Воспламени меня

Глава 7

Я падаю спиной на постель и глухо, сердито рычу. Швыряю подушку в стену.

Мне нужно Что-то сделать. Нужно шевелиться.

Нужно довести свой план до ума.

Я так долго защищалась и убегала, что голова чаще всего была забита тщательно продуманными и бесперспективными мечтами о свержении

Восстановления. Большую часть из проведенных в этой клетке 264 дней я потратила, фантазируя о невозможном моменте: о том дне, когда я смогу плюнуть в лица своих угнетателей и всех тех, за кем наблюдала из окна. Я продумала миллион различных сценариев, в которых я выступала вперед и давала отпор, но, если честно, даже не надеялась, что мне реально представится такой шанс. Не думала, что у меня появится сила, возможность и храбрость.

Но теперь?

Никого не осталось.

Возможно, я — единственная выжившая.

Находясь в Омега Поинт, я была рада, что всем заправляет Касл. Я мало знала о том, что происходит вокруг, и была слишком напугана для каких—то действий.

Касл уже был главным, и у него уже был план, поэтому я положилась на его опыт; на их опыт.

Это было ошибкой.

В глубине души я всегда знала, кто должен вести за собой это сопротивление.

Это ощущение жило во мне последнее время, но я все боялась озвучить свои мысли. Это должен быть тот, кому нечего терять, кто мог рискнуть всем. Тот, кто больше никого не боится.

Не Касл. Не Кенджи. Не Адам. Даже не Уорнер.

Это должна быть я.

Впервые за все время я присматриваюсь к своей одежде и понимаю, что это, должно быть, старые шмотки Уорнера. Я утопаю в выцветшей оранжевой футболке и серых спортивных штанах, которые практически соскальзывают с моих бедер всякий раз, когда я встаю прямо.

Пару минут я пытаюсь восстановить равновесие, балансируя босыми ногами на толстом, мягком ковре. Я закатываю пояс штанов, чтобы не сваливались с талии, и, собрав болтающиеся края футболки, завязываю ее сзади на узел. Я смутно осознаю, как нелепо, должно быть, выгляжу, но зато подгонка одежды по фигуре дарит мне чуточку контроля, и я изо всех сил держусь за это ощущение. Я чувствую, что взбодрилась, и чуть лучше владею ситуацией. Все, чего мне не хватает, — резинка для волос. Мои волосы слишком тяжелы; кажется, что они душат меня, и мне ужасно хочется убрать их с шеи. Если честно, мне ужасно хочется принять душ. Я резко оборачиваюсь, заслышав звук открывающейся двери.

Меня застукали на середине мысли, с поднятыми вверх руками и собирающей волосы в хвост, и я вдруг ясно осознаю, что на мне нет никакого нижнего белья.

Уорнер держит в руках поднос.

Он, не моргая, пристально смотрит на меня. Его взгляд падает на мое лицо, опускается вниз по шее, по рукам, и останавливается на талии. Проследив за его взглядом, я понимаю, что футболка от моих манипуляций задралась и обнажила живот. И внезапно приходит понимание, почему он так смотрит.

Я вспоминаю его поцелуи на моем теле; его руки, исследующие мою спину, мои обнаженные ноги, бедра; его пальцы, цепляющие резинку моего нижнего белья...

Ох

Я одновременно опускаю и руки, и волосы. Каштановые волны с силой летят вниз, окутывая плечи, спину, ударяя по талии. Мое лицо пылает.

Внимание Уорнера внезапно приковывает какая—то точка над моей головой.

— Может, мне стоит подстричь волосы, — я не обращаюсь ни к кому конкретно и не понимаю, зачем я вообще это сказала. Я не хочу подстригать волосы. Я хочу закрыться в туалете.

Ничего не отвечая, он несет поднос к кровати; и, лишь заметив стаканы с водой и тарелки, полные снеди, я осознаю, насколько голодна. Я даже не припомню, когда в последний раз хоть что-нибудь ела; я выживала за счет той энергии, которая оставалась во мне после исцеления.

— Присядь, — говорит Уорнер, не встречаясь со мной взглядом. Он кивает на пол и опускается на ковер, я сажусь напротив. Он подталкивает ко мне поднос.

— Спасибо, — говорю я, не отрывая глаз от еды. — Выглядит аппетитно.

Зеленый, овощной салат и ароматный, цветной рис. Запеченный кубиками картофель и небольшая порция тушеных овощей. Чашечка шоколадного пудинга. Тарелка свежих фруктов. Два стакана воды.

В мое первое пребывание на базе, я бы с издевкой отказалась от этой еды.

Если бы я знала тогда то, что знаю сейчас, то я воспользовалась бы каждой возможностью, которую предоставлял Уорнер. Я бы поела и приняла одежду. Я бы восстановила силы и обратила более пристальное внимание на окружавшую обстановку, когда он показывал мне базу. Я бы поискала аварийные выходы и придумала повод съездить в компаунды. А затем сбежала бы. Нашла бы возможность выжить самостоятельно. И я ни за что не потянула бы Адама за собой, ни за что не втянула бы себя и остальных в эту беду.

Если бы я только съела ту дурацкую еду.

Я была напуганной, сломленной девушкой, которая защищалась, как умела.

Неудивительно, что я потерпела поражение. Я была не в себе, была слаба и до смерти напугана, и ослеплена надеждой. У меня не было никакого опыта ни в плане хитрости, ни в плане манипулирования. Я едва умела взаимодействовать с людьми, едва понимала слова в собственной голове.

Мысли о том, как сильно я изменилась за минувшие месяцы, просто шокируют.

Мне кажется, что я стала совершенно другим человеком. Во мне появилась жесткость, стойкость. И впервые в своей жизни я готова признать свой гнев.

Это освобождает.

Почувствовав пристальный взгляд Уорнера, я поднимаю глаза. Он как будто заинтригован, очарован.

— О чем задумалась? — спрашивает он.

Я натыкаю на вилку кусочек картофеля. — Я думаю о том, какой я была идиоткой, когда отказывалась от горячей пищи.

Он приподнимает одну бровь. — И не поспоришь.

Я бросаю на него сердитый взгляд.

— Ты была такой слабой, когда появилась на базе, — говорит он, делая глубокий вдох. — Я был сбит с толку. Я все ждал, что ты слетишь с катушек, запрыгнешь на обеденный стол и начнешь бить моих солдат. Я был уверен, что ты попытаешься всех убить, но вместо этого ты упрямилась и обижалась, отказывалась снимать свою грязную одежду и выражала недовольство овощами.

Я краснею.

— Сначала, — смеется он, — я подумал, что ты Что-то затевала. Я думал, что ты прикидываешься добродушной только для того, чтобы пустить мне пыль в глаза, скрывая какую—то важную цель. Я думал, что ты специально злилась по каждому пустяку, — говорит он с насмешкой в глазах. — По—другому и быть не могло.

Я скрещиваю руки. — Мне была отвратительна такая расточительность. Столько денег тратится на армию, когда простые люди страдают от голода.

Уорнер взмахивает рукой, качая головой.

— Не в этом суть, — говорит он. — Я предлагал тебе все это не ради какого-то расчета или скрытой цели. Это не было испытанием, — смеется Уорнер. — Я не пытался бросить вызов тебе или твоим сомнениям. Если честно, мне казалось, что я делаю тебе одолжение. Тебя привезли из отвратительной, жалкой дыры.

Мне хотелось, чтобы у тебя была настоящая кровать. Чтобы ты могла спокойно принять душ. Чтобы у тебя была красивая, чистая одежда. И еще ты нуждалась в пище, — говорит он. — Ты чуть не довела себя до голодной смерти.

Я застываю, слегка успокоившись.

— Может быть, — говорю я. — Но ты был сумасшедшим, помешанным на контроле маньяком. Ты даже не разрешал мне разговаривать с другими солдатами.

— Потому что они — животные, — неожиданно резко отвечает он.

Вздрогнув, я поднимаю голову и встречаюсь с его сердитыми, сверкающими зелеными глазами.

— Ты провела большую часть своей жизни в изоляции, — объясняет он, — поэтому у тебя не было возможности понять, насколько ты красива, и не осознавала, как эта красота может повлиять на человека. Я беспокоился о твоей безопасности.

— Ты была боязливой и слабой, ты жила на военной базе одна, в окружении вооруженных до зубов, тупоголовых солдат, в три раза крупнее тебя. Я не хотел, чтобы тебя грязно домогались. Я устроил представление с Дженкинсом, чтобы продемонстрировать им твои способности. Мне нужно было, чтобы они увидели в тебе грозного противника, от которого им не помешает держаться подальше. Я пытался защитить тебя.

Я не могу оторваться от его глаз, в которых сквозит напряженность.

— Как низко ты, должно быть, обо мне думаешь, — он возмущенно трясет головой. — Я понятия не имел, что ты так сильно меня ненавидела. Что вся моя помощь подвергалась настолько суровой критике.

— Чему ты удивляешься? Разве я могла ждать от тебя Что-то, кроме худшего? Ты был высокомерным и грубым и обращался со мной, как с вещью...

— Потому что я был вынужден так себя вести! — перебивает он меня, нисколько не раскаиваясь. — Когда я выхожу из своих комнат, то за каждым моим шагом, за каждым словом следят. Вся моя жизнь зависит от того, как я себя веду.

— А что насчет солдата, которому ты выстрелил в голову? Шимус Флэтчер? — парирую я, снова начиная злиться. Теперь, когда я впустила гнев в свою жизнь, я осознаю, что вспыхивает он слишком уж естественно. — Это тоже было частью твоего плана? Нет, погоди, не говори, — я поднимаю руку, — это было обычным моделированием, верно?

Уорнер напрягается.

Он садится на место, и, стиснув челюсти, смотрит на меня со смесью грусти и ярости во взгляде.

— Нет, — убийственно тихо говорит он, наконец. — Это не было моделированием.

— Значит, ты спокойно к этому относишься? — допытываюсь я. — Нисколько не жалеешь о том, что убил мужчину всего—то за кражу лишней еды? За то, что он пытался, как и ты, выжить?

Уорнер на секунду прикусывает нижнюю губу. Зажимает ладони между колен.

— Вот это да, — говорит он. — Как быстро ты встала на его защиту.

— Он был ни в чем не виноват, — отвечаю я. — Он не заслуживал такой смерти за эту ерунду.

— Шимус Флэтчер, — спокойно говорит Уорнер, глядя на свои открытые ладони, — были мерзким алкоголиком, который избивал свою жену и детей. Он две недели морил их голодом. Он ударил свою девятилетнюю дочь, выбив ей два передних зуба и сломав челюсть. Он так сильно избил беременную жену, что у нее случился выкидыш. У него было еще двое детей, — продолжает он. — Мальчик семи лет и пятилетняя девочка… Он переломал им обоим руки.

Я позабыла про свою еду.

— Я тщательно слежу за жизнью наших граждан, — говорит Уорнер. — Мне нравится быть в курсе того, кто они и чем живут. Наверно, меня не должно это волновать, но все же волнует.

Кажется, я больше никогда не открою свой рот.

— Я никогда не говорил, что живу по каким—то устоявшимся принципам, — говорит мне Уорнер. — Никогда не утверждал, что поступаю правильно, хорошо или обоснованно. Правда заключается в том, что мне плевать. В этой жизни мне приходилось совершать ужасные вещи, милая, и я не жду ни твоего прощения, ни одобрения. Потому что это непозволительная роскошь для меня — предаваться мукам совести, когда каждый день я вынужден руководствоваться простым инстинктом выживания.

Он встречается со мной взглядом.

— Осуждай меня, как пожелаешь. Но во мне нет ни капли терпимости, — резко говорит он, — для мужчины, который избивает свою жену. Ни капли терпимости для мужчины, который избивает своих детей, — он тяжело дышит. — Шимус Флэтчер убивал свою семью. Можешь называть это, как тебе, черт возьми, захочется, но я никогда не буду сожалеть об убийстве мужчины, который приложил свою жену лицом об стену. Я никогда не пожалею об убийстве человека, который разбил челюсть своей девятилетней дочери. Мне не жаль, — говорит он. — И я не стану извиняться. Потому что лучше вовсе не иметь отца и мужа, чем жить с таким ублюдком, — я вижу, как сжимается его горло. — Уж я-то знаю.