А печаль холод греет

Что же я за человек такой, когда утром могла быть равнодушна с одним, но так откровенна с другим? Что со мной не так?

Ты просто предательница, вот и весь секрет. Изменщица.

Звук вставляющегося ключа в скважину отвлёк меня от мыслей и не дал Филис что-либо ответить на мои слова. Она вдруг освободила свои руки от моих и быстро встала с дивана. От меня не скрылось, что она ещё сильнее занервничала, будто с самого начала предполагала что-то плохое; её прикованный к двери взгляд заставил и меня затревожиться. Я свесила с дивана ноги, у которых тут же завертелся кот, и с настороженностью наблюдала за входящим толстым мужчиной пятидесяти лет, у которого светлые волосы уже изрядно поседели. Тяжело дыша, он положил свою сумку на стоящую рядом с выходом тумбочку, что-то проворчал себе под нос и, нервно сняв с себя пальто, кинул недовольный взгляд на Филис, а затем тут же перевёл на меня.

– Опять ты за своё! Сегодня день такой, что ли, что все берутся за старое?!

– Она просто моя подруга, папа, – я впервые слышала столько неуверенности и даже страха в голосе Филис. – Она провалилась под лёд, но я её спасла и решила отогреть у нас.

– Ага, знаю я тебя! – пропустив все её слова мимо ушей, мужчина с недобрым лицом направился к нам. – Только недавно отучил от всего этого, неужели всё надо делать заново?

– Нет, не надо… – тут же побледнела девушка, делая шаг назад и прижимая к груди руки.

– Хотел прийти домой, расслабиться, поесть, а тут… – он вдруг с силой схватил меня за руку и потащил к выходу. – Хватит таскать развратных девушек ко мне в дом! Ты не одна тут живёшь! Сколько можно это говорить?! Ничего ты не усвоила, ничего не поняла! Всё заново надо будет делать, всё заново…

– Я могу и сама идти! – отойдя от шока, я мгновенно разозлилась и вырвала руку из хватки.

– Раз можешь, так уходи поскорее, порочная ты женщина! – мужчина схватил мою одежду с батареи и бросил её в меня. – И что бы близко не подходила к этому дому! А ты! – он вдруг гневно посмотрел на испуганную Филис. – Готовься, сейчас будем изгонять из тебя всю пошлость и дьявольские махинации.

– Что вы собираетесь с ней сделать? – требовательно спросила я, видя, что моя подруга не в состоянии противостоять ярости отца.

– Не твоё дело! – огрызнулся тот. – Я сказал тебе уходить!

Он вдруг замахнулся кулаком, собираясь меня ударить, но я тут же свободной рукой перехватила и ударила его же кулаком в пузо. Мужчина побагровел от боли и злости, пошатнулся и, опёршись рукой об стенку, пытался прийти в себя. Меня переполняла ненависть к нему – жалкий кусок мяса, который что и мог, так это пользоваться гадкими словами и всех унижать. Бесполезный, жестокий и бездушный – ещё один священник этого дьяволом проклятого Колдстрейна. Они так хотели попасть в рай, что за свою веру были готовы на всё: одни взрывали за веру, другие лицемерили, третьи страдали и мучились, что бы Бог их принял в рай. А ведь это всего лишь естественный отбор, и чем больше людей, тем больше отбор. Из века в век, из тысячелетия в тысячелетие поток крови увеличивался и будет увеличиваться, ибо всегда найдутся те, кто направит естественный отбор себе в пользу.

Вот такие люди двуличные, лживые, поганые. Всё как мы любили.

– Мы уходим.

Я осторожно, но быстро взяла за руку Филис, вручила ей куртку и как можно скорее вытолкала на улицу, подальше от её злого отца. Постепенно она перестала дрожать от страха и согрелась в своей куртке, но всё так же молча озиралась по сторонам: синее вечернее небо укрыло город вместе с толстым слоем скрипучего снега; чёрные костлявые руки деревьев тянулись к редким шарам света на столбах и пытались хоть как-то отогреться от вечного мороза. Но Колдстрейн был, как всегда, безжалостен и равнодушен к своим жителям. И даже меня сейчас угнетал весь этот холод, мурашками забирающийся под мой почти высушенный свитер. А каково было холодно Филис, если она вышла в одной куртке с шортами? Но на них, правда, я надела её домашние штаны, тогда как сама переоделась в свои джинсы, ещё помнящие тепло батареи покинутой квартиры. Но с каждой минутой, с каждым пройденной улицей, становилось всё холоднее. Злость отступала, а вместе с ней и адреналин, что гнал кровь по жилам, как гонец своего коня, а в темноте порой казались чьи-то жуткие улыбки…

Иди ко мне, человече, иди…

Безлюдные дворы и перекрёстки встречали нас в этот вечер совершенно молчаливо, как и мы их – говорить хотелось о многом, но в то же время не о чем. Я копошилась в вопросах и анализировала недавние события, пытаясь понять, что вообще произошло и чем отец моей подруги был недоволен. Неужели из-за него она стала такой… странной? Ведь Филис определённо порой бывала не в себе – иногда у неё лучше получалось контролировать свои вспышки сумасшествия, иногда вообще не удавалось. Её качало в разные стороны, как маятник, неудачно столкнутый неопытными школьниками на уроке физики. Качало нещадно, быстро, порой даже слишком жестоко, но самое главное – этого никто не мог остановить. И даже она сама.

Это уже никогда не исправить, как бы мне ни хотелось.

– В тот день я впервые увидела солнце, – тихо вдруг произнесла Филис, когда до моего дома оставалось совсем немного. – Когда мне было всего пять лет.

– Пять лет?

Я похолодела от одного только представления о том, что всё это могло значить. Но девушка даже не смотрела на меня: её плечи поникли, голова была опущена, глаза оказались неожиданно осознанными, словно всё то, что делало её такой причудливой, вдруг внезапно исчезло, испарилось под натиском страха и боли. Я никогда её такой не видела – непривычно тихой, замкнутой, собранной и… нормальной. Именно нормальной. Точно неоценённый гений человечества затух в густом смоге серого общества…

Нет больше частички света, нет. Лишь осколки тьмы.

– Мама была беременна, когда маньяк похитил её, – было видно, что Филис непривычно было говорить как самый нормальный человек, но монстры прошлого не давали быть как всегда беспечной и весёлой. – Но её ребёнок умер. А потом родилась я… вот только не от своего папы. А от… другого.

– Маньяка? – прошептала я, останавливаясь вместе с ней под лучами фонаря и отчётливо видя в её глазах слёзы, подтверждающую мою догадку.

– Тогда было солнце, когда нас спасли из тайного убежища, – на мгновение она привычно улыбнулась, вспомнив то далёкое солнце, но тут же померкла. – Тогда… умерла мама. Тогда появился папа: все годы молился, чтобы нас нашли. Так рад был видеть свою дочку… а потом узнал, что в роду другого были предки с фиолетовыми глазами. Тест на ДНК испортил наши отношения, а то, что я… я люблю неправильно… из-за этого папа бил меня ремнём… но это только разрушило мою психику ещё сильнее…

Кап. Кап. Кап.

Я крепко прижала к себе плачущую Филис. Крепко-крепко. Так сильно обнимали любимую игрушку – единственную дорогую вещь, оставшаяся после всех бед, после всей нищеты, когда ты проживал свои последние дни где-то под дождём среди мусора и картонных коробок… Я прижимала Филис к груди так нежно, как только могла – словно умирающее животное, которому каким-то чудом можно было передать частички жизни. О, как же я хотела поделиться с ней хоть частью своей жизни, но я понимала, что будь это возможно, то не стала бы делать – моё прошлое такое же жестокое, как и её. Но родители… настоящие – у меня были. А у Филис – нет.

Одинокая сирота, брошенная на произвол судьбы.

С самого детства неравенство было очень заметно. Кто-то рождался в благополучных семьях, а кто-то – в нищете. Но даже если убрать социальное неравенство, то невооружённым взглядом видно, как кто-то от природы имел более здоровое тело, а кто-то более развитые умственные способности. Так что мы не равны. Ни физически, ни тем более интеллектуально. Никто не равен… даже я с Филис. Я родилась в полноценной семье и, хоть почти и не помнила своего детства и учёбы до последних пяти лет, понимала, что жить так было лучше, чем пять лет находиться в плену у маньяка, а через несколько лет осознать, что он – твой отец. Что ещё могло быть хуже этого?

– Безысходность, – прошептала я в её кудри, крепко прижимая к себе девушку. – Каждый сталкивался с этим чувством, когда ты находишься на дне, в самой гуще тьмы, а выхода нет. Любые действия кажутся бесполезным, поэтому ты всё больше погружаешься в состояние апатии. Словно ты оказался глубоко под водой, и вот-вот воздух в лёгких кончится. Конец близок, и, казалось бы, единственный выход – умереть. Но именно в этот момент самое главное – собрать всю волю в кулак и плыть всё выше и выше, стремясь к поверхности. Я верю, ты очень сильный человек, Филис. Я верю… нет, я знаю, что ты сможешь выбраться на поверхность. Я точно знаю, что ты всё преодолеешь. Я чувствую это. И ты почувствуй это.

Немного отстранившись после долгих объятий, я приложила руку к её груди напротив сердца и ощутила его сильную вибрацию. Уняв смущение, я пыталась показать, чем именно надо чувствовать, но Филис это и сама прекрасно понимала. Она всегда понимала людей. Всегда понимала меня.

– Рядом с тобой я всегда чувствую.

Девушка вдруг искренне улыбнулась, как никогда не улыбалась до этого – со слезами на глазах то ли от счастья, то ли от слишком сильной боли. Я ощущала свободу от её прошлого: лёгкие волны душевного тепла и долгожданного спокойствия – летний ветерок, сгибающий под своим весом зелёные травинки большого поля, и цветочки, слегка качающиеся и улыбающиеся всем прилетевшим бабочкам и пчёлам.

Полная свобода. Полное счастье. Полная любовь.

– Филис…

– Я только сейчас поняла, что когда мы улыбаемся, наш язык касается нёба, – вновь вернув себе странность, сказала вдруг она, а я неосознанно улыбнулась, проверяя её слова. – Да не, я шучу. Ты выглядишь мило, когда улыбаешься.

Я привычно залилась краской, но не застыдилась этого. Лёгкость и свобода подруги передавалась и мне – хотелось глупо рассмеяться, как бы больно ни было ещё несколько минут назад. Хотелось закрыть глаза, вслушаться в притихшие звуки Колдстрейна, вдохнуть колючий воздух полной грудью и жить. Просто жить. Ни о чём не думать. Ни о чём не переживать. Ничего не вспоминать.

Жить здесь и сейчас – это, пожалуй, самое главное правило, которому научила меня Филис.

– Ты тоже, – ещё шире улыбнулась я.

Девушка ласково коснулась моей щеки, где у меня был шрам, и нежно провела по нему большим пальцем. В её глазах – сочувствие, сменившееся чем-то сокровенным, глубоким, сильным.

– Я обожаю твою улыбку, Делора. Хоть ты и не обнажаешь зубов, она все равно чертовски милая. Редко вижу её на тебе, ведь ты не тот человек, что показывает свои эмоции открыто, но когда мне удаётся её поймать – это самая искренняя улыбка на свете. Тогда я запечатлеваю эти моменты у себя в голове навечно, а в ответ я улыбаюсь ещё больше и не могу никак остановиться. А когда мне грустно, я воспроизвожу эти кусочки из памяти, будто смотрю плёнку фотокамеры. Ничто не придаёт мне столько сил, уверенности и надежды, как это. Ты прекрасна! Я люблю твою улыбку, только, прошу, улыбайся почаще…