О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

Бывший красноармеец поэт Эдуард Багрицкий снабжает свою лирическую «Песню об Устине» (1925–1926; в рукописи «Казачья мать») эпиграфом из этой «солдатской песни»: «Как во нашей деревеньке / Случилась беда, / Молодая казаченька / Сына родила» [37]. Как можно увидеть, стихотворение Багрицкого представляет собой удачную стилизацию украинской песни (оно написано так называемым коломыйковым стихом, сближающим его с «Катериной» Тараса Шевченко [38]). Приведем этот текст полностью:

Ой, в малиннике малина

Листья уронила;

Ой, в Галичине Устина

Сына породила.

Родила его украдкой,

Спрятала в бурьяне,

Там, где свищет посметюха,

На степном кургане.

Там, где свищет посметюха,

За пустым овином,

Горько плакала Устина

Над казацким сыном.

Горько плакала, рыдала,

Полотном повила,

Обняла, поцеловала,

В реке утопила:

«Уплывай, девичье горе,

За ночь, в непогоду,

На черешневые зори,

На ясную воду.

Затяну я полотенцем

Молодые груди,

Чтобы силы материнской

Не видали люди».

По Дунаю дует ветер,

В дудку задувает,

Белый лебедь в очерете

Плещет на Дунае.

Ой Дунай, река большая,

Вода голубая.

А сыночек посередке

Плывет по Дунаю.

Голосит над ним чеграва,

Крылом задевая,

Вкруг него пером играет

Плотвиная стая.

По Дунаю дует ветер,

Дубы погоняет,

Рыжий крыжень в очерете

Крячет на Дунае.

А Устина под обрывом

И поет и стонет.

В очерет ее сыночка

Свежий ветер гонит.

«Уплывай, плыви, сыночек,

Задержись у млина,

Выйди мельник на плотину

Поглядеть на сына».

Брел по берегу охотник,

Очерет ломая,

Видит — лебедь или крыжень

Плывет по Дунаю.

Ой, не лебедь и не крыжень

Плывет к очерету,

То гуляет сын Устины

По белому свету.

Лупят билом языкатым

В луженую глотку:

«Собирайтеся, девчата,

К явору на сходку».

А под явором зеленым,

На скамье дубовой

Мертвый хлопец некрещеный

Под холстиной новой.

Бродит звон степной путиной

Налево, направо,

И на звон пошла Устина

Под зеленый явор.

С непокрытой головою

Побрела Устина

Через жито молодое —

Поглядеть на сына.

«Девушкой узнала горе,

Девушкою сгину,

Я пойду простоволосой,

Хустки не накину.

Я пойду простоволосой

Под зеленый явор.

Стань, любовь моя, налево,

Смерть моя — направо».

По дорогам, по откосам

Бой перепелиный...

И пришла простоволосо?!

К явору Устина.

Над холстиной наклонилась,

Отвела рукою;

Сквозь рубаху просочилось

Молоко густое.

Над своей детиной малой

Сукой мать завыла,

Полотенце разорвала,

Груди обнажила.

«Тресни, полотно тугое,

Разрывайся в клочья,

Падай, молоко густое,

На мертвые очи.

Молоком набухли груди,

Груди, не томите...

Я убила, добры люди,

Берите, вяжите».

Гей, шуми, зеленый явор —

Любовное древо...

Гей, Дунай-река — направо,

А сынок — налево.

Гей, шуми, дремучий явор,

Листвой говорливой...

Повели ее направо,

Сбросили с обрыва.

По Дунаю дует ветер,

Дубы погоняет,

Рыжий крыжень в очерете

Крячет на Дунае.

Гей, Дунай, река большая.

Вода голубая,

А Устина посередке

Плывет по Дунаю.

Голосит над ней чеграва,

Крылом задевая,

Вкруг нее пером играет

Плотвиная стая [39].

Детский писатель Лев Кассиль поместил в 1928 году в журнале «Новый ЛЕФ» следующий фрагмент из «Кондуита», связанный с воспоминаниями главного героя о жившем у них в доме революционном солдате-дезертире:

— В гостиной замечательно пахнет яловочными сапогами. Мы очень сдружились с солдатом, и он дает нам поочереди заклеивать языком его собачью ножку. <…> Развеселившись, солдат садится за пианино. Он тычет пальцем в одну клавишу и, подмигивая Аннушке, поет:

А как в городе Покровске случилась беда —

Молодая гимназистка сына родила.

Тут Аннушка как-то сразу спохватывается, что уже поздно и надо нам спать. — Вольно! — говорит солдат, и мы идем спать.

На полу детской намечены лунные «классы». Мы лежим и говорим про революцию [40].

Понятно, кстати, почему Аннушка прервала недетскую песню солдата.

В свою очередь, писатель Борис Лазаревский, бывший в 1919 году офицером Главного Морского штаба УНР, а затем сотрудником ОСВАГа, вспоминает эту песню в романе «Грех Парижа» (Рига, 1928):

Начиналось она словами: Как во нашей, во деревне // Сослучилась нова новина.

Тенора и особенно запевало забирались в такие верхи, о каких не снилось никаким композиторам <...> Настасия молодая Сына родила...

И далее:

После команды «песенники вперед», как всегда, начал Иван Бондарчук: Настасия молодая... и двести глоток подхватили «Гей, гей, гей, сына родила» и на секунду Панасюк почувствовал точно удар по затылку и злость его охватила: почему начали именно эту песню... [41]

А канонизирована эта песня была в советской литературе, по всей видимости, писателем и участником Гражданской войны Артёмом Весёлым (настоящая фамилия — Н. И. Кочкуров) в первой редакции главы «Черный погон» из романа «Россия, кровью умытая» (1929), где был изображен корниловский марш:

— Песенники, вперед!

Несколько человек выбежали из строя. Запевала — румяный, улыбающийся Володя — повернулся к полку лицом и, легко отбегая на носках, высоким звонким голосом начал рубить:

Во городе во Ростове

Случилась беда

Молодая гимназистка

Сына родила.

Полк ухнул, с невесёлым весельем подхватил и понес по тихой вечерней улице казарменную песню [42].

Эту же песню исполняют в романе кубанского писателя Льва Пасынкова «Заповедные воды» (1931): «Наши хлопцы-рыболовцы / Рыболовили. / Не поймали рыбу-щуку — / Поймали меня, / Рассмотрелись-раздивились: / То мало дитя. / Ой, я-я-я! / То мало дитя» [43].

Эта залихватская песня звучит и в романе «Сыновья» (1935) участника Гражданской войны Августа Явича (псевдоним Семён Пеший):

Одичавшие люди ринулись в переполненные вагоны, они лезли в разбитые окна, целые разбивали, звон стекла смешался с женскими визгом и солдатским сквернословием.

С гиканьем и свистом рвалась лихая песня:

Как у нашею деревню

Случилась беда,

Девка молодая сына родила [44].

Ее же упоминает Сергей Сергеев-Ценский в романе «Зауряд-полк» (1935), говоря о строевом пении ополченцев:

Если шагу придавали некоторую торопливость, неразлучную с представлением о какой-нибудь деревенской трагедии, например о пожаре, требующем общенародного действия, то пели:

Как у нашей у деревни

Нова новина:

Не поймали щуки-рыбы,

Поймали линя.

Раздивилысь, рассмотрилысь,

Аж воно — дитя!

Аж мало дитя! [45]

Наконец, эта песня должна была попасть в один из первых фильмов о Гражданской войне — «Первая конная» («Эскадроны славы») Б. Лавренева, Я. Блиоха и А. Иванова (Ленфильм, 1935). Ее, по сценарию, исполнял запевала белогвардейского полка: «И особенным озорным ухарством рванули голоса: Женка молодая // Сына Родила» [46].

Примеры можно множить, но закончить этот перечень уместно цитатой из гораздо более позднего произведения, посвященного началу революции, — романа А.И. Солженицына «Красное колесо. Узел четвертый. Апрель 1917»:

Улицы и бульвары многих городов покрылись подсолнечным нагрызом, гуляет множество солдат — без поясов, а то и без погонов, с обязательно расстёгнутыми воротниками, с заломленными на затылок фуражками — зато с красными бантами, лоскутами. Как будто сплошной праздник.

Проходя строем по улицам (и в Москве) теперь поют не солдатские песни, как раньше, а похабные частушки, пересыпанные непристойностями. Уж самое приличное:

Молодая гимназистка сына родила.

Не вспоила, не вскормила — в реку бросила [47].

За этим лаконичным описанием деградировавшей царской армии стоит целая традиция творческого преломления в раннесоветской литературе трагической украинской песни о девичьей доле, исполняемой с хулиганскими добавлениями солдатским запевалой под гиканье своих братушек и ставшей символом стихийного — безбашенного, глумливого, мстительного, революционно-анархического, деградационно-частушечного — сознания. У истоков этой литературной традиции (своего рода музыкального микромифа, конкурирующего по значимости со знаменитым «Яблочком») стоит — по крайней мере хронологически — трагическая поэма Велимира Хлебникова, в которой хохочущие зазывалы смерти (развязавшийся vox populi), подобно античному хору, напоминают совестливому Князю о трагедии соблазненной девушки-детоубийцы и всех невестах острога [48]. Там, где ранние советские (и антисоветские) писатели фиксировали социально-исторический колорит и солдатские вкусы, пятигорский «ночной сторож» Хлебников услышал «запрограммированную» в одной из страшных народных песен, исполнявшихся в веселой тональности, общую трагедию раздираемой Гражданской войной страны — полифонию Настоящего [49]. «Настоящее»

Настало время обратить внимание на принципиальное для будетлянина Хлебникова название произведения. Созданная в период поиска и «открытия» поэтом «законов времени», эта поэма буквально проникнута «времямерческой» и «судьбомерческой» (по аналогии с «землемерческой») проблематикой. В написанной ранее статье «В мире цифр» (осень 1920 года), посвященной стремительно возникающим и тонущим, «точно игрушечные кораблики, спускаемые на волны», «белым правительствам» настоящей эпохи, Хлебников предложил уравнение, математически объясняющее «скорбный лист царей»: X (день смерти) = 769 x 5n + 1052k или число дней между 16 июля 1918 года (смерть Николая II) и 17 февраля 1905 года (убийство Сергея Александровича). При n = 3, k = 2, утверждает поэт, мы получаем день расстрела Николая II. Таким образом, «<э>ти правильности указывают на закономерность происходящих событий» [50].

Тема закономерного крушения династии Романовых играет важную роль в утопическом «Ладомире»:

Где роем звезд расстрел небес,

Как грудь последнего Романова,

Бродяга дум и друг повес