Древний знак

Из диалога между Ялмаром и Марией на празднике исцеления Волшебного оленя

— Видишь ту женщину, которая так грустно смотрит в огонь костра?

— Я давно обратила на нее внимание. Сколько ей лет?

— Немножко за тридцать. Брат оленя верит, что искал ее много веков и что были он и она когда-то журавлями... И дело тут не просто в его тотемических представлениях так называемого дикаря...

— В чем же?

— Дело в том, что он поэт и философ. Я рос с ним здесь, на этом острове. Отец часто меня сюда привозил. Мы с детства дружили. Он учил меня своему языку, а я его своему. Так вот я и говорю себе: а если поверить, что он искал ее много веков? А если поверить в догадку Брата оленя, что народился Волшебный олень? Поверить вот так же, как хочется нам верить в сказку. Не значит ли это, что мы с тобой нашли бы достойную единицу измерения многих бесконечно дорогих для нас вещей?

— Каких?

— О, их много. Истинная любовь мужчины и женщины. Отношение к природе как к материнскому началу. Сохранение в душе человека его чистоты и естественности. Здесь не воруют. Не наказывают детей. Здесь не ставят друг другу капканы смертельно опасных интриг, не измеряют ценность человека его материальным богатством. Здесь не шагают по трупам к намеченной цели. Здесь не разучились сострадать ближнему. И потом, почему бы мне, в конце концов, самому не поверить, что я искал тебя тысячу лет?!

— Ого! Если бы ты не просто шутил...

— А я и не шучу... Не просто шучу.

— Но для этого надо очень любить и верить в такое, во что может верить только поэт...

— Значит, люблю и верю. И в оленя Волшебного верю, поскольку вижу его глазами человека, который умеет читать само мироздание, как стихи гения, как мудрость пророка.

— А не наплыло ли на тебя нечто от мистики?..

— При чем здесь мистика? Поэзия, поэзия, поэзия — вот та волшебная сила, которая даже из этого камушка способна высечь искорку чуда.

— Не скажешь ли мне, кого напоминает мне эта, как уверяет твой друг... бывшая журавлиха? Особенно глаза ее... Глаза. Когда и где я их уже видела? Прекрасные глаза.

— Такие глаза у Леона.

— Ты с ума сошел!

— Леон ее сын. Прошу тебя, о том, что знаешь его, здесь ни слова. Так надо...

Да, Брат оленя простил Сестру горностая. Наступила ночь, и супруги забрались в полог из оленьих шкур — в теплую спальную часть чума. Молча поели мяса, попили чаю и легли спать. В соседних чумах слышались голоса опьяневших людей: геологи все-таки напоили их. Кто-то плакал, а кто-то бранился: злой дух Оборотень уже корежил, обезображивая тех, кто впустил его в себя. Брат оленя осторожно притронулся к груди жены и оскорбленно убрал руку. Сестра горностая лежала неподвижно, будто жизнь ушла из нее.

— Хочешь туда, к тем, кто обезумел от бешеной воды? Хочешь, чтобы и тебе перекосил Оборотень рот и глаза?!

Сестра горностая промолчала, только еще напряженнее стало ее тело, потом она заплакала. Ну что она мучается? Неужели ей так хочется погрузиться в беспамятство? Брат оленя сам несколько раз поддавался соблазну одурманить себя бешеной водой. И уходила из-под ног земля, и разбегались в разные стороны мысли, как стадо оленей, на которое напали волки, и вырывались из горла бессвязные слова, и текли слезы, как у младенца. В такие мгновения можно легко обойтись с другом как с врагом, а с врагом как с другом. И все это, конечно, были проделки проклятого Оборотня, который все, все в человеке перевертывал с ног на голову, казалось, что жертва его даже ходить пытается вниз головой, потому и падает.

А стойбище пьяно смеялось, пело, плакало, вопило. Давились собственным лаем собаки, протяжно выли, словно и в них вселился злой дух Оборотень, и теперь они вовсе и не собаки, а бешеные волки. Брат оленя вслушивался во все это и думал о том, что надо бы проверить важенок с оленятами: что, если Брат медведя и его пастухи не смогли отказаться от проклятого угощения геологов? Надо бы проверить отелившихся важенок и их телят. Но как быть с Сестрой горностая? Скорей всего не вытерпит она, уйдет к соседям, которые, кажется, уже потеряли рассудок. Да, там обессиленные отелом важенки, там этот странный Белый олененок — существо иной сути, а здесь Сестра горностая...

Брат оленя поймал себя на том, что ставит Белого олененка рядом с Сестрой горностая; ведь она тоже, пожалуй, существо иной сути и потому отмечена тем же проклятьем. Надо же помнить, как сложилась ее судьба. Еще в детства жила она у белых людей на Большой земле. Всякие это были люди, встречались и добрые, и они от чистого сердца учили ее тому, что умели делать сами, чтобы ей легче было жить среди них; они научили ее читать и писать, одеваться в их одежды, есть так, как едят белые люди, жить, как живут они; в этом, возможно, ничего не было бы плохого, если бы среди них не оказались и скверные. Но беда еще в другом: Сестре горностая и на острове живется трудно, потому что она и здесь по-прежнему остается существом иной сути. Отвыкнув от жизни своих соплеменников, она никак не может найти себе дело, все валится у нее из рук, и насмешки соседок тяжко ранят ее. Не прибившись к племени белых людей, она отбилась, как важенка от стада, от своего племени, а у таких нет иной дороги, кроме как к гибели. И нет у Сестры горностая никого больше на свете, кто мог бы спасти ее, кроме него...

И чем больше думал об этом Брат оленя, тем беспощадней упрекал себя за неожиданную вспышку гнева.

А Сестра горностая лежала рядом, и по-прежнему казалось, что она даже не дышит. Возможно, она ждала, когда Брат оленя пересилит свое нехорошее чувство к ней. Но он уже пересилил его.

Брат оленя глубоко вздохнул, но не с горечью, не с досадой, а с великим терпением и надеждой на лучшее: ведь он победил в себе нечистое. И вот именно этот вздох оживил ее. Она встрепенулась, как бы гадая, не ошиблась ли в самых лучших своих предположениях? И тогда Брат оленя снова глубоко вздохнул, вкладывая во вздох свое прежнее чувство. И Сестра горностая поняла его и, наконец, тоже ответила вздохом, освобождаясь от невольной отчужденности. И едва ли для Брата оленя был более счастливый миг. Она ожила — это он, он вдохнул в нее жизнь. И поднял Брат оленя руки, будто крылья, полагая, что был он когда-то все-таки журавлем. Поднял руки и невесомо, как бы перьями распростертых крыльев, прикоснулся к груди Сестры горностая. И оба они словно улетели туда, где все лишь только начиналось: когда первые существа мужской и женской сути зачинали первого ребенка, еще не зная, что сотворяют бессмертье...