Древний знак

А только ли за тенью охотник?

Мария любовалась горячим озером, на которое привел ее Ялмар. Дымилось озеро, местами бурлило, словно кипяток. Мария попробовала воду рукою.

— Как раз горяча настолько, чтобы купаться, — сказал Ялмар, снимая куртку. — Я купался здесь даже зимою. Раздевайся.

Внимательно оглядевшись вокруг, Мария принялась расстегивать куртку и вдруг замерла: со стороны моря доносились выстрелы.

— Обычное дело, здесь стреляют с пятилетнего возраста. Эти люди не только оленеводы, но и отменные охотники, — пояснил Ялмар, продолжая раздеваться. — Ну, смелее!

Присев на берегу, Мария вслушивалась в выстрелы. Все тревожнее становилось от них. Тем более что было от чего гнездиться тревоге в душе Марии. Вспомнилось другое озеро там, дома, в окрестностях столицы, у которого любила отдыхать Мария.

В один из солнечных дней Мария сидела под сосной, погруженная в какое-то странное состояние полудремы, полумечты, полувоспоминания. На противоположном берегу озера, в буйных зарослях леса закуковала кукушка. И сердце Марии вдруг как бы накололось на острую иглу безотчетной тоски и тревоги. Ей даже почудилось, что в камышах озера кто-то осторожно крадется именно к ней. Вот сейчас раздвинутся камыши и...

Странно, бывает же такое предвосхищение событий: камыши действительно раздвинулись, показался нос лодки, а через мгновение предстал взору Марии мужчина, одетый только в шорты. Бритоголовый, тучный, густо заросший золотистым курчавым волосом, с короткими сильными ногами, он был похож на краба.

Вытащив нос лодки на берег, незнакомец медленно подошел к Марии. Он, видимо, оказался из тех людей, которых не мучает неказистость, наоборот, такие порой умудряются внушить, что именно в этом их безусловное достоинство: настоящий мужчина должен быть сплетенным из немыслимых узлов, завязанных самим дьяволом. Нагловатые глаза бритоголового были умны, улыбчивы, и взгляд их прежде всего говорил о том, что человек этот знает себе цену. Слегка поклонившись, незнакомец сказал по-английски:

— Извините, Мария, за мою бесцеремонность. Это идет оттого, что я не привык зря тратить время. Я знаю, что вы владеете норвежским, исландским, датским, финским, немецким, французским и, к моему счастью, английским...

— Что вам угодно? — сдержанно спросила Мария, медленно снимая очки-светофильтры. — И откуда вы меня знаете?

— Разрешите представиться. Доктор Френк Стайрон. Этнограф, антрополог, археолог, психолог, путешественник и, если угодно... охотник. Объездил всю Южную Америку, Африку, Азию. Теперь вот увлекся европейским Севером. Знаю ваши переводы на английский язык научных работ по этнографии, антропологии многих очень достойных авторов. И понял, насколько вы необходимы мне...

— Даже так?

— Именно так. Скоро я стану в Штатах директором крупнейшего института. И вы могли бы занять там весьма достойное место. А возможно, и в моей личной жизни. Разрешите присесть?

Мария не ответила, выражая свое удивление странной улыбкой. Вежливость в этой улыбке совмещалась с предупреждением не слишком забываться.

Френк Стайрон присел на свободный шезлонг и какое-то время задумчиво разглядывал Марию. Шишковатая круглая голова его словно перекатывалась то к правому, то к левому плечу; создавалось впечатление, что незнакомец искал наиболее верную точку, с которой было бы возможно разглядеть в женщине, сидящей под сосной, что-то самое главное.

— Одно у вас плохо, — наконец промолвил он, опуская веки, — у вас, Мария, необычайно сильное магнитное поле женского обаяния. Боюсь, что вас украдет у меня Голливуд...

Мария досадливо нахмурилась, можно было понять, что ее не очень трогает подобный комплимент, и тихо сказала:

— Не беспокойтесь. Ведь не считаете же вы, что я у вас уже в кармане? Если кто и залезет вам в карман, то там...

Мария не договорила, заканчивая мысль прежней странной улыбкой. Стайрон перекатил голову на широких плечах слева направо, словно бы разглядывая собеседницу теперь уже с другой стороны.

— Знаете, какое самое главное впечатление вынес я из моих долгих и дальних путешествий? Что дороги на планете Земля становятся все короче, что человек как никогда расплодился, а между тем все равно исчезает, что земной шар как бы катастрофически усох. И вот держу я его перед собой, — Френк Стайрон поднес руки к глазам, растопырив короткие, поросшие волосами пальцы, словно бы разглядывая именно то, о чем вел речь. — Так вот, держу я его в руках и думаю... надо сдуть с него прах отжившего, надо провести на нем генеральную санитарную уборку, надо оросить его волною какого-то нового миропорядка...

— Как вас понять?

— Надо прогнать с него тени, — продолжал Френк Стайрон, все еще держа перед глазами растопыренные пальцы. — Тени отжившего. Я если и охотник, то лишь на тени. Я выслеживаю их, я крадусь за ними, я расстреливаю их. Вы можете спросить: есть ли бесплоднее работа, чем охота за тенями?

— Смотря что вы считаете тенью...

— Вот, вот именно! — как-то вдруг необычайно воодушевился Френк Стайрон. — Умница! Я был уверен в этом.

— Вы меня... смущаете.

— Ничего, привыкнете. Вы должны знать, что я немножечко... как бы это... эксцентричный. Вы должны мне прощать это...

— Послушайте, вы говорите со мной так, будто...

— Да, да, у нас уже все с вами решено! — не дал договорить Марии Френк Стайрон. — На первый случай я дам вам перевести на английский статью журналиста Ялмара Берга «Бесовство китча». Знаете такого?

— Я читала его не однажды. Странно, какое имеют отношение статьи этого журналиста к предмету ваших интересов?

— Все умное имеет отношение к предмету моих интересов. Мне бегло пересказали эту статью, и я хотел бы ознакомиться с нею основательней. Так вот, вернемся к моей мысли о тенях. Неделю тому назад я измерял черепа ваших саами на северном побережье. Не подумайте, я не пытаюсь доказать расовую неполноценность этих людей. Но есть иная неполноценность независимо от строения черепа. Самое страшное, когда амбиция не соответствует амуниции, когда тени претендуют на полнокровную плоть. В этих претензиях все наши беды. А саами, что ж... они вымирают себе потихоньку. И в глазах у них часто такое выражение, будто они навсегда прощаются со звездами, — единственное их богатство, которое никто, кроме смерти, у них отнять не может. Саами ваши тоже тени. Но они, кажется, не претендуют даже на то, чтобы их записали в Красную книгу, как записывают редких зверей.

— Не пойму... сочувствуете вы им или...

— Что такое сочувствие, сострадание? — снова прервал Марию Френк Стайрон. — Видимо, тоже тени... Ну, ну, не делайте испуганные глаза. Ведь может быть и такое, что я сокрушаюсь по этому поводу...

— Но вы охотник на тени... вы их расстреливаете...

— Ну ладно, хватит об этом, Мария. — Стайрон потер обеими руками виски. — Давайте о деле...

С тех пор прошло два года. Много статей и разных других материалов перевела с норвежского, датского, исландского, финского на английский Мария для доктора Френка Стайрона. Теперь вот порвала с ним свои деловые отношения, поняв, что этот человек далеко не тот, за кого себя выдает. И помог Марии уйти из странного плена Френка Стайрона журналист Ялмар Берг, который вступил с этим непонятным человеком в какую-то ожесточенную войну. Но окончательно ли освободилась Мария от гнетущего плена Френка Стайрона? Он, кажется, больше всего не мог ей простить именно то, что она с такой безоглядностью пошла навстречу Ялмару, подчиняясь внезапно вспыхнувшему чувству к нему.

После купания в горячем озере Ялмар и Мария направились в стойбище. За выступом горной террасы они вдруг встретились с отцом Ялмара Томасом Бергом и Марселем Гонзагом — человеком, который давно уже имел свои виды на этот остров. Сухо поздоровавшись с сыном, Томас Берг поклонился Марии, бережно приняв ее руку, и сказал Гонзагу:

— Представляя вам эту прекрасную женщину, я не могу не признаться, что был бы счастлив видеть ее своей невесткой.

При этих словах Томас Берг как-то свирепо глянул на сына: видимо, осуждал за то, что Ялмар до сих пор не высказывал ему никаких намерений в отношении Марии. А ведь Ялмару, пережившему лет десять назад неудачный брак, пора бы жениться во второй раз. Возможно, годы (исполнилось сорок) и женитьба хоть немного остепенят его; и он поубавит свою журналистскую прыть — ведь статьи, написанные им, порой просто повергают в оторопь. Так размышлял Томас Берг, наблюдая, с каким галантным поклоном Гонзаг целует руку Марии.

Трубно прокашлявшись, Томас Берг двинулся дальше, меряя тундру широкими шагами. Был он чрезвычайно внушительный своей статью и степенностью; светлые глаза властно и самодовольно покоились под крышей жестких бровей.

— Напрасно вы, Гонзаг, стараетесь внушить мне, что моя поморская, задубленная, освистанная всеми ветрами старомодность — вещь пустяковая, — сказал он, видимо, продолжая спор с человеком, которого не мог терпеть, как это было известно Ялмару.

— Не Гонзаг, а Марсель де Гонзаг.

— Бросьте! Не признаю я купленный вами титул барона. И где только находится лавка этих подержанных вещей? Говорят, один западный немец в тюрьму угодил за то, что продавал титулы эти направо и налево по всем законам «черного рынка». Не у него ли купили свидетельство... или как там... грамоту, удостоверяющую ту дикую нелепость, что вы стали бароном?

Гонзаг остановился с таким видом, словно был намерен требовать немедленной сатисфакции. Кстати, он любил это грозное, таящее возмездие слово, нередко употреблял его в своих политических речах, вызывая, как он сам определял, на бескомпромиссный нравственный поединок любого противника. Был этот уже пожилой господин франтоват: пышная длинноволосая прическа, над которой трудились далеко не худшие парикмахеры, холеные ногти, дорогой массивный перстень. Сейчас черные, по-птичьи округлые глаза Гонзага были полны негодования. Родом Гонзаг был из Франции, часто посещал Париж, имел там друзей и родственников. Он гордился этим, и людей той страны, подданным которой значился, Гонзаг пренебрежительно называл аборигенами.

Из-за каменной гряды тучей наплывало оленье стадо. Что-то было бесконечно древнее в величественном движении огромной массы оленей, и это глубоко чувствовал Томас Берг. Чутко вслушиваясь в неумолчный топот копыт, звон ботал, он неподвижно всматривался в лес рогов, преисполненный важности, мудрости, достоинства, словно полководец, наблюдавший за развертыванием своей победоносной армии. Он не только разумом, но особым чутьем угадывал жизнь огромного оленьего стада, где были свои настроения, повадки, тайны, свои законы.

— Вряд ли есть для моего глаза более прекрасная картина, чем эта. Слышите сухой непрерывный треск? Это рога оленей. А мне чудятся разряды электричества. Ток проходит через душу, и я молодею...

Томас Берг не был велеречивым, но тут его прорвало. Ялмар, невольно любуясь отцом, подмигнул Марми: мол, каков мой родитель, а?

— Когда ты видишь, как движется оленье стадо, — продолжал Берг декламировать свою сагу об оленях, — то ты чувствуешь, что на тебя надвигается сама вечность и уносит вот такой лавиной не в забвенье, нет... тут есть какой-то секрет, тут приходит мысль о бессмертии...