Воспламени меня

Глава 5

Я лишилась дара речи.

— Я, наконец-то, понял ее боль, — говорит Уорнер. — Теперь я, наконец, понимаю, что она, должно быть, ощущает. Благодаря тебе. Я видел, каково тебе было — и каково тебе сейчас, — нести подобное бремя, существовать с такой силой и жить среди тех, кто тебя не понимает.

Он откидывает голову на стену, потирая глаза ладонями.

— Должно быть, ей, как и тебе, — говорит он, — кажется, что внутри нее живет чудовище. Но, в отличие от тебя, ее единственной жертвой является она сама.

Она не может существовать в своей собственной коже. К ней невозможно прикоснуться, даже она сама не может дотронуться до себя. Не может убрать волосы со лба или сжать руки в кулаки. Она боится разговаривать, шевелить ногами, вытягивать руки. Она боится принять более удобное положение просто потому, что соприкосновение различных участков кожи причиняет ей невероятно мучительную боль.

Его руки опустились.

— Похоже, — говорит он, изо всех сил пытаясь сдержать дрожь в голосе, — что какая—то тепловая энергия, выделяющаяся при контакте, пробуждает в ней эту чудовищную, разрушительную силу, и, поскольку она одновременно является и инициатором, и адресатом боли, она по какой—то причине не может себя убить.

Вместо этого она закована в своем теле как узница, не имея возможности избавиться от пытки, которую сама же и инициирует.

Мои глаза щиплет от слез, я часто—часто моргаю.

Долгие годы я считала, что моя жизнь тяжела. Мне казалось, я понимаю, что значит страдать. Но это. Это совершенно непостижимая вещь. Я никогда не задумывалась о том, что кому—то может быть еще хуже, чем мне.

Меня охватывает стыд за то, что я смела, жалеть себя.

— Очень долгое время, — продолжает Уорнер, — я думал, что она просто... больна. Я думал, что у нее развилась какая—то болезнь, разрушающая ее иммунную систему, какое—то заболевание, от которого кожа стала очень чувствительна и болезненна. Я думал, что при должном лечении она, в конечном итоге, поправится. Я продолжал надеяться, — говорит он, — до тех пор, пока, наконец, не понял, что прошло уже несколько лет, а никаких изменений так и не случилось. Непрекращающаяся агония начала подрывать ее психику; в конечном итоге, она сдалась, позволила боли победить. Она отказывалась подниматься с постели и регулярно принимать пищу, перестала обращать внимание на простую гигиену. И тогда отец решил подсадить ее на наркотические препараты.

— Он запер маму в том доме в полной изоляции, приставив к ней только одну медсестру. Зависимая от морфия, она совершенно лишилась рассудка. Она больше не знает, кто я. Не узнает меня. Когда я несколько раз порывался избавить ее от наркотической зависимости, — говорит он уже тише, — она попыталась убить меня.

Он умолкает на пару секунд, и как будто даже забыл о том, что я все еще в комнате.

— Мое детство временами было терпимым, — говорит он, — благодаря матери. Но вместо того, чтобы позаботиться о ней, отец превратил ее в нечто неузнаваемое.

Он поднимает глаза, смеясь.

— Мне всегда казалось, что я смогу все исправить, — говорит он. — Мне казалось, что я смогу помочь, если только докопаюсь до сути... думал, что смогу что-нибудь сделать. Думал, что я смогу... — он замолкает; проводит рукой по лицу.

— Не знаю, — шепчет он, отворачиваясь. — Но я никогда не собирался использовать тебя против воли. Эта идея никогда не прельщала меня. Я просто должен был создавать подобное впечатление. Как видишь, отец не одобряет мою заботу о здоровье матери.

На его лице появляется странная, искаженная улыбка. Он смотрит на дверь.

Смеется.

— Он никогда не собирался ей помогать. Он считает ее бременем, и испытывает к ней отвращение. Он думает, что проявляет невероятное великодушие, сохраняя ей жизнь, и считает, что я должен быть благодарен ему за это.

Думает, что этого должно быть для меня достаточно, — что у меня есть возможность наблюдать за тем, как моя мать превращается в дикое существо, поглощенное своей болью и полностью лишившееся рассудка, — он проводит дрожащей рукой по волосам, потирая затылок.

— Но все было не так, — тихо говорит он. — Этого не было достаточно. Я помешался на попытках помочь ей. Вернуть ее к жизни. И мне хотелось почувствовать это, — говорит он, глядя мне прямо в глаза. — Мене хотелось узнать, каково это — чувствовать подобную боль. Я хотел понять, что она испытывает каждый день.

— Я никогда не боялся прикасаться к тебе, — говорит он. — В действительности, я был рад этому. Я был так уверен в том, что в итоге ты все—таки сорвешься, попытаешься защититься от меня; и я с нетерпением ожидал этого момента. Но ты так этого и не сделала, — он качает головой.

— Все, что я прочел в твоей истории болезни, говорило о том, что ты была необузданным, ужасным созданием. Я ожидал увидеть зверя, который при любой удобной возможности попытается убить меня и моих людей. Кого-то, за кем нужно пристально следить. Но ты разочаровала меня, ты была такой человечной, такой милой. Такой невыносимо наивной. Ты не смогла бы дать отпор.

Его глаза помутнели от воспоминаний.

— Ты не реагировала на мои угрозы. Отказывалась от всего самого лучшего, вела себя, как капризный ребенок, — говорит он. — Тебе не нравилась твоя одежда. Ты отвергала самые изысканные блюда, — он смеется, закатывая глаза, и внезапно я забываю о сочувствии.

Мне хочется швырнуть в него чем-нибудь.

— Ты так оскорбилась, — говорит Уорнер, — когда я попросил тебя надеть платье, — он смотрит на меня, и в глазах плещется веселье. — А я уж был готов защищать свою жизнь от неконтролируемого монстра, способного убить, — говорит он, — убить мужчину голыми руками... — Он сдерживает очередной приступ смеха.

— А ты впадала в истерику из-за чистой одежды и горячей пищи. Ох, — говорит он, встряхивая головой. — Ты вела себя так нелепо. Абсолютно нелепо, но никогда еще мне не было так весело. Словами не передать, как сильно я наслаждался этим зрелищем. Мне нравилось сводить тебя с ума, — говорит он мне с порочным огоньком в глазах. — Я обожаю сводить тебя с ума.

Я так сильно вцепилась в одну из его подушек, что испугалась, как бы не разорвать ее. Я бросаю на него сердитый взгляд.

Он смеется.

— Ты так сильно меня отвлекала, — говорит он, улыбаясь. — Мне хотелось все время быть рядом с тобой. Делать вид, что я планирую твое предполагаемое, связанное с Восстановлением, будущее. Ты была безобидной и красивой, и все время кричала на меня, — говорит он, широко ухмыляясь. — Боже, ты рявкала на меня по всякому пустяку, — вспоминает он. — Но ты никогда не дотрагивалась до меня. Ни разу, даже для того, чтобы защитить свою жизнь.

Его улыбка тает.

— Это тревожило меня. Меня пугала мысль о том, что ты скорее пожертвовала бы своей жизнью, чем воспользовалась своими способностями, чтобы защититься, — вздыхает он. — Поэтому я сменил тактику. Я старался вынудить тебя дотронуться до меня.

Я вздрагиваю: в памяти слишком крепко засел тот день в синей комнате. Он дразнил меня и подталкивал, и я была на грани того, чтобы причинить ему боль. Ему, наконец, удалось найти те слова, которые ранили меня настолько, что мне захотелось ранить его в ответ.

Я была близка к этому.

Он наклоняет голову. Глубоко, расстроенно вздыхает.

— Но и это не сработало. И я быстро начал забывать свою первоначальную цель. Я так сильно увлекся тобой, что забыл, зачем я вообще привез тебя на базу. Я был расстроен, что ты не поддавалась и отказывалась давать себе волю даже тогда, когда тебе этого хотелось.

— Но всякий раз, когда я уже был готов опустить руки, у тебя случались эти моменты, — говорит он, качая головой. — Невероятные моменты проявления твоей необузданной, неукротимой силы. Это было невероятно, — он прислоняется к стене, делая паузу. — Но каждый раз ты отступала. Будто стыдилась. Будто не хотела признавать в себе подобные чувства.

— И я снова сменил тактику. Я попробовал кое—что другое. То, что, без сомнения, заставило бы тебя преступить черту. И, должен признаться, мои надежды сбылись, — он улыбается. — Впервые за все время ты выглядела по-настоящему живой.

Мои руки внезапно леденеют.

— Комната пыток, — выдыхаю я.