Рыцарь и Смерть

Эпизод 4. Заложник

Виноват был он, только он. Он мог бы ответить как-то помягче — или хотя бы не упоминать ее семью.

Впрочем, Ванда, видимо, решила, что смирный влюбленный муженек никуда не денется, — а значит, пришла пора для проповедей, как завещали ей ее родители.

Для начала, она объявила ему, что поедет рожать четвертого ребенка в свое родовое гнездо, рядом со своей фанатичной матерью. В глухую зиму, за тридевять верст, ага.

Причина такого решения?

«Ты не понимаешь, Христиан. Трое наших сыновей были крещены по гнусному католическому обряду, — и я не хочу, чтобы это произошло и с четвертым».

Поначалу он рассудительно возразил, что Христос один на всех и радостно примет в свое сердце любого младенца — хоть протестанта, хоть католика. Но затем, когда она гневно подняла на него глаза и разразилась длинной речью, в которой фигурировали такие вещи, как завоевания доблестных предков, свобода от австрийской тирании, Чаша, знамя и Ян Жижка со своим войском… Его попросту слегка занесло на повороте.

«Ты никуда не поедешь! — громко сказал он, для верности припечатав ладонью по столу. — Я пока что твой муж и имею право тебе приказать, раз ты не понимаешь иначе, ясно тебе? Свои еретические проповеди можешь оставить кому-то другому, — как по мне, они не имеют смысла, а если сомневаешься, — глянь, какой век на дворе или загляни в календарь».

«Неужели ты останешься врагом Божьей правды?!» — спросила она, глядя на него расширенными от негодования глазами.

«Нет, — ответил Христиан. — Я останусь другом здравого смысла. Честно жить можно хоть с католическими молитвами, хоть с протестантскими, да хоть вообще без молитв. Я верую в Бога и сына Божьего, не делаю никому зла и соблюдаю ряд ритуальных формальностей, — на этом с меня хватит! Вон, моя сестра Венцеслава подвизается в монастыре, — пусть она и будет религиозной за всю семью разом. А желать переворота и свержения власти могут только полные глупцы вроде твоих, прости меня, родителей!»

«Моя семья — потомки Божьих воинов и сами воины Господа!» — твердо ответила Ванда.

«Да, — усмехнулся он. — Я помню. Перед нашей свадьбой они чуть было не довоевались до суда и конфискации имущества, а ты спасла их, принеся себя в жертву гнусному католику».

Он вышел из ее покоев, хлопнув дверью, и направился в свой кабинет. Руки у него тряслись — то ли от гнева, то ли от… раскаяния?

Дама в черном поджидала его, сидя за его широким письменным столом орехового дерева: капюшон ее широкого плаща был надвинут на лоб, тонкая белая рука опиралась на столешницу, а коса стояла впритык к книжному шкафу.

— Давно не виделись, счастливчик! — весело поприветствовала она его. — Я смотрю, тебе уже надоела твоя прелестная женушка, и ты решил все же вернуться ко мне? Я могу с легкостью избавить тебя от нее, — ты же, если помнишь, так и не выплатил половины долга.

— Нет! — испуганно вскричал Христиан. — Нет-нет. Ты можешь взять еще хоть десять, хоть двадцать лет от моей сотни с чем-то, но не смей ее трогать!

— Ах, какая любовь! — насмешливо произнесла Смерть. — Тогда с чего же, позволь спросить, наш верный рыцарь так кричит на свою даму, что это слышно даже в аду? Ладно, так уж и быть, на этот раз я тебя прощаю. Но если ты еще хоть раз позволишь себе на нее прикрикнуть, — я приду снова, так и знай. Хотя бы… хаааа… из женской солидарности.

Она подмигнула и растаяла в воздухе. Еще через минуту таким же манером исчезла ее коса.

Он долго просил прощения: стоя на коленях, целуя ее руки, готовый согласиться со всеми ее доводами и признать правоту любых ее утверждений. Ванда слушала молча, и лед между ними не таял.

— Милая, — сказал Христиан, совсем отчаявшись и глядя на нее глазами побитого пса. — Чуть позже, когда ты отдохнешь и соберешься с силами, ты можешь сказать мне все, что говорила, еще раз. Я выслушаю. Честно постараюсь понять. Пожалуйста, родная моя!

Ванда слегка улыбнулась и провела кончиками пальцев по его щеке. Он схватил ее руку, прижал к своему лицу, осыпал поцелуями каждый сгиб пальцев и каждую линию ладони.

— Любимая, — прошептал он срывающимся от нежности голосом. — Голубка моя. Милый мой маленький славный… Божий воин.

Она резко вскочила с места, вырвала у него руку и ушла, не оборачиваясь.

С той поры весна в их семье сменилась зимой. А потом была тяжелая болезнь всех четверых детей. И… Маркус.

Вызвать этого нового доктора было очень верным решением: после прописанных им снадобий мальчикам стало гораздо лучше, лихорадка прошла, они наконец-то смогли поесть, а к вечеру уже улыбались и играли, Генрих и Фридрих даже пытались подраться.

Ванда была готова буквально молиться на эту столичную знаменитость, невесть какими ветрами занесенную в Домажлице. Новый врач выгодно отличался от местного эскулапа доктора Вецелиуса — важного, нерасторопного, привыкшего полагаться на традиционные средства: кровопускание, святую воду, спиртовые вытяжки трав, серу, сурьму и ртуть в разных сочетаниях. Молодой доктор — возрастом что-то между Христианом и Вандой, получивший диплом где-то за границей, — был не просто блестяще образован, но и постоянно совершенствовал свои знания, состоя во всех возможных научных сообществах, а потому смог организовать лечение по лучшим современным стандартам.

Об этом он рассказывал за обедом и ужином: в его увлекательных историях медицина в частности и наука вообще представлялись какой-то неизведанной страной чудес, а естествоиспытатели и врачи — отважными покорителями этой terra incognita. Впрочем, новый врач хорошо разбирался и во множестве других вопросов — от истории и политики до музыки и поэзии — и к тому же был прекрасным собеседником. По крайней мере, Ванда слушала его буквально с горящими глазами и засыпала тысячей вопросов.

Маркус, — вскоре супруги фон Рудольштадт начали называть его именно так, поскольку сделались с ним добрыми друзьями, — задержался в замке на целых десять дней и уехал, лишь окончательно убедившись в выздоровлении графских сыновей. Отправляясь в путь (другие города, другие пациенты, — он нигде не задерживался подолгу), доктор обещал появляться в Домажлице не реже, чем раз в полгода, — и всякий раз навещать их гостеприимный замок.

В первые дни после отъезда Маркуса молодая графиня словно летала, окрыленная чудесным спасением сыновей. Через неделю она ощутимо сникла, сделавшись грустной и вялой. А через три месяца, в самый разгар летней жары, мальчики слегли снова. Снадобья, оставленные ученым доктором в прошлый раз, не очень-то помогали. Как и вызванный в замок доктор Вецелиус. Как и бабка-знахарка из села.

— Думаю, твои сыновья на сей раз больны безнадежно, красавчик, — знакомый резкий голос раздался из-за спины, когда он мерил шагами полутемный коридор.

Она стояла, прислонившись к стене: тонкая, бледная, в распахнутом черном плаще, из-под которого выглядывал запачканный глиной белый саван. На этот раз без капюшона: ее тонкие, как паутина, волосы колыхались от ветра, которого здесь не было. Лезвие косы светилось синеватым, как болотный огонек.

— Мне очень жаль, — продолжила она, — но это не имеет отношения к твоим счетам со мной. Просто в один прекрасный момент твоя жена решила, что ваш брак проклят Богом… А ты ведь знаешь, что если такая сильная женщина что-то решит, то и сам Бог не посмеет с нею спорить. Она очень любит ваших мальчиков, их уход подкосит ее надолго, если не навсегда, — но она смогла пошатнуть равновесие мира настолько, что этого уже не отменить… Ты знаешь, что она снова беременна? Срок пока невелик, но тебе не стоит ее обнадеживать: она потеряет и этого, — в лучшем случае вы успеете его окрестить.

— Что мне делать? — Христиан упал перед ней на колени. — Скажи, что мне делать? Приказывай, я отдам что угодно…

— Но не КОГО угодно, верно, мой славный рыцарь?..

Он молча покачал головой.

— Что я могу тебе сказать… — вздохнула Смерть. — Мужайся, Христиан.

Она исчезла внезапно — была и не стало.

Спустя четыре дня приехал Маркус — словно что-то почувствовал. Впрочем, на этот раз он не смог — или не успел — ничего. Вскоре в часовне замка стояли четыре открытых гробика — четыре их убитых надежды. Словно в насмешку, над ними нависал округлившийся животик застывшей от горя Ванды.

На этот раз доктору пришлось задержаться в замке ради лечения молодой графини: от пережитого горя с нею случился очень странный нервный припадок, сопровождающийся частичным параличом и изменением сознания.

Венцеслава вернулась в замок тогда, когда они похоронили своего пятого сына: мальчик родился недоношенным и прожил меньше недели.

— Все, я сложила с себя полномочия, — сказала она, едва поздоровавшись с братьями. — Формально я остаюсь канониссой, но фактически управляться с хозяйством в монастыре будет кто-то еще. Я боюсь за вас: в замке творится какая-то чертовщина, и, чую, мне придется молиться здесь денно и нощно, — сестра перекрестилась и вполголоса пробормотала молитву.

Маркус на ту пору снова был где-то далеко. Дама с косой на сей раз тоже не почтила Христиана визитом: произведя нехитрые расчеты, он осознал, что трагедия почти ополовинила его долг.

Несмотря на то, что Венцеслава всегда недолюбливала невестку, на сей раз она окружила ее совершенно материнской заботой: велела никому ее не тревожить и сама поселилась в ее покоях, не отходя от несчастной ни на шаг. Она заставляла ее есть, пить и принимать успокаивающие снадобья, оставшиеся с прошлого визита Маркуса, а когда они закончились, — пригласила в замок деревенскую бабку с ее зельями.

Зелья ли помогли, снадобья или время, — но через две недели застывшая в своем горе Ванда смогла хотя бы поплакать, а еще через неделю — впервые заговорила.

— Я считаю, моя дорогая, что тебе надо попробовать начать все сначала, — сказала Венцеслава невестке спустя полгода, после торжественной поминальной молитвы в часовне замка. — Так или иначе, ваши мальчики на небе, а ты еще молода, и тебе рано себя хоронить. Наши крестьянки, бывает, теряют одного за одним и по семь детей, — но им приходит пора рожать восьмого, и они забывают печаль за хлопотами, а там, глядишь, последыш выживает, вырастает, начинает работать и женится сам. Подумай об этом, хорошо? К тому же, мой брат очень сильно любит тебя, — а это уже немалого стоит.

Да, сломленную и страдающую супругу Христиан, казалось, любил еще больше прежнего: пронзительная жалость немало добавляла к его огромной любви и заставляла не принимать во внимание своего собственного горя.

Он научился проводить с нею дни напролет, не становясь при этом навязчивым. Почти научился угадывать ее желания по одному взгляду.

Еще через полгода она действительно решила попробовать начать все с чистого листа: ее отчаяние сменилось тихой грустью, а суровость в общении с мужем — какой-то снисходительной нежностью. Вскоре на дне ее прекрасных глаз крошечной искрой начала разгораться надежда, а весной, когда трава вышла из-под снега, родился еще один сын. Их последний смысл жизни — Альберт.