О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

В конечном счете тема воображаемого топора, облетающего в видении Ивана землю по законам физики, вписывается Достоевским не только в план фантастического реализма (зд. реализации и психологизации восходящего к Ньютону умственного эксперимента), но и в разрабатываемую им эпистемологию веры и неверия. «Ты глуп, ты ужасно глуп! — говорит Иван, выслушав научные разглагольствования своего черта, — ври умнее, а то я не буду слушать. Ты хочешь побороть меня реализмом, уверить меня, что ты есть, но я не хочу верить, что ты есь! Не поверю!!» «— А не верь, — еще раньше усмехался черт, приводя в пример спиритов (кстати, больших специалистов в области так называемой левитации. — И. В.). — Что за вера насилием? Притом же в вере никакие доказательства не помогают, особенно материальные. Фома поверил не потому, что увидел воскресшего Христа, а потому, что еще прежде желал поверить. <…> Тот свет и материальные доказательства, ай-люли! И наконец, если доказан черт, то еще неизвестно, доказан ли бог? Я хочу в идеалистическое общество записаться, оппозицию у них буду делать: „дескать, реалист, а не материалист, хе-хе!“» [43]. Не будет преувеличением сказать, что во «внутренней астрономии» Достоевского черт является вечным спутником породившего его Ивана Карамазова — нечто вроде остова собаки, неизменно, как наваждение и укор, сопровождающее космическое ядро с путешественниками в романе Жюля Верна и стихотворении Зинаиды Гиппиус.

Интересно, что в черновых набросках этой главы содержится краткая запись, проливающая свет на внутреннюю логику развития космической фантазии Достоевского: «150 град. морозу. Яйца печь на свечке» [44]. Если первая часть этого конспекта связывается с научными (жюль-верновскими) гипотезами, о которых говорилось выше, то вторая вводит литературную этическую тему. Это слова из известной басни И. А. Крылова «Напраслина», посвященной нерадивому брамину (монаху), обвинившему лукавого в том, что тот его попутал нарушить пост и испечь яйца на свече. В финале басни лукавый (зд. бесенок) возмутился бесстыдством грешника:

«Не стыдно ли», кричит: «всегда клепать на нас.

Я сам лишь у тебя учился сей же час,

И, право, вижу в первый раз,

Как яица пекут на свечке» [45].

Хотя это же выражение встречается и в русской пословице, приводимой Владимиром Далем, и в одной веселой украинской народной сказке, скорее всего, Достоевский думал здесь именно о крыловской морали (во второй половине 1870-х годов он несколько раз ссылался на мудрость русского баснопица, забытого «в наш теперешний деловой и мятущийся век» [46]), которую хотел вписать в смысловой контекст кошмара Ивана Федоровича: кто у кого еще учиться должен, люди у чертей или наоборот? (Много лет спустя о. Александр Мень воспользуется этой же крыловской сентенцией в одной из христианских бесед. По мнению богослова, верующему человеку не следует перекидывать с себя ответственность на адские козни, ибо «нечего на дьявола пенять, коли рожа крива» [47].) Приведенная запись Достоевского показывает, что космические холод и тьма интериоризуется писателем в образ грешной души героя, ощущающего свою личную вину. (Возможно, что от крыловского мотива Достоевский отказался потому, что образ свечки понадобился ему для знаменитого признания черта в том, что больше всего он хотел бы перевоплотиться в толстенную купчиху, чтобы иметь возможность ставить Богу свечки в церкви.) Черт «притягивается» к темной душе по нравственному закону (назовем его «психологической механикой»), как искусственный сателлит к небесному телу.

Кстати (говоря о игривом «хе-хе» из реплики черта), не является ли полемическим ответом на теологическую тему топора-спутника в «Братьях Карамазовых» знаменитая рационалистическая аналогия Бертрана Рассела о летающем по орбите чайнике («a china teapot revolving about the sun in an elliptical orbit»)?

Многие верующие ведут себя так, словно не догматикам надлежит доказывать общепринятые постулаты, а наоборот — скептики обязаны их опровергать. Это, безусловно, не так. Если бы я стал утверждать, что между Землей и Марсом вокруг Солнца по эллиптической орбите вращается фарфоровый чайник, никто не смог бы опровергнуть мое утверждение, добавь я предусмотрительно, что чайник слишком мал, чтобы обнаружить его даже при помощи самых мощных телескопов.

Но заяви я далее, что, поскольку мое утверждение невозможно опровергнуть, разумный человек не имеет права сомневаться в его истинности, то мне справедливо указали бы, что я несу чушь. Однако если бы существование такого чайника утверждалось в древних книгах, о его подлинности твердили каждое воскресенье и мысль эту вдалбливали с детства в головы школьников, то неверие в его существование казалось бы странным, а сомневающийся — достойным внимания психиатра в просвещенную эпоху, а ранее — внимания инквизитора (курсив мой. — И. В.) («Is There a God?», 1952) [48].

Даже если Достоевский и не был пророком, то умел провоцировать умы на большом временном расстоянии. А что же топор?

«А что же топор?» — со свирепым и настойчивым упорством может спросить нас апологет научной интуиции Достоевского. Ведь только у этого писателя он оказывается в космосе чем-то вроде искусственной луны. И тут не все так просто. В 1860 году в лондонском издательстве друга А. И. Герцена Н. Трюбнера вышло посвященное русским детям и пропитанное острыми политическими аллюзиями и выпадами собрание «Путевых чудесных приключений барона Мюнхаузена», подготовленное загадочным (или загадочной) переводчиком «К. М». По мнению историка русской мюнхаузеаны А. В. Блюма, это издание представляло собой «очень остроумную литературную мистификацию — нередкий прием в издательской практике русских революционеров, часто маскировавших свои книги» [49].

В шестой главе этой книги описывалось восхождение барона на луну и спуск его с этого спутника земли. Отправился он туда в прямом смысле слова за топором. В турецком плену Мюнхаузен должен был выносить каждое утро султанских пчел «на цветистое поле и стеречь их». Но однажды вечером он потерял пчелу и тотчас же заметил, что два медведя напали на нее, чтобы полакомиться медом. У барона с собой был только серебряный топорик, полученный как знак отличия султанского садовника. Он бросил его в разбойников, чтобы напугать их и «освободить бедное насекомое». «Но по какому-то странному закону, — признается барон, — топор мой полетел вверх и, зацепив на полете за рог луны, повис на нем, как на гвозде. Что было делать?» [50] (курсив наш. — И. В.). Вернуть застрявший в космосе топор он смог с помощью быстрорастущего турецкого боба, по которому он взобрался на месяц и вернулся на землю по веревке из соломы, завязанной одним концом за луну.

Достоевский упоминает «портрет и личность» барона Мюнхаузена в «Записной книжке» начала 1860-х годов. Может быть, в сознании его и застрял этот фантастический образ, унаследованный потом Иваном Федоровичем и его чертом. (Английское издание перевода книги Распе Достоевскому, посетившему Лондон в 1862 году, могло быть известно. Первое русское издание «Путешествий и приключений барона Мюнхаузена» вышло в Петербурге в 1872 году.)

Заметим, что образ топора на луне впоследствии стал одной из визитных карточек короля фантазеров. В конце 1920-х годов переводчик книги Распе К. И. Чуковский читал расхныкавшимся и расшумевшимся ребятишкам в одной лечебнице на берегу Черного моря свой пересказ приключений барона и по прочтении отметил «взрывчатый хохот ребят», слушавших «и про топор, залетевший на луну, и про путешествие верхом на ядре...» В свою очередь, советские педагоги называли «издевательством над девятилетним гражданином Советской страны» «считать его таким беспросветным глупцом, который способен поверить, что топоры взлетают на луну!» [51]

При всей своей политической «заряженности» в творчестве Достоевского (призывы Руси к топору, топор Раскольникова, страх перед топором в «Бесах» и т. п.) образ этого залетевшего в космос инструмента в галлюцинации Ивана представляется нам не только зловещим, но и одновременно комически окрашенным — как в фантастической истории честнейшего барона. По крайней мере, комическим для господина черта (у нас нет сомнений, что похождения главного в истории литературы лгуна должны высоко цениться на том свете, если он, конечно, существует).

Очень похоже, что летающий топор Достоевского также является не «своим», а «усвоенным» из западной художественной литературы образом (русский гений, так сказать, и топор подковал).

Ай-люли (публицистический финал)

И все-таки мы должны признать, что в каком-то смысле русский писатель действительно смог предвидеть важное техническое изобретение в знаменитом видении Ивана.

Лет пять тому назад в газетах сообщалось, что президент России В. В. Путин посетил Международный авиакосмический салон в Жуковском, на котором маленькие любители авиатехники со всей страны во главе с пятилетним Тимофеем показали ему летающий на электродвигателе полутораметровый топор, который может пригодиться для выходов космонавтов в космос [52]. Путин умилился и cпросил (quelle idee!): «А утюг можете?» — не иначе как имея в виду русский аналог американского «летающего утюга» F-117 Night Hawk Lockheed. В результате пару лет назад новосибирскими инженерами была представлена модель летающего на спирту утюга, но аэродинамика последнего оказалась хуже, чем у топора [53].

Как видим, русский топорик, запущенный «провидцем духа», все летит — дальше и дальше, «сам не зная зачем», и, косясь, как говорил другой русский писатель-пророк, смотрят на него в ужасе другие народы и государства...

[1] Впервые: Достоевский и мировая культура. Филологический журнал. 2021. № 1 (13). С. 124–152.

[1] В. Емельянов, 10 ноября 2020 г. в дружеской беседе.

[2] New Yorker. Dec. 14, 1957. P. 33.

[3] Friends Journal. 1958. Vol. 4. P. 195.

[4] Косенко П. П. Скрещение судеб: историческая хроника. Алма-Ата, 1981. С. 162.

[5] Цит. по: Шкловский В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1973. Т. 3. С. 382.

[6] Шкловский В. Разгадать ветер времени. (Рампа) // Журналист. 1978. № 2. С. 55.

[7] Коркия В. П. Свободное время: стихи и поэмы. М., 1988. С. 59.

[8] Елагин И. В. Под созвездием топора: избранное. Frankfurt/Main, 1976. С. 105.

[9] Вознесенский А. Стихотворения. М., 1991. С. 164. Обзор «культуремы топора» Раскольникова в творчестве двенадцати современных русских поэтов см. в статье (Поимцева О. О. Манифестация топора Достоевского в русской поэзии XXI столетия // Часоп. Беларус. дзярж. ун-та. Філалогія. 2017. № 1. С. 35–44). Исследовательница отмечает отсылку к видению Ивана о топоре в стихотворении Бахыта Кенжеева 2001 года, посвященном достоевсковеду Игорю Волгину: «Закрываю глаза — а по речке плывет топор, / уж не тот ли самый, что снился Ивану К.? / Уж не тот ли, что из петли Родиона Р. / взмыл в высокий космос в краю родном, / чей восход среди скрежетавших небесных сфер / изучал ночами каторжник-астроном?» (Кенжеев Б. …не скажу, сколько талой воды утекло с тех пор // Знамя. 2001. № 8. Цит. по: https://znamlit.ru/publication.php?id=1504). В русскую «топориану» XXI века следует также включить стихотворение А. Скидана «Когда русским языком, сухим языком цифр тебе говорят» (2007): «А выведенный на околоземную орбиту топор Достоевского, тот самый, из „Братьев Карамазовых“, который девки на морозе дают целовать своим парням?».