Воспламени меня

Глава 9

Мне не закричать.

Мои легкие не расширятся. Я вдыхаю кислород маленькими глоточками. В моей груди слишком мало места, мое горло сужается, и я пытаюсь закричать, но не могу этого сделать. Мне никак не удается избавиться от хрипа, я размахиваю руками и отчаянно пытаюсь дышать, но эта попытка тщетна. Никто меня не услышит. Никто никогда не узнает о том, что я умираю; что в моей груди образовалась дыра, наполняющаяся кровью и болью, и невыносимой агонией. И все этого так много, так много теплой крови, обволакивающей меня, и я не могу, не могу, не могу дышать...

— Джульетта... Джульетта, милая, проснись... проснись...

Я настолько быстро сажусь на постели, что устремляюсь вперед, складываясь пополам. Я делаю глубокие, резкие, частые вдохи, настолько изнеможенная и испытывающая настолько невероятное облегчение от возможности обеспечить свои легкие кислородом, что я не могу говорить, не могу делать ничего, кроме того, чтобы сделать как можно больше вдохов. Я вся дрожу, моя кожа стала липкой из-за того, что жар моего тела слишком быстро обратился в холод. Я не могу успокоиться, не могу прогнать безмолвные слезы, не могу избавиться от этого кошмара, от этого воспоминания.

Не могу унять свою потребность в кислороде.

Руки Уорнера опускаются на мое лицо. Исходящее от его кожи тепло каким—то образом помогает мне успокоиться, и я, наконец-то, чувствую то, как мое сердцебиение начинает замедляться.

— Посмотри на меня, — говорит он.

Я заставляю себя встретиться с ним взглядом, дрожа и пытаясь восстановить дыхание.

— Все в порядке, — шепчет он, его ладони покоятся на моих щеках. — Всего лишь плохой сон. Постарайся закрыть рот, — говорит он, — и дыши через нос, — он кивает. — Вот так. Размеренно. С тобой все в порядке, — его голос такой мягкий, мелодичный, такой необъяснимо нежный.

Я не могу отвести взгляда от его глаз. Я боюсь моргнуть, боюсь вернуться в свой кошмар.

— Я не отпущу тебя до тех пор, пока ты не будешь готова, — говорит он. — Не переживай. Не спеши. Я закрываю глаза. Чувствую, как восстанавливается нормальный ритм моего сердцебиения. Напряженность перестает сковывать мои мышцы, мои руки избавляются от дрожи. И, несмотря на то, что я не плачу во весь голос, мне никак не удается сдержать слезы. Но затем Что-то в моем теле дает трещину, оно рушится изнутри, и внезапно меня охватывает настолько сильная усталость, что я больше не могу оставаться в сидячем положении.

Кажется, каким—то образом Уорнеру удается это понять.

Он помогает мне лечь, натягивая одеяло до моих плеч. Я дрожу, стирая оставшиеся слезы. Уорнер проводит рукой по моим волосам.

— Все хорошо, — говорит он тихо. — С тобой все хорошо.

— Т—ты ведь тоже поспишь? — бормочу я, раздумывая над тем, который сейчас час. Я замечаю, что он по-прежнему полностью одет.

— Я... да, — говорит он. Даже при таком тусклом освещении я замечаю мелькнувшее в его глазах удивление. — В итоге. Я редко ложусь спать так рано.

— О, — я моргаю, дышать мне становится чуть легче. — Который час?

— Два часа утра.

Теперь удивлена я.

— Разве нам не нужно вставать уже через несколько часов?

— Да, — призрачная улыбка касается его губ. — Но мне практически никогда не удается заснуть в тех случаях, когда мне необходимо это сделать. Похоже, я не могу заглушить свои мысли, — говорит он, ухмыляясь мне и затем, разворачиваясь для того, чтобы уйти.

— Останься.

Это слово срывается с моих губ еще до того, как я успеваю его обдумать. Не знаю, зачем я это сказала. Может, из-за того, что уже поздно, и я все еще дрожу, и, возможно, из-за того, что его близость прогонит мои кошмары. Или, может быть, из-за моей слабости, или из-за того, что я скорблю и сейчас нуждаюсь в друге. Не могу сказать точно.

Но есть Что-то в этом мраке, в спокойствии этого часа, думаю я, что создает некий новый язык. В этой темноте есть какое—то странное подобие свободы; ужасающая уязвимость, которую мы позволяем себе в крайней неподходящий момент, темнота играет с нами злую шутку, убеждая нас в том, что она сохранит наши секреты.

Мы забываем, что темнота — не покров; мы забываем, что солнце скоро встанет.

Но, по крайней мере, в этот момент мы чувствуем себя достаточно храбрыми для того, чтобы произносить те слова, которые мы никогда не произнесем при свете дня.

Не считая Уорнера, который не говорит ни слова.

В течение краткого мгновения он кажется действительно встревоженным. Он смотрит на меня в безмолвном ужасе, он слишком ошеломлен для того, чтобы произнести хоть слово, и я уже собираюсь пойти на попятную и спрятаться под одеялом, но он ловит меня за руку.

Я замираю.

Он притягивает меня к себе до тех пор, пока я не устраиваюсь у него на груди.

Он осторожно обвивает меня руками, словно говоря мне о том, что я могу отстраниться, что он поймет, что выбор за мной. Но ощущение безопасности, тепла и невероятной удовлетворенности настолько сильно, что я, кажется, не могу придумать ни одной причины, по которой мне не следовало бы наслаждаться этим моментом.

Я сильнее прижимаюсь к нему, пряча лицо в мягких складках его рубашки, и его объятие становится крепче, его грудь поднимается и опускается. Мои руки покоятся на его животе, твердые мышцы напрягаются от моего касания. Моя левая рука скользит по его ребрам, поднимаясь вверх и достигая его спины, и Уорнер застывает, его сердце ускоряется возле моего уха. Я закрываю глаза в тот самый момент, когда он пытается вдохнуть.

— О, Боже, — говорит он, тяжело дыша. Он резко отстраняется, отшатываясь. — Я не могу. Я не вынесу этого.

— Чего?

Он уже поднялся на ноги и мне удается различить его силуэт, и заметить то, что он дрожит.

— Я не могу продолжать это делать...

— Уорнер...

— В прошлый раз я думал, что смогу уйти от этого, — говорит он. — Думал, что я смогу отпустить тебя и ненавидеть тебя за это, но я не могу. Потому что ты чертовски сильно усложняешь мне задачу, — говорит он. — Потому что ты играешь не по правилам. Ты ввязываешься в передряги — например, получаешь пулю, — говорит он, — разрушая в процессе этого и меня.

Я пытаюсь оставаться безупречно неподвижной. Пытаюсь не издавать ни звука.

Но мой разум не желает замедляться, и мое сердце не прекратит колотиться у меня в груди, и с помощью всего лишь нескольких слов ему удалось нейтрализовать мои самые усердные попытки забыть о том, что я с ним сделала.

Я не знаю, что делать.

Мои глаза, наконец-то, привыкают к темноте и я моргаю, обнаруживая после этого то, что он смотрит мне в глаза и делает это так, словно он может видеть и мою душу.

Я не готова к этому. Пока что нет. Пока что нет. Не сейчас. Но на мой разум обрушивается поток чувств, он наводняется воспоминаниями об его ладонях, его руках, его губах, и я пытаюсь, но не могу прогнать эти мысли, не могу игнорировать аромат его кожи и ощущение того, что его тело кажется мне безумно знакомым. Я практически слышу то, как сердце стучит у него в груди, вижу то, как напрягается его челюсть, чувствую наполняющую его силу.

И внезапно выражение его лица меняется. Оно становится обеспокоенным.

— Что такое? — спрашивает он. — Боишься?

Я вздрагиваю, учащенно дыша и испытывая благодарность за то, что он может чувствовать только лишь общую направленность моих чувств. На мгновение меня охватывает желание ответить на его вопрос отрицательно. Нет, я не боюсь.

Я замираю.

Потому что подобная близость к тебе серьезно влияет на меня. Она творит со мной странные и иррациональные вещи; такие вещи, которые трепещут у меня в груди и переплетают мои кости. Мне хочется, чтобы мой карман был полон знаков препинания, которые помогут мне закончить те мысли, которые он во мне пробуждает.

Но я не произношу ничего этого вслух.

Вместо этого я задаю вопрос, на который уже знаю ответ.

— С чего бы мне бояться?

— Ты дрожишь, — говорит он.

— Ох.

Из моего рта вырываются две буквы и их тихий, испуганный отзвук ищет убежища в каком—нибудь отдаленном месте. Я продолжаю желать того, чтобы в подобные моменты у меня было достаточно сил для того, чтобы отвести от него взгляд. Продолжаю желать того, чтобы мои щеки не покрывались с такой легкостью румянцем. Я продолжаю тратить свои желания на всякие глупости, думаю я.

— Нет, я не боюсь, — наконец, говорю я. Но мне действительно нужно, чтобы он отошел от меня. Мне нужно, чтобы он оказал мне эту любезность. — Я просто удивлена.

Он не произносит ни слова, взглядом умоляя меня объясниться. За такой короткий промежуток времени он становится для меня одновременно и знакомым, и чужим; именно таким, каким я ожидала его увидеть, и в, то же время, абсолютно другим.

— Ты позволяешь миру считать тебя бессердечным убийцей, — говорю я ему. — Но на самом деле ты не такой.

Он смеется, приподнимая от удивления брови.

— Нет, — говорит он. — Боюсь, я всего лишь самый обычный убийца.

— Но зачем... зачем тебе притворяться настолько безжалостным? — спрашиваю я.

— Зачем ты позволяешь людям воспринимать тебя таким образом?

Он вздыхает. Снова закатывает рукава рубашки до локтя. Я не могу не проследить за этим движением, задерживаясь взглядом на его предплечьях. И впервые за все время я осознаю, что у нет никаких военных татуировок, коими украшены предплечья всех остальных. Мне интересна причина этого.

— Что это меняет? — говорит он. — Люди могут думать все, что им угодно. Я не жажду их одобрения.

— То есть, ты не имеешь ничего против того, — спрашиваю я, — что люди так сурово тебя судят?

— Мне не нужно никого впечатлять, — говорит он. — Всем плевать на то, что со мной происходит. Я не друзей завожу, милая. Моя задача — возглавлять армию, и это — единственное, в чем я хорош. Никто, — говорит он, — и не подумает гордиться моими достижениями.

— Моя мать меня больше даже не узнает. Мой отец считает меня слабым и жалким. Мои солдаты желают мне смерти. Мир катится в ад. И беседы с тобой — самые длинные из тех, что у меня когда—либо были.

— Что... на самом деле? — спрашиваю я, широко распахнув глаза.

— На самом деле.

— И ты доверяешь мне, делясь со мной всем этим? — спрашиваю я. — Почему ты посвящаешь меня в свои секреты?

Внезапно его глаза темнеют, тускнеют. Он смотрит в стену.

— Перестань, — говорит он. — Не задавай мне те вопросы, на которые ты уже знаешь ответы. Я уже дважды открывался тебе, и получил взамен только лишь пулевое ранение и разбитое сердце. Не мучай меня, — говорит он, снова встречаясь со мной взглядом. — Это жестоко, даже по отношению к кому—то вроде меня.

— Уорнер...

— Я не понимаю! — срывается он, лишаясь, наконец, своего самообладания, его голос становится выше. — Что такого Кент, — говорит он, выплевывая его имя, — мог для тебя сделать?

Я настолько шокирована, настолько не готова отвечать на этот вопрос, что на мгновение лишаюсь дара речи.

Я даже не знаю, что случилось с Адамом, где он может находиться или что готовит для нас будущее. В данный момент я цепляюсь за надежду на то, что ему удалось выжить. Что он где-то существует, выживает, несмотря ни на что.