Цена свободы

Пленник. Владыка. Влюблённый.

Время в Апокрифе было похоже на меха гармони — краткие моменты казались длинными, долгие — краткими. Сорок веков, которые Мирак провёл взаперти от мира, для него тянулись тягучей клейкой чередой бесконечных дней, медленно складывавшихся в десятки и даже сотни тысячелетий. То же, что Мираку чудилось мгновением, в реальности протекало годами.

Младенца он нашёл на прошлой неделе, а уже вчера встретил её юной женщиной в платье с низким вырезом и с кубком вина в изящной руке. Распоряжение о восстановлении храма он отдал десятилетие назад, а в мире людей прошла лишь пара дней.

Сказать, что он устал от этого — значило ничего не сказать.

Каждое утро, укрытый от мира свинцовой поволокой Апокрифа, а от хищных глаз Хозяина — каменными стенами своей башни, Мирак подходил к зеркалу, стоявшему посреди его тонувшей в сиянии свечей спальни. Внимательно всматривался в собственное лицо перед тем, как надеть маску — всякий раз с замиранием сердца, опасаясь, что сегодня увидит в отражении не себя. Немощную старую развалину или, ещё хуже, полусгнивший труп, дышавший и мысливший лишь благодаря тёмной магии. А может, что стало бы самым дурным поворотом из всех возможных и было его безотчётным тайным страхом — в один прекрасный день он разглядит на своих скулах уродливые отростки: свидетельства скорого обращения в клятого Искателя(3)? Сложись всё так, Мирак бы, скорее всего, просто наложил на себя руки. Даже обратиться в драугра было бы милосерднее, ведь у мертвецов оставались хоть какие-то зачатки воли. Искатели же… Мирака передёрнуло. Он бы скорее предпочёл вечное ничто, смерть без посмертия, окончательную гибель своего «я», нежели слепое самозабвенное служение Хермеусу Море в теле уродливого дреморы. Не для того он тысячелетиями поддерживал в себе жизнь, лишь силой собственной неугасимой надежды не позволяя плену свести себя с ума, чтобы в конце концов стать безвольной марионеткой лживого демона!

Однако же Акатош(4), которого он некогда предал, по всей видимости всё ещё любил своего блудного сына. Каждый день Мирак с облегчением находил в зеркале одно и то же. Не Искателя, не мертвяка, не старца, но Мирака. И неважно, пусть и слегка печально, что его былая привлекательность давным-давно растаяла — после битвы с Валоком он навсегда изменился. Отныне лицо и тело покрывали безобразные шрамы, ожоги лишили его большей части волос и начисто уничтожили брови, грубый рубец проходил наискось по губам, делая рот непропорциональным, словно сшитым кривыми стежками, а кончика носа и вовсе не было — топор Валока(5) превратил некогда симпатичный орлиный профиль во что-то несуразное, оставив в середине лица деформированную вмятину. Мирак был уродлив, покалечен — ну да и чёрт с этим. Даже искорёженной образиной он всё ещё оставался собой: таким, каким был при жизни, пусть и лишь в её последний час. Но на свободе. Таким же он и собирался вернуться. Внешность была неважна — маски он всё равно почти не снимал. Главное было не растерять те остатки себя, что он бережно хранил все эти годы. Уцелеть. Дожить до того момента, когда вновь обретёт свободу.

Свобода! Она туманила его разум, и единственная была способна поддерживать в нём желание продолжать борьбу. Такая близкая и в то же время призрачная, она простиралась в своей необъятной красоте за сухими страницами Чёрных Книг, улыбалась ему из-под тонкой вуали барьера между Обливионом и Нирном, танцевала для него в руинах старого храма, который верные последователи восстанавливали день за днём. Мирак жил ей, дышал лишь её запахом. Это она не терпящим возражений тоном приказывала сердцу биться и качать кровь; она одна упрямо заставляла Мирака каждое утро подниматься с постели — всё иное уже долгие века не имело никакого значения.

Впрочем, совсем недавно он с удивлением понял, что это уже какое-то время было не совсем так. Медленно, но верно нечто иное тоже начинало обретать смысл.

Люди, которых он привлёк к своему плану, которые ещё недавно были не более, чем его слепым и неразумным орудием, эти юные глупцы, что славили его и звали «Владыкой», отчего-то занимали всё больше места в его мыслях.

Может быть, он действительно старел — не лицом, так разумом, становясь излишне сентиментальным? А может, это его возлюбленная свобода говорила с ним голосами последователей, напоминая, что там, в Нирне, смертным пристало держаться друг друга: любить, смеяться, разговаривать? Он мог и сам в конце концов поверить в то, что десятилетиями внушал им — в то, что они дороги ему, что его власть, которая придёт сразу вслед за свободой, пойдёт им во благо, а знания, которые Мирак собирал веками, он применит для того, чтобы подарить верным лучший мир.

Всё чаще он ловил себя на мысли, что укрытые маской губы улыбаются Культистам, которые делились с ним своими радостями. Всё охотнее он вникал в их горести и всё искреннее давал советы. Лишь с ними, по сути, чувствовал себя живым, настоящим, а не просто усталой тенью себя прежнего. В лёгком замешательстве он осознавал, что каждый из них был в чём-то особенным, со своими, ни на что не похожими мыслями и чувствами. Альва он помнил ещё мальчишкой, найдёнышем, а теперь на его глазах тот сделался убелённым сединами магом, что и сам уже учил молодняк. Агнес, тридцать лет проведшая в бандитском лагере, обрела новую жизнь и семью, присоединившись к Культу. В каждую очередную вылазку он отмечал, что бывшая разбойница становилась всё сердечнее, разговорчивее. Уна же…

Мирак прикрыл глаза.

Уна каким-то чудом ворвалась в его голову, как весёлый порыв весеннего ветерка. Взяла и поселилась однажды в его думах, чтобы отныне их никогда не покидать: юная последовательница сумела привязать его к себе больше, чем все иные.

Мирак нехотя улыбнулся своим мыслям. Ещё недавно девочка значила не больше, чем кирка, которой та дробила валуны, преграждавшие проход в полуразвалившихся анфиладах его храма. Но его отношение к Уне стремительно менялось. Поначалу Мираку было просто приятно наблюдать за тем, как полыхал в карих глазах фанатичный огонь, словно говоривший, что она за него готова и горы свернуть, и жизнь отдать. Затем его начала умилять её смелость, горячность: то, как она рвалась на все задания, как порывалась пробраться к нему в святая святых старого подземелья, как лезла из кожи вон, чтобы выслужиться, показать ему свою верность и свою цену. А теперь…

Он глядел на то, как спящая Уна нежилась в постели, заправленной сатиновыми простынями. Нагая фигура чётко выделялась на фоне белоснежного покрывала, волосы рассыпались по подушке, на лице бликами играло каминное пламя. Взгляд Мирака заскользил по приоткрытым губам, по шее, на изгибе которой билась тонкая венка, по тёмным ареолам сосков, таким мягким на вид, но мгновенно твердевшим под его пальцами подобно речным камушкам.

Это началось год назад, когда из простого любопытства он позволил привратнику пропустить к себе Уну. Очень уж Мираку было интересно, зачем его Культистка так упрямо порывалась пробраться к порталу, что у неё на уме. Он до сих пор помнил, как дрожал свечной свет в её широко распахнутых глазах, как страх сковал её в невидимых тисках, когда Уна столкнулась с ним и, кажется, наконец осознала всю опрометчивость своей вылазки. Она настолько боялась его гнева, что у неё дрожали руки. Тогда это даже позабавило Мирака. Впрочем, совсем ненадолго: Уна со свойственной ей горячностью ринулась в омут с головой — видно, поняв, что назад пути просто нет, она, робко обняв себя руками, выпалила всё, как на духу. Даже слегка огорошила его тогда своими откровениями. Глупая девчонка. Далеко не первая из его последовательниц, что влюблялась в господина, но единственная, которую он не смог (или не захотел?) остановить. Она со слепой готовностью предлагала ему всё, что имела — своё сердце, своё тело, свою душу, а взамен не просила ничего. Так безрассудно, что даже трогательно. Это подкупало. И Мирак рискнул принять её дар.

Он был уверен, что она испугается, увидев его безобразный лик. Уна же повела себя, как ему показалось, будто истинная безумица: не выказав и тени отвращения, она тепло улыбалась, разглядывая его израненное лицо. Всматриваясь в её горящие глаза, в которых он, как ни силился, не смог разглядеть ничего, кроме любви и принятия, Мирак впервые за годы плена не пожалел, что снял перед кем-то маску. Мягкие пальцы скользили по испещрённым грубыми бороздками щекам, по неровному изгибу губ, по нелепому обрубку, который лишь отдалённо напоминал человеческий нос. Мирак смотрел и видел: Уна любила его даже таким. А он, как ни убеждал себя, что ему плевать на собственное уродство, не мог дышать, понимая, что ей-то на это было плевать по-настоящему.

Он знал, что в любой момент сможет её оттолкнуть. Какой-то проступок Уны, первые признаки усталости от её внимания, всё, что только придёт ему в голову — и это тотчас прекратится. Она понимала условия и принимала их — не могла не принять. Мирак был правителем, почти богом в этом культе, а в этом союзе он, казалось, имел даже больше значения, чем среди всех вместе взятых Культистов, поклявшихся жить его целями.

Казалось бы, нелепая интрижка должна была скоро наскучить ему, ведь что Уна, неопытная и юная, могла дать ему такого, чтобы интерес не угас, как только он пресытился бы тем, что давали ему их ночи? Но Уна удивляла. Даже тем, что чаще всего вовсе и не пыталась удивить — оставаясь собой, смешливой, немного несуразной, проказницей и острячкой, она согревала Мирака, внезапно осознавшего, как зябко и уныло было в Апокрифе без неё.

Глупо. Остатки совести говорили, что, пусть он ей ничего и не должен, но так было нельзя. Нельзя было быть настолько жестоким по отношению к той, что так самозабвенно отдавалась ему. И всё же он не сдержался, и, когда в одну из совместных ночей она, разомлевшая от их близости, шептала ему слова любви, он признался ей в ответ. Старый идиот. Если раньше была какая-то, пусть крохотная, но надежда, что, когда всё это закончится, им обоим будет не так больно, то Мирак своими руками уничтожил этот призрачный шанс. Он, в отличие от наивной Уны, прекрасно понимал, что в этом мире всё конечно, а союз между бессмертным полудова(6) и обычной девчонкой был особенно хрупок и практически безнадежён. Понимал — и всё равно не совладал с собой, поддался порыву, обнадёжил.

Наверное, именно поэтому, пожелав хотя бы попытаться как-то всё исправить, он решил отослать её от себя, поручив ей то самое задание, что готовил для лучших своих последователей. Пророчество из старинной книги должно было вот-вот сбыться, а он собирался воспользоваться этим подарком судьбы. Одна крохотная жертва — и Мирак смог бы вернуться. Окончательно и навсегда. А пока Уна и три десятка других Культистов разыскивали бы искомое, его и её глупая одержимость друг другом могла бы сойти на нет.

Мирак даже почти убедил себя в том, что не разозлился бы на неё, обрети она в этом походе другого мужчину. В конце концов, для этого он и собирался снарядить её в путь. Возможно, пусть Мирак и гнал назойливую мысль прочь, он и впрямь успел полюбить — ведь так было бы лучше для неё, а то, что было хорошо для Уны, с каждым днём становилось всё более важным для него самого.