Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

* * *

Всеобщая вовлеченность в чтение создавала какой-то невоспроизводимый фон, и в него можно было погружаться каждый день. Больше нигде и никогда я ни с чем подобным не сталкивался. Атмосфера научных и всяких прочих конференций с их очередностью докладов – совершенно не то, там в качестве фона прослушивается лишь мучительное нетерпение следующих докладчиков и волнение перед трибуной. А сегодняшние онлайн-конференции вообще совсем из другой оперы.

Возникавшее в Библиотеке ощущение очень напоминало популярный тогда «Солярис», скорее именно Лема, чем Тарковского: каждый читал и размышлял о своем, однако общий ритмический рисунок, чрезвычайно медленный, но плавно поднимающий тебя вверх, если удается оседлать волну, позволял интенсифицировать собственную мысль. И еще смывал усталость: в залах действительно сидели подолгу, провести часа четыре за священнодействием чтения было обычным делом.

Помню, я поделился этими наблюдениями со своим тогдашним приятелем, аспирантом психфака, думая, что он отмахнется от мистики, – не тут-то было. Выслушав меня, он помолчал и неожиданно сказал:

– Ты прав, но ты недоговариваешь. А я вот заметил, что в этом Солярисе читальных залов мысли воруют. У меня за полгода три идеи сперли. Теперь, если мне приходит в голову идея, когда я читаю что-то в Публичке, я стараюсь потом, перед уходом, стереть ее из атмосферы.

Не зная, что сказать, я посоветовал ему переходить в атаку и самому присмотреться к перспективным витающим мыслям. Не знаю, принял ли он совет всерьез, но сейчас профессорствует где-то в Канаде.

Сам я считаю себя человеком неприхотливым с точки зрения условий чтения, обдумывания и письма: могу читать и писать в маршрутке, на подоконнике, при включенном телевизоре – и все же читальные залы Публички были особым, уникальным модусом бытия. Некоторые цитаты и просто впечатления от прочитанных там книг сохранили легкую привязку к месту, где это читалось. «Закат Европы» Шпенглера был прочитан в три приема (в 1977 году это было нелегко), и я помню все три стола, на которых лежал тогда томик, помню и соседей по чтению, это вообще отдельная тема.

Но один эпизод с соседским чтением все же можно поведать. В один прекрасный день я обратил внимание на впервые появившегося читателя зала социально-экономической литературы. Я тогда был студентом, и это тоже отдельная история, поскольку право на читательский билет имели лишь обладатели дипломов о высшем образовании, ходил в Библиотеку уже больше года, и понятно, что некоторые читатели примелькались. Запомнить всех было, конечно, не реально, но этого читателя, напротив, нельзя было не запомнить. Ему явно не было еще и сорока, и он сидел, рассеянно глядя куда-то в пространство. На столе лежали две книги и листы бумаги для записей. Никогда я еще не видел такого осмысленного и вдумчивого лица: высокий открытый лоб, глаза, выражавшие… трудно найти подходящее слово – что-то вроде фатализма и всепрощения одновременно, небольшая бородка, совсем не характерная для тех времен. Словом, это было лицо мыслителя: так должен был бы выглядеть Кант, Гегель – ну или Бергсон… Он стал появляться чуть ли не каждый день, и когда я обратил на него внимание своего друга Р., тот покачал головой: «Ну, может быть, академик. Или будущий академик».

Человек этот исправно холил в Публичку около двух месяцев: мы встречались в кафетерии, на лестнице, в читальных залах, и на его столе все время лежали одни и те же две книги. Он то задумчиво листал их, то глубоко погружался в чтение, иногда что-то записывал и даже рисовал.

По правде говоря, мне очень хотелось знать, что же читает этот мыслитель-академик. Заговорить с ним я не решался, да и не принято это было в Библиотеке, даже непосредственные, за одним столом сидящие соседи по чтению редко знакомились друг с другом.

И все же недели через две случай представился. Мне достался стол поблизости, через проход, когда я пришел, мыслитель уже сидел за столом, как всегда, глубоко погруженный в свои мысли. Я решил, что сегодня наконец удовлетворю свое любопытство, но ждать пришлось еще часа полтора. И когда академик все-таки встал и пошел (к счастью, не сдавать книги, как я опасался, а просто прогуляться), я, выждав некоторое время, подошел к столу и открыв лежавшую сверху книгу. Она действительно была издана в 1932 году и называлась «Вентили и задвижки малогабаритных газовых котельных: правила эксплуатации».

Целую минуту, не веря своим глазам, я вчитывался в этот заголовок. На разложенных листах бумаги были какие-то рисунки и чертежи, несомненно посвященные вентилям и задвижкам. Вот значит, над чем размышлял мыслитель все это время! Вот какова была его одна, но пламенная страсть, та самая, когда русскому человеку не злата и серебра надобно, а надобно мысль разрешить…

Что ж, я был потрясен, и полученное мною просветление, настоящее сатори или кеншо, до сих пор остается в ряду самых ярких озарений, оно послужило для многочисленных выводов и даже содействовало изменению некоторых жизненных установок. Но осталась и тайна: как же называлась вторая книга? И я все еще иногда корю себя за то, что этого так и не узнал. А утешаю тем, что всех тайн в жизни не разгадать…