Любовь, смерть и карточки от шоколадных лягушек

IV

Гермиона обессиленно падает в кресло для посетителей. Доползти до своего собственного, с обратной стороны стола, просто нет сил, но усталость у нее хорошая, благостная, разливающаяся по телу кленовым сиропом. Она всегда чувствует такую усталость, когда удается спасти чью-то жизнь или, как сейчас, помочь начаться новой. Засвидетельствовать ее появление в этом мире.

Сати Патил-Томас сама еще девочка, и беременность далась ей очень тяжело, будто ребенок чувствовал неуверенность матери в желании рожать. Но теперь мама и кроха в порядке, и Сати попросила свою целительницу стать крестной. Впрочем, все они просят, а потом забывают. Не впервой. Но сейчас по лицу расплывается довольная улыбка, даже мрачные мысли отступают.

Гермиона позволяет себе прикрыть глаза. На минуточку. Просто чтобы начать новый день.

Глаза открываются, когда она слышит покашливание. Очень знакомое неуверенное покашливание, которое пробегает смычком по струнам оголенных нервов. В дверях кабинета мнется... ее бывший муж.

— Рон? — даже со сна ощущается его неуместность здесь и сейчас.

— Привет, извини, что разбудил, — выпаливает он заученной скороговоркой и чешет затылок, как делает всякий раз, когда не уверен в себе.

— Который час? — спрашивает Гермиона, вместо того чтобы кинуть Темпус или извлечь часы из кармана.

— Шесть тридцать, — охотно отвечает Рональд, ему всегда проще отвечать на вопросы, чем формулировать их, поэтому Гермиона, отметив, что у нее час до начала рабочего дня (кому она врет — до посещения особого пациента!), продолжает дознание:

— Что ты здесь делаешь в такую рань?

— Помню, что ты обычно встаешь в шесть, зашел в гости, но ты не дома, решил, что найду тебя на работе…

Как проницательно. Гермиона ничего не может с собой поделать и закатывает глаза. Это не ответ, и Рон прекрасно об этом знает.

— Зачем ты меня искал?

Почему-то этот вопрос Рональд расценивает как предложение войти.

— Хотел извиниться…

Каждая их попытка разговора за последний год заканчивается гадкой ссорой, каждая следующая начинается с этой фразы.

— Хорошо, ты тоже меня прости. Всё?

Если остановиться в этом моменте, катастрофы можно избежать, но Рон никогда не умел вовремя останавливаться.

— Ээээ… Мион… Гермиона…

Время начинать обратный отсчет. Гермиона автоматически бросает на дверь невербальное Муффлиато. Несложно предугадать, что сейчас будет. Что ж, пусть ей зачтется — она хотя бы попыталась.

— Да, Рон? — усилий, которые прикладываются, чтобы голос звучал пусто, недостаточно, усталость скрыть не удается.

— Мама приглашает тебя на воскресный ужин в Норе.

Это не совсем то, что ожидалось, потому готового ответа у Гермионы нет. Непонятно, как интерпретирует ее молчание Рон, но продолжает говорить он с гораздо большим воодушевлением:

— Мама давно простила тебя. Она хочет, чтобы мы снова были вместе.

Гермиона, должно быть, неверно истолковала… Наверняка Молли имеет в виду воссоединение с семьей Уизли, не может же серьезно рассматриваться вариант…

— Мы? В смысле ты и я? — к концу фразы голос взлетает к середине второй октавы, и они оба морщатся.

— Давай начистоту, — Рон продолжает пользоваться тем, что Гермиона в крайней степени изумления. — Твой… Ладно, не твой... Малфой скоро умрет, и ты останешься…

— Рональд! — эта интонация используется в очень редких случаях. С обращения, произнесенного с такой интонацией, начинается особо жесткое пропесочивание подчиненных, но оттачивалась она на том, кто сейчас замер и смотрит на нее перепуганными кроличьими глазами. — Откуда тебе известна конфиденциальная колдомедицинская информация?

Гермионе хватает секундного контакта глаза в глаза (прежде чем Роновы забегали), чтобы понять, кто виновница утечки.

— Аврора, — рычит она. — Рон, не мог бы ты оставить меня одну. Мне нужно…

— Это ты виновата! — огорошивает ее бывший муж. — Ты мне сказала, что у нас с Ророй ничего не получится. Я с ней расстался, она на нервах и рассказала, что твой… возлюбленный, — это слово он выплевывает с крайней степенью омерзения, — скоро преставится, что он как-то взял на себя проклятие, которое убивало его жену. Очевидно, что Малфой выбрал ее жизнь, а не ваши отношения.

— У нас нет и не было никаких отношений!

Любой разговор рано или поздно оказывается в этой точке. Это аксиома.

— Но ты все равно не хочешь возвращаться. Почему?

— Не вижу взаимосвязи, — Гермиона старается не повышать голос, ей нужно поскорее выпроводить Рона и проверить чары на эпикризе Драко. Каким образом младшей целительнице Тинк удалось обойти заклинание, связывающее язык? Это важно.

— Ты продолжаешь сохнуть по подыхающему Пожирателю?

Прошлое Драко — настолько избитая тема, что слово даже не задевает, ее безответные чувства к нему тоже обмусолены со всех сторон, но никому в присутствии Гермионы не разрешено говорить о том, что он… неизлечим. В любой форме. Хлесткая пощечина оглушает Рона не хуже Ступефая, пары мгновений, пока он дезориентирован, хватает на короткий точный Обливиэйт. Грейнджер тут же корит себя за поспешность. Следовало узнать, не рассказал ли тот про… болезнь Драко еще кому-нибудь, прежде чем извлекать ее из памяти, но слишком уж удобным оказался момент.

Рональд трясет головой. Когда-то Гермиону забавляла эта манера. Когда-то очень давно...

— Ты ударила меня из-за того, что я назвал Пожирателя Пожирателем? — восстанавливает он в голове обновленную цепочку событий. — Правда глаза колет?

— Скорее от избытка негативных эмоций, вызванных нашей беседой, — до чего же теперь легко не реагировать на нелепые попытки вывести ее из равновесия, теперь, когда он не помнит о важном, — потому что выбить из твоей головы детскую придурь не кажется возможным.

— Детская придурь, это если бы я вспоминал, какой задницей Малфой был в школе, а его пожирательская…

— Тебе не надоедает говорить одно и то же? Война закончилась почти двадцать лет назад, прошлое осталось в прошлом, ошибки отрочества Драко искупил давно, — по мнению окружающих (вкладыш в коллекции «Самые известные маги современности» тому подтверждение), по своему собственному — все еще не до конца, но об этом Рону знать ни к чему. — Он гениальный целитель, один из лучших в Англии…

— Похрен! У него семья, ты ему никто!

Семьи у него уже нет, но это не Роново дело, да и не Гермионино, если честно.

— Какая разница…

— Я готов принять тебя назад, несмотря на твою кончен… нездоровую придурь.

Гермиона молча морщится от подбора слов, у ее терпения есть предел. Раз за разом терпение отказывает в момент обесценивания того, что у нее на душе.

— Слушай меня внимательно, Рон Уизли, — голос (о радость!) холодный и ясный, взгляд тоже. — Я говорила об этом больше десятка раз, но, так и быть, повторю. То, что у меня есть… привязанность к другому человеку не основная и тем более не единственная причина нашего развода. У нас с тобой нет и не было ни единого общего интереса; ты хочешь детей, а я не могу родить…

— Я много раз говорил, что не хочу!

— И каждый раз врал, — то, как он возится с племянниками и крестниками, говорит лучше всяких слов. — Мне лучше одной, потому что я живу работой…

— ...и я давно с этим смирился.

— Не нужно мириться с тем, что тебя не устраивает, это не признак здорового брака…

— Прекрати. Я знаю, что ты умеешь отлично говорить, — вот только кто-то здесь не умеет слышать. — Ответь на один вопрос. Ты совсем ничего ко мне не испытываешь?

Это еще одна обязательная точка, через которую идут такие разговоры, и всякий раз Гермиона не может заставить себя обронить равнодушное «ничего».

Пауза после вопроса Рона длится неприлично долго.

— Мы большую часть нашей жизни были друзьями, как я могу к тебе ничего не испытывать? — наконец находит она удобный ответ и добавляет: — И еще ты меня бесишь.

Попытка пошутить проваливается, Рон уже сосредоточен на своем следующем аргументе. Он и не слушал ее.

— Ты против, чтоб я был с Ророй, но делаешь вид, что не хочешь быть со мной.

Гермиона смотрит на бывшего мужа, будто он заговорил на чужом языке. Она не знает, как убедить его не зацикливаться на прошлом и идти дальше. На каждый шаг вперед он делает два назад или сам шаг — глупость вроде свиданий с Тинк. Наверное, правильно было бы позволить Рону снова обжечься, но прекратить опекать того, кто был другом большую часть жизни, выше ее сил.

— Аврора — талантливый целитель с большими планами на карьеру, она проводит на работе немногим меньше времени, чем проводила я, когда стажировалась и когда делала себе имя. Тебе нужна женщина, которая станет хранительницей домашнего очага, а это не я и не Тинк.

Если быть совсем честной, то амбиции у мисс похлеще, чем были у Гермионы в том же возрасте, а талант… странный у нее талант.

— Но мне нужна ты.

Пора заканчивать этот цирк. Жизненно необходимо поймать Аврору раньше, чем та уйдет с ночной смены (заступала ли Аврора в ночь?), чтобы узнать… О чем? Ладно… И она хотела сделать что-то еще… до того, как проснется Драко, и это тоже косвенно связано со стажером Тинк. Черт! Что-то важное вылетело из головы из-за очередного переливания из пустого в порожнее с бывшим мужем.

— Неправда.

— Когда Джинни сказала, что твоя реакция на свидания с Ророй — обычная ревность, я подумал, что у нас наконец все будет хорошо.

Так вот кому она обязана этим неприятным утренним сюрпризом в начале очень длинного и сложного дня, который становится всё сложнее.

— Рон, это забота о тебе, о твоем счастье, — ладно… она набирает в легкие воздух, — для ревности нужна другая любовь — та, которую я к тебе не испытываю.

Это неправда, ревновать друзей — естественно, но посыл не в том, и на этот раз Рон его улавливает.

Роново лицо идет некрасивыми пятнами, он сжимает кулаки и нецензурно ругается. Гермиона вздергивает бровь, как бы говоря «и поэтому тоже». В глубине души она оправдывает его ужасное поведение — никому не понравилось бы узнать, что жена любит не тебя, а человека, которого ты иррационально ненавидишь, никому не понравилось бы обнаружить, что четырнадцать лет с тобой живут из чувства вины и долга. Даже верить в такое не хочется.

— Твое дело, — цедит он сквозь зубы, — можешь и дальше гоняться за своим гиппогрифом в небе, раз докси в руке тебя не устраивает.

— Докси в руке меня точно не устраивает, — брезгливо бормочет она себе под нос.

Вытянутые в тонкую полоску губы Рональда Уизли легонько дергаются. Немного, только правым уголком, и Гермиона робко надеется, что кризис миновал. Обычно он уходил, громко хлопнув дверью и бросив какую-нибудь гадость напоследок.

— Так и умрешь одна, — слышит она, прежде чем дверная коробка сотрясается от удара.

Нет, ничего не меняется. Гермиона отрешенно размышляет, пожалеет ли Рон о сегодняшнем эпизоде, если умрет она очень скоро и эти слова станут последними, что он ей сказал.