А печаль холод греет

– Это не смешно, Ад, – мрачно сказала я, отстранившись от него насколько это возможно.

– Твоей серьёзности хватит на нас двоих, детка, – рассмеялся он, совершенно не собираясь вникать в мои слова.

– Ты. Прекрати. Улыбаться, – ни капли не разделяя его оптимизма, прорычала я.

Парень лишь ещё шире улыбнулся, вытянув при этом, как всегда, язык.

– Боишься моей ослепительной улыбки?

В очередной раз я его проигнорировала, чего, пожалуй, так часто не делала ни с кем, кроме него. Оно и не удивительно – почти на все мои замечания я знала, что ответит моя «копия». Отчасти потому, что я сама любила так отвечать, отчасти потому, что Адлер до сих пор казался мне тем человеком, точно я знала его очень и очень давно, но просто… не помнила. Или не хотела вспоминать?

Чёрт.

Запутанность, потеря, незнание – ненавистные ощущения, что с каждым днём оставляли на моей душе всё больше и больше ржавчины, всё больше грязи и слизи. Они кислотными дождями омывали другие чувства, отравляли мысли, проникали в самые далёкие углы, которые до этого всегда оставались сухими. Но не сейчас. Всё – мокрое, словно от растаявшего снега. Но это таял мой лёд, незаметно построенный за несколько лет, но что там под ним, что? Желчная правда или подлое самовнушение? Психическое расстройство или обычная амнезия? В моей памяти что-то было, но вот что – я никак найти не могла, словно только что проснулась от сна и, казалось бы, запомнила его, но когда начинала подробно вспоминать, понимала, что ничего не помнила. Но при этом прекрасно знала, что сам сон был. Точно так же и у меня – я знала, что воспоминания были. Но докопаться до них – невозможно. Нужен был катализатор, какие-то события или новые лица, чтобы понять, что там хранилось под коркой льда, который я только-только начала греть. Осталось теперь набраться терпения… но проблема лишь в том, что у меня не было столько времени.

Ведь я умирала.

– Смотри.

Адлер указал пальцем с покрашенным чёрным ногтём куда-то вниз, а я только сейчас заметила, что вокруг всё изменилось: длинные, точно шрамы земли, хребты гор молочными линиями тянулись на многие километры, синее небо почти сливалось с тёмными водами неизвестного мне залива, белый туман скатертью укрыл участки земли, как снег покрыл верхушки многочисленных гор. А всё это – с такой большой высоты, что невольно переставал дышать от этой красоты, а потом – полной грудью вдыхал холодный вечерний воздух. Так свежо и свободно – на несколько секунд я и забыла о том, что всё это нереально. К сожалению.

– Мне нравится.

– У тебя губы не сводят от улыбки? – хихикнул Адлер и рассмеялся на мой недовольный взгляд. – Ты так редко улыбаешься!

«Я люблю твою улыбку, только, прошу, улыбайся почаще…» – всплывшие в памяти слова Филис задели за живое. Жаль, что она сейчас не видела моей улыбки. Жаль, что она не видела, как я порой улыбалась вечным шуткам Ченса. Жаль, что она не видела всех тех улыбок, которых добивался от меня Джозеф одним только своим присутствием. Жаль, что я так мало дарила ей улыбок – она их заслужила. Филис заслужила того человека, который будет понимать её, оберегать, защищать и помогать. И самое главное – любить.

Но я любить не умела.

Н-е-у-м-е-л-а.

– Не думай, будто все вокруг придают твоим недостаткам такое же значение, как и ты. На самом деле, каждый озабочен самим собой и по большей части думает лишь о себе, – внезапно по-философски заметил Адлер, наблюдая за моим лицом.

«Но не Джозеф и Филис», – подумала я, но говорить ничего не стала, лишь отвернулась. Молчание – единственный помощник с той ложью, которой Адлер мог закопать в мою собственную могилу.

И ничего меня тогда уже не спасёт, ничего.

XVI : А тайна так и не оказалась раскрытой

Соблюдение тайны – искусство, требующее многократной и виртуозной лжи, и больших артистических способностей, и умения наслаждаться этой комедией от всей души.

Агата Кристи

– Тихо, тихо, не разбуди её.

Как можно тише смеясь, кто-то налил мне в раскрытую ладонь что-то пушистое и мягкое – скорее всего, взбитые сливки. Не выдавая того, что я уже проснулась, я стала ждать, и уже через несколько секунд кто-то маленьким пером пощекотал мой нос. Мгновение – и я замахнулась рукой, со всего размаху впечатав взбитые сливки в лицо Ченса. От удивления он широко раскрыл рот и застыл на месте с белым лицом, а Ричелл, выхватив из его рук кондитерский мешок и налив в свою ладонь сливки, добавила ещё «белости» на лице друга. Тот даже не стал возражать, потому что обомлел от удивления ещё сильнее: я с Ричелл громко смеялись над ним. Я и Ричи! Два человека, от которых добавиться одной улыбки уже тяжело, не то что ещё смеха. А тут! Такое дело!

Мне и вправду стало смешно. Дорожки от слёз ещё не высохли, соль ещё не испарилась, а так отчаянно хотелось смеяться, так жажда радости затмевала разум – некое помешательство после всего, что произошло и что приснилось. Горечь слишком быстро сменялась весельем, а веселье – горечью, словно на холст добавили чёрных красок, сверху – белых, потом – снова чёрных. И так раз за разом, пока бумага не отяжелеет от воды и акварели, пока ей не станет трудно держать на себе весь груз жизни. Испорчен, промок, загрязнён, перемешан – не очистишь человека, как не очистишь этот холст.

И выход – лишь смерть.

Вот и сейчас на меня словно плеснули белой краски, чтобы прикрыть всю плесень чёрной и сделать меня чуть счастливее. И так оно и было, но жаль, что это ненадолго. Слой за слоем – и когда-нибудь придёт моя кончина, когда-нибудь от меня останется лишь пепел, пока болезнь сжирала заживо, спичку поглощал огонь. А что с такими делать? Лишь выкинуть – пусть догорают в мусоре среди остальных.

Таких же заражённых, как и я.

– Мы рады, что ты жива, Делора.

Уже вытерев с лица об футболку все взбитые сливки, Ченс похлопал меня по плечу, желая ещё больше подбодрить. Но мой взгляд зацепился за его ожоги на руке – такие же были у мамы.

– Ты тоже заражён? – удивилась я, понимая, что в глубине души надеялась на то, что мой друг будет жить дольше, чем я.

– Ага, смотри!

Ченс встал с кровати, на которой я лежала, и потряс рукой, словно она у него затекла. Секунда – и пламя озарило неосвещённую комнату, почти достигнув короткого рукава красной футболки, сочетавшейся по цвету с шапкой парня. Тот широко заулыбался при виде огня, как маленький ребёнок, играющий со спичкой, в его светло-зелёных глазах отражались дьявольские огоньки, точно он собирался поджечь весь дом. Ловко достав из кармана шорт пачку сигарет, Ченс вынул одну и закурил, взяв огонь со своей же руки. От этого зрелища мне стало не по себе – так странно было наблюдать человека, способного управлять пламенем, и понимать, что всё это не являлось частью какого-то фантастического фильма, что это – реальность. Опасная, горячая, обжигающая. Но такая, какая была. И я – часть её.

Может, и не стоило вовсе просыпаться?..

Я быстро отдёрнула себя. Нет, что за ерунда. Конечно, стоило просыпаться. Я не трусиха, чтобы прятаться в Закулисье или в своём воображении, не разбита, не сломана, не подавлена. Я сильная, храбрая и упрямая. А снаружи меня ждали Джозеф, Филис, Хэмфри и многие другие.

А ещё болезнь, смерть матери и собственная страшная участь. Может, и не стоит тут оставаться?

– В смысле тоже? – Ричелл скрестила руки на груди, наблюдая за мной миндальными глазами, через один из которых теперь шёл уродливый шрам, почти как у меня.

Я невольно закусила губу, не желая так прямо отвечать своим товарищам о том, с чем я сама только недавно смирилась. Не хотелось думать об этом, не хотелось ничего вспоминать, винить себя или проклинать мир – всё бесполезно, от правды не убежишь. Нервно теребя кольцо в носу, я оглядела уютную комнату, в которой проснулась: тёмно-бежевые обои, кремового цвета занавески, доходящие только до длинных горячих батарей, с которыми не была страшна метель, стоящая за окном, – тепло и спокойствие дарили ощущение домашнего уюта и безопасности. А большой чёрный медведь, сидящий на невысоком шкафу, и гирлянда, украшающая книжные полки, лишь усиливали это чувство. Всё казалось волшебным, предрождественским и даже привычным, хотя я понятия не имела, где находилась.

– Моя мама… – голос дрогнул, но я быстро взяла себя в руки. – Она тоже была заражена.

– А ты сама?

Ричелл казалась мне непривычно спокойной, но не равнодушной, словно только-только отходила от действия «сыворотки». Я с тоскливым лицом посмотрела на зиму, не желая терять внутреннее и внешнее тепло. И как бы мне ни было жарко, я поплотнее закуталась в одеяло, краем которого задела висящий на конце ножки кровати новогоднюю красную шапку.

– Рано или поздно близкие и друзья покидают нас, и, порой, воспоминания, которые остаются о них, причиняют сильную боль, – Ченс вдруг проникся ко мне сочувствием, задумчиво куря сигарету. – Очень тяжело справиться с этим чувством, когда твоя прошлая жизнь буквально крутилась вокруг них, и всё вокруг напоминает об этом. Бывает, что на этот пустой стул садится новый человек и заглушает боль, привнося в жизнь много положительных моментов. Но есть люди, которых не может заменить никто. И эта рана продолжает кровоточить, всю жизнь храня память об ушедшем. И поэтому я тебя понимаю, Делора. Я потерял бабулю, деда, маму и отца. А скоро не станет и меня…

– Поэтому…

– Поэтому я и забросил спорт и решил, вот, погубить своё здоровье ещё больше, – рассмеялся парень, пытаясь сделать кольцо из дыма. – Какая разница, если пепел от меня останется такой же, как и от родителей и многих других? И даже никто не узнает, кто сгорел, почему вредил самому себе, зачем курил и пил. Даже моей неотразимой внешности не останется, хотя я совершенно не самовлюблённый мудак, но кому не хочется остаться после смерти таким же, каким ты был при жизни? Жаль, что сейчас это уже у многих невозможно. И у меня в том числе.

– И у меня, – буркнула Ричелл, выглядя совершенно недовольной.

– Почему ты смотришь на меня с таким лицом? – никогда не унывавший Ченс ещё шире улыбнулся, показывая свои слегка пожелтевшие зубы.

– С каким таким? – огрызнулась девушка.

– Ну, с таким страшным…

– Это моё обычное лицо.

Ченс залился громким смехом, тогда как я невольно улыбнулась, наблюдая за ними из тёплой кровати.

– Слушай, придурок, будешь ли ты встречаться с девушкой выше тебя ростом? – решила отомстить Ричелл.

– Нет, – с трудом успокоившись, ответил Ченс.

– Это так низко с твоей стороны, – зло процедила девушка.

– Ричи, я гей.

Пытаясь вновь не засмеяться, он подавился смехом под гневным взглядом Ричелл и закашлял.

– Не умри тут, красная шапочка.

Я с широкой улыбкой на губах наблюдала за их перепалкой – такой привычной, такой родной. На несколько секунд мне всё показалось добрым, весёлым: радостное лицо друга, вечный злой вид Ричи, приятная атмосфера, тёплая кровать – не хватало только чашки чая в руках и толстого свитера. Но собственный жар и так согревал тело помимо одеяла и батареи, и одно только это разбивало хрупкое ощущение безопасности и мира на множество осколков. Не склеить их больше, не собрать вместе в прекрасную вазу – и это губило, разрушало, уничтожало. Наверное, многие испытывали такое жуткое ощущение, когда твоя любимая дорогая ваза падала со стола, а ты стоял слишком далеко, чтобы её поймать. Но ты всё равно побежал, прыгнул, упал, и тебе не хватило всего каких-то нескольких сантиметров, доли секунды. Иногда ты даже успевал коснуться её кончиками пальцев, но она всё равно разбивалась. У тебя на глазах она разлетелась на тысячи мелких осколков, которые невозможно будет склеить, а если и получится, то тонкие полосы швов всё равно будут видны, если не снаружи, то внутри – точно. Тебе жаль её настолько, что ты чуть ли не в тот же день бежал в магазин в поисках такой же вазы, и если повезло, то ты находил похожую, как две капли воды, на твою, но это уже не она. Не та.