

Тут ему под руку и подвернулся бармен.

Петр Савельевич опрокинул стаканчик водки и сразу почувствовал что-то неладное. Вместо знакомого водочного жжения резко ударил запах аниса.

— Ты что мне налил?! — спросил, багровея, Петр Савельевич.

— Мастика, — нагло улыбнулся бармен.

— Я водку тебя просил, водку. Прохиндей ты этакий!

По выражению лица Петра Савельевича бармен понял, что на этот раз — дело серьезное. Он тут же забулькал бутылкой в стаканчик:

— О, извиняюсь… чаши переменял…

Выходил из «стекляшки» Петр Савельевич навеселе. Сначала бармен поставил ему бесплатную водку, потом он бармену — коньяк. Потом выпили каждый сам по себе. Бармена звали Василь, у него был мальчик, а жена работала на коптильном заводе. В детстве он сломал позвоночник и почти год пролежал на доске. После таких подробностей выпили рома. Чисто символически. Напоследок.

Петр Савельевич похлопал бармена по плечу, кинул в рот горстку орешков и уверенными шагами вышел на улицу.

Идти домой не хотелось. Снова всплыла ссора с женой. «Нет, больше с ней не поеду… Когда дома живешь, жена как жена… Но чтоб отдыхать — дудки!»

Петр Савельевич подошел к киоску, где жарили скумбрию. Дымный аромат лучше всякой рекламы привлекал публику.

— Гуляма, — сказал он чернявой продавщице. — Самую большую. Гуляма.

И развел руками, показывая, какую большую «гуляма» рыбину он желает купить.

Девушка прыснула, потыкала вилкой на противне и вытащила из кипящего масла огромную рыбину.

Горячая скумбрия и через бумагу обжигала пальцы. Петр Савельевич отошел в сторонку и с наслаждением стал обдирать румяную корочку, сразу запихивая ее в рот.

И вдруг он заметил белобрысенькую. Она шла скучающей походкой, туго упакованная в линялые джинсы.

Сердце у Петра Савельевича подпрыгнуло, и, запихивая в рот огромные куски рыбины, он устремился за ней, наверное, впервые в жизни преследуя женщину.

Около сувенирного киоска он доел скумбрию, выбросил бумагу в кусты и, забежав вперед, глупо улыбнулся:

— Бонжур…

Другие иностранные слова в эту минуту не пришли ему в голову.

Белобрысенькая уставилась на него, затем, видимо, узнала Петра Савельевича, глаза ее приобрели осмысленное выражение, и она коротко ответила:

— Бонжур.

Петр Савельевич семенил с ней рядом, лихорадочно думая, что бы еще сказать. Но кроме «бонжур» и «мерси» ничего на ум не приходило.

Их обтекала нарядная толпа, а они шли в полном молчании, будто поссорившись или обидевшись друг на друга.

Так они и дошли до дома.

Белобрысенькая кивнула напоследок и простучала ножками по лесенке вверх.

Петр Савельевич зашел в свою комнату и плюхнулся на постель.

Он лежал, зарывшись в подушку, а с улицы доносились греческие песни. Под гитарный перезвон мужской голос пел о неразделенной любви, о прошедшей молодости, о том, что все уже позади. Именно так понимал незнакомые слова Петр Савельевич.

Затем он встал, разделся и лег под простынку, пытаясь вырубиться из сумбурного дня.

В дверь постучали.

— Открыто! — крикнул Петр Савельевич, думая, что пришла из кинотеатра жена.

Но стук повторился.

Чертыхаясь, Петр Савельевич встал с постели и толкнул ногой дверь.

На пороге стояла белобрысенькая. Она вертела в руках сигаретку и знаками показывала, что ей нужны спички.

Петр Савельевич стоял перед ней в длинных трусах, растерянный, хлопающий глазами от яркого света.

Белобрысенькая как-то странно взглянула на Петра Савельевича, будто поправив фокус своих зрачков. Она как бы впервые увидела его целиком, от босых ног с крючковатыми пальцами до реденьких растрепанных волос. На ее губах появилось подобие улыбки, и даже мысль, постоянно мучившая, вроде бы на время оставила ее.

Она подошла к Петру Савельевичу и заглянула в самую глубину его зрачков, как бы высматривая, что там у него внутри, за этой прозрачной телесной оболочкой. И не поняв, вдруг обхватила его шею руками и медленно поцеловала.

От такого поцелуя ноги у Петра Савельевича сделались ватными, он зашатался и наверняка бы упал, но белобрысенькая не выпускала его. Широко открыв рот, она втягивала губы Петра Савельевича, щекотала их изнутри языком, чуть покусывая зубами. И делала что-то еще, что уж совершенно невозможно было понять, но от чего душа Петра Савельевича проваливалась в пятки.

Время от времени она отстраняла Петра Савельевича, всматривалась в его глаза и, видимо, не поняв самого главного, снова впивалась губами.

Петр Савельевич дрожал всем телом. Он опустился на стул, и тут белобрысенькая потушила свет.

Петр Савельевич обалдело воспринимал все происходящее. Вот щелкнуло что-то, зашуршало, потом белобрысенькая змеей скользнула под простынку. Совсем по-домашнему скрипнули пружины. И этот скрип вывел Петра Савельевича из небытия. Сорвав с тела непослушную майку, он бросился вслед за ней.

Все происходящее затем скорее напоминало сон, чем реальные минуты из жизни Петра Савельевича. Белобрысенькая как бы изучала его, а Петр Савельевич, почувствовав себя в знакомой стихии, старался изо всех сил, так что ее колокольчик звенел не умолкая.

Потом она встала. Шуршания и щелканья повторились в обратном порядке.

— Куда ты? — зацепил ее рукой Петр Савельевич.

Но она даже не ответила. Осторожно затворила дверь и прошлепала по лестнице вверх.

Петр Савельевич, сметенный ураганом чувств, вышел из дома и, спотыкаясь о неровности дороги, побрел к морю. Там он сел на что-то холодное и тупо уставился на противоположный берег залива.

Он видел, как на том берегу тоненькие лучики автомобильных фар выхватывали из темноты скалы, дома, фигурки людей, но до его сознания эти образы не доходили. Они оставались бессмысленными и нерасшифрованными, в то время как мозг был охвачен титанической работой: «Да что ж это такое? Что?!. И как после этого, братцы?.. Да как же это вышло? И что же делать теперь?»

Когда он вернулся, жена протянула ему серый листочек бумаги. Они с трудом разобрали текст, написанный ненашими буквами:

«Ввиду срочного ввода ТЭЦ предлагаю вернуться исполнению обязанностей». И подпись — Прудков.

Какие обязанности? К чему вернуться? Слова письма никак не преобразовывались в смысл.