Воспламени меня

Глава 4

— Что? — я недоверчиво моргаю.

— Я всегда говорил тебе, — объясняет Уорнер, — что из нас получится отличная команда. Я всегда говорил, что ждал только твоей готовности — того момента, когда ты признаешь свою ярость, свою собственную силу. Я ждал этого с того самого дня, когда впервые встретил тебя.

— Но ведь ты хотел использовать меня для Восстановления… ты хотел, чтобы я мучила невинных людей...

— Ошибаешься.

— Что? О чем ты вообще? Ты же сам мне говорил...

— Я солгал, — он пожимает плечами.

У меня отвисла челюсть.

— Есть три вещи, которые ты должна знать обо мне, милая, — он подходит ближе. — Первая, — говорит он, — заключается в том, что я ненавижу своего отца гораздо больше, чем ты, пожалуй, когда—либо сможешь понять, — он прочищает горло.

— Вторая: я — непомерно эгоистичный человек, который практически во всех ситуациях действует исключительно в своих интересах. И третье, — он делает паузу, опускает взгляд и чуть посмеивается. — У меня никогда не было ни единого намерения использовать тебя в качестве оружия.

Слова покинули меня.

Оцепенев, я сажусь на место.

— Я придумал этот замысловатый план только для своего отца, — говорит Уорнер. — Мне нужно было убедить его в том, что было бы неплохо сделать вложения в кого-то вроде тебя, чтобы мы могли использовать тебя в военных целях. И, если говорить начистоту, то я и сейчас не могу с уверенностью сказать, как именно мне удалось его убедить. Это совершенно нелепая идея.

— Потратить столько времени, денег и энергии только на то, чтобы превратить якобы сумасшедшую девушку в инструмент для пыток? — он качает головой. — Я с самого начала знал, что из этого ничего не выйдет, что это самая настоящая трата времени. Существуют гораздо более действенные методы выуживания информации у тех, кто не желает делиться ею добровольно.

— Тогда зачем... зачем я была тебе нужна?

Его глаза дрожат от искренности.

— Я хотел изучить тебя.

— Что? — задыхаюсь я.

Он поворачивается ко мне спиной.

— Ты знала, — спрашивает он настолько тихо, что мне приходится прислушиваться, — что в том доме живет моя мать? — Он смотрит на закрытую дверь. — Там, куда тебя привез мой отец? Где он выстрелил в тебя? Она находилась в своей комнате, чуть дальше по коридору.

Я ничего не отвечаю, и Уорнер поворачивается ко мне лицом.

— Да, — шепчу я. — Твой отец Что-то упоминал о ней.

— Вот как? — на его лице проскальзывает беспокойство, но он быстро скрывает свои эмоции. — И что же, — интересуется он, пытаясь казаться спокойным, — он о ней говорил?

— Он сказал, что она больна, — отвечаю я, ненавидя себя за охватившую тело дрожь. — Что он перевез ее туда из-за того, что она не очень хорошо чувствовала себя в компаундах.

Уорнер прислоняется к стене, ему как будто действительно требуется опора. Он тяжело вздыхает.

— Да, — наконец, произносит он. — Это правда. Она больна. Болезнь обрушилась на нее совершенно внезапно, — он пристально смотрит Куда-то вдаль, перенесшись в другой мир. — Когда я был ребенком, она выглядела совершенно здоровой, — говорит он, снова и снова поворачивая на пальце нефритовое кольцо. — Но однажды она попросту... увяла. Я годами боролся с отцом, убеждая его обратиться за помощью, найти лекарство, но его это вовсе не волновало. Я пытался самостоятельно отыскать для нее помощь, но, к кому бы я ни обращался, никто, ни один доктор не мог вылечить ее. Никто, — говорит он, едва дыша, — не знал, что с ней происходит. Ее существование — бесконечная агония, а я всегда был слишком эгоистичен, чтобы позволить ей умереть.

Он поднимает глаза.

— А потом я услышал о тебе. Я наслушался историй, слухов, — продолжает он. — И впервые за все время у меня появилась надежда. Мне захотелось увидеть тебя, изучить. Захотелось самому узнать и понять тебя. Потому что за все время моих исследований ты была единственным человеком, который, возможно, смог бы дать мне ответы о болезни матери. Я был в отчаянии, — говорит он. — Я был готов попробовать что угодно.

— О чем ты говоришь? — спрашиваю я. — Каким образом кто-то вроде меня может помочь тебе вылечить мать?

Наши взгляды снова встречаются, и в его глазах светится боль.

— Потому что, милая, ты не можешь касаться людей. А она, — говорит он, — она не выдерживает прикосновений.