Под листьями колокольчиков и наперстянки

Глава четвёртая. Крёстная

— Джейн, Джейн! Не бойся, я здесь, с тобою! — тихий голос звучал совсем рядом, нежная прохладная рука обнимала девочку за плечи, обмакивала чем-то влажным и сладко пахнущим лоб.

— Ты пришла!

— Ведь ты позвала меня, маленькая Джейн! — тут фея приложила палец к губам: за дверью послышались голоса Бесси и Эббот.

— Она кричала там…

— Но хозяйка велела…

— Бесси, Эббот! — раздался ледяной голос миссис Рид. — Что вы здесь делаете?

— Джейн так кричала… звала… вдруг она ушиблась… заболела…

— Я велела вам оставить её в красной комнате и не выпускать, пока я не сочту нужным. Эта лживая комедиантка разыгрывает очередную сцену. Я не терплю притворства, а в детях особенно. Ступайте!

Шаги в коридоре затихли.

Джейн взглянула на фею, сидевшую рядом с ней на софе; её лицо, волосы и платье слегка светились в темноте розоватым светом.

— Бедная Джейн, ты совсем замёрзла! — воскликнула фея и поцеловала свою крестницу в щёчку; девочке сразу стало тепло. Вместе с теплом пришло новое, неизведанное прежде чувство: в ответ на сострадание потустороннего существа из глаз Джейн полились слёзы; вся боль и горечь многолетних обид и унижений изливалась в этих рыданиях — и ей становилось легче. Она уткнулась в плечо феи, в её алый королевский плащ, а та принялась укачивать её, как укачивают маленьких детей. Когда слёзы Джейн иссякли, она подняла голову и увидела, что по щекам феи тоже катятся крупные слезинки.

— А Бесси говорит, что феи и эльфы не умеют плакать… — сказала Джейн и испугалась: что, если таинственная крестная обидится?

Но она лишь рассмеялась невесёлым серебристым смешком:

— Много ли знает твоя Бесси!

Джейн вопросительно взглянула на неё, и фея объяснила:

— Видишь ли, дорогая Джейн, в мире эльфов в самом деле нет горя и забот, нет болезней и утрат. Только музыка, красота, изобилие и веселье. Мы можем быть счастливы, очень счастливы… но только трудность в том, маленькая Джейн, что где нет горя — там нет и радости. Поэтому мы, эльфы и феи, принимаем облик простых смертных и живём среди них, чтобы познать тяжесть и сладость труда, а также горечь утрат, ужас нищеты и болезни... А главное, Джейн — чтобы научиться состраданию. Так я стала учительницей в школе того городка, где служил в церкви твой отец…

— То есть вы знали моих маму и папу?

Джейн никогда не видела своих родителей. У неё не было ничего — ни портрета, ни локона в оправе, ни книги, ни обрывка письма, — словом, ничего, что напоминало бы об ушедших и хранило отпечаток их личности. Теперь же чувство нерастраченной дочерней любви вспыхнуло в ней болезненно яркой вспышкой; отец и мать, будто никогда не существовавшие, вдруг представились ей живыми людьми… неужели они были... и даже любили её?

— Конечно, знала! Как же иначе я стала бы твоей крёстной? — воскликнула фея. — Мы были очень дружны с твоей мамой; она была красива и изящна, как фарфоровая статуэтка, но нрав у неё был упрямый и смелый. Она ничего и никого не боялась. Не верь, Джейн, будто она раскаивалась в том, что настояла на своём и вышла замуж за бедного священника: она была счастлива. Удивительно, как она свыклась с жизнью в бедности, как храбро переносила все мелкие трудности и заботы; каким кладом она была для твоего отца, для его прихожан! Все любили её… и его. У твоего отца был острый ум и пылкий характер, и простой люд заслушивался его проповедями, а вот церковное начальство нередко его журило и бранило…

Джейн слушала, затаив дыхание, и её сердце словно таяло и размягчалось, как воск. Она испытывала острую, болезненную грусть оттого, что она никогда не видела людей, о которых с такой нежностью вспоминала крёстная; но при этом ей невыразимо сладко было слушать этот рассказ, впитывая мельчайшие подробности. Фея вспоминала о сером котёнке, которого преподобный Эйр нашёл замёрзшим и вымокшим под дождём; он принёс его домой, и из заморыша вырос толстый дымчатый кот, гроза мышей во всей округе. Вспоминала она о том, какие занавески в цветочек висели в гостиной в крошечном доме священника; как там собирались немногие друзья и гости. О том, как вместе с миссис Эйр она, дочь короля эльфов, готовила пожертвования для бедняков и угощение для рождественской ярмарки; как вместе они шили и кроили вечера напролёт — одежду для своих маленьких учеников и подопечных. Наконец, фея вспоминала о том, с какой надеждой и радостью семья священника ждала появления на свет своего первенца; о том, как преподобный Эйр стремился облегчить участь жены и достать для неё самые лучшие лакомства, какие он только мог себе позволить; как Джейн Эйр-старшая вместе со своей подругой шила и вязала миниатюрные детские вещицы. И, наконец, как они были счастливы, когда родилась их дочь…

— Будь уверена, Джейн, они считали тебя самым красивым младенцем на свете, — заверила её фея, — и я так думала, поверь.

— А потом…

— Да, потом… ты знаешь, Джейн: эпидемия тифа. Я тоже болела… отец забрал меня оттуда, беспамятную. Когда я пришла в себя, тебя уже взял к себе мистер Рид, а меня считали умершей. Так и записано в церковных книгах. Твоя мама всегда хорошо отзывалась о мистере Риде. Но он умер…

Джейн вздохнула, прижавшись к плечу крёстной. Теперь напоминание о мистере Риде уже не пугало её: она была не одна в тёмной комнате, и все страхи растаяли сами собой. Слушая серебристый голос феи, звучавший так тепло, как не звучал ни один человеческий голос на памяти Джейн, она забыла обо всём; забыла и о том, что наказана, и о том, какова была причина этого наказания. Миссис Рид, видимо, тоже не вспоминала о ней, поскольку прошло уже больше часа, а в красную комнату никто не приходил. Но скорбная пауза в разговоре вдруг вернула девочку к суровой и мрачной действительности; она представила с необычайной ясностью, что вот-вот ей предстоит возвратиться в детскую, к своей повседневной жизни с её нескончаемыми обидами и унижениями. Джейн пронзил отчаянный страх; тоска сжала её сердце; ей казалось, что она — усталый путник, который едва-едва присел у костра и протянул к огню иззябшие руки, а его уже гонят прочь, в ледяную пустыню. Неужели от ласкового сочувствия, от тёплых воспоминаний и объятий ей придётся вернуться в мир существ, не знающих ни сострадания, ни милосердия, ни доброты?..

Между тем в коридоре послышались шаги и отзвуки разговора; то был негромкий голос Бесси и более отчётливый, всё ещё недовольный голос миссис Рид.

Джейн вцепилась в рукав феи и воскликнула:

— О, не оставляйте меня здесь, не оставляйте! Заберите меня с собой!

— Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя здесь теперь, Джейн?

...Ключ повернулся в замке, и миссис Рид застыла на пороге. Если бы Джейн обернулась, она в первый и последний раз в жизни увидела бы свою грозную тётку испуганной; но она и не думала оборачиваться: перед нею, в глубине зеркала, уже сияла дорога в Царство эльфов, сверкающее, как росистое утро в весеннем саду.

Бесси рассказывала, будто в красной комнате сиял свет, источника которого нигде не было видно, будто в глубине парадной постели мелькнул силуэт покойного хозяина Рида; на самом же деле она ничего не видела, кроме спины и юбок своей хозяйки.

Что за зрелище представилось очам миссис Рид, так и осталось для всех загадкой. Ведь не стала бы она рассказывать, как видела воочию фею с радужными крыльями; как фея держала за руку Джейн Эйр; как они обе шагнули к большому зеркалу, поверхность которого задрожала и растаяла, пропуская беглянок...

Нет, Сара Рид никому не стала об этом рассказывать. Она объявила всем знакомым, что после своей возмутительной выходки Джейн Эйр заболела, а затем была отправлена в школу, где и умерла.

Но все, кто находился в тот памятный день в Гейтсхэде, помнили: Джейн Эйр не болела, и её не отсылали в школу; она исчезла. Таинственно, необъяснимо исчезла, будто растаяла в воздухе; никто не видел девочки с той минуты, как её заперли в красной комнате. Пересуды и слухи, причудливые и пугающие, долго ещё бродили вокруг Гейтсхэда, словно вереница привидений. Но маленькой Джейн, игравшей в цветущих садах Царства эльфов, не было до этого никакого дела.

Вместе с маленькими эльфами и феями она смеялась и танцевала на крошечных полянках, освещённых солнцем или луной, смотря по времени суток; она плела венки из полевых цветов и вдыхала их сладкие ароматы; она прислушивалась к песням и сказкам волшебного народца; она наслаждалась звуками их скрипок и флейт. За её спиной трепетали прозрачно-зелёные крылышки, и она порхала с цветка на цветок, с ветки на ветку, и предавалась мечтам в душистых кронах цветущих вишен. А король и королева Царства эльфов улыбались ей со своих раззолоченных тронов, увитых бело-розовым вьюнком.

А далеко или близко от Гейтсхэд-холла находилось это таинственное Царство? Кто знает? Кто может дать ответ? Быть может, далеко, за тридевять земель; а может, и совсем близко — под ветвями разросшегося шиповника, за листьями плюща и полянками колокольчиков. Няня Бесси Ли нередко видела во сне маленькую Джейн, пляшущую на цветочной полянке, и неизменно просыпалась с чувством лёгкости и успокоения. И хотя суеверная Бесси всегда утверждала, что видеть во сне ребёнка не к добру, именно этот ребёнок своим появлением неизменно предвещал ей счастье. Ей снилась Джейн накануне того счастливого дня, когда Боб Ливен наконец осмелился сделать ей предложение; снилась она Бесси и в ночь перед свадьбой — самой весёлой и радостной свадьбой, какую праздновали когда-либо в окрестностях Гейтсхэда. Бесси видела Джейн незадолго до рождения своего первенца, а затем и перед появлением на свет маленькой дочки, которую нарекла в честь пропавшей девочки; Боб и Бесси не слушали тех, кто говорил, что это имя может принести малышке несчастье. Бесси казалось, что те сны были посланы ей в утешение — долго она не могла простить себя за участие в том страшном деле, когда вместе с Мартой Эббот заперла Джейн Эйр в Красной комнате по приказу госпожи. Но смеющаяся и танцующая Джейн из сказочных снов, казалось, говорила своей няне: "видишь, со мной всё хорошо; я не держу на тебя зла".

— Должно быть, — вздыхала Бесси, — где бы не была сейчас бедная девочка, ей там лучше, чем было здесь!

И она принималась с удвоенной энергией ласкать и пестовать своих детей — подумать только, а если бы и им пришлось жить у чужих людей из милости, терпеть побои и унижения!

Бесси была любящей и заботливой матерью, пусть и вспыльчивой порою; но она продолжала быть служанкой в большом поместье, и не всегда могла уследить за своими шустрыми чадами. Но, удивительное дело, из всякой переделки они выходили целыми и невредимыми. Однажды Бобби обернул стоявший на кухонном столе котёл с горячей водой — и ни капли не попало на его бедовую голову, каким бы невероятным это не казалось! В другой раз малютка Джейни, которой не было ещё и года, повернулась на бочок и упала с кровати, на которой только что мирно спала; но она не только не ушиблась, но даже не заплакала, точно скатилась не на жёсткий половик, а на мягкие подушки. А тот случай, что произошёл позже, когда брат с сестрой стали постарше и отправились самостоятельно исследовать Гейтсхэд! Они миновали все канавы и мостики, перекинутые через пруды; выбрались за пределы большого парка, прошли мимо крутых оврагов, миновали встречу с гадюкой, гревшейся на тёплом камне; родители нашли их мирно спящими в зарослях ежевики. Будто невидимые духи хранили их!