Другой путь Леннрота

Молодой поп, выслушав пожелания по поводу использования его трудов в церковных службах на финском языке, отчего-то обиделся и довольно грубо выпроводил его вон. Но уже на улице Элиаса догнал другой поп, престарелый, и попросил разрешения ознакомиться с переводами. Это знакомство не прошло впустую.

До нынешнего времени семнадцать песен, переложенных Леннротом на родной язык, включаются в книги духовных песнопений. Это даже несмотря на то, что в начале восьмидесятых годов девятнадцатого столетия Леннрота всеми правдами-неправдами отлучали от церкви.

Перед самым началом осени Элиасу в съемную комнату принесли скромный букетик цветов. Никакой записки внутри не было, разве что название магазина на упаковке, где этот букет оформили. Понятное дело, что такие подарки просто так не бывают: подразумевается проявление внимания, скромное "мерси", или какое-то другое выражение дружественных чувств. Яков, что был автором этой композиции из мира флоры, не выказывал признательность, он выказывал жажду наживы.

Количество цветов разного окраса в букете говорили Леннроту языком цифр и образов. Единственный желтый цветочек, конечно, символизировал золото24, один красный - время25, три белых - место26. То есть, расшифровка была проста: все золото в час ночи в строении 35. Может быть, конечно, и 53, но 35 - это ларек на пристани, где помимо пива, торгуют цветами от Якова.

Делать нечего: Элиас через чердак своего дома перебрался на соседний, где в пожарном ящике с песком ждали своего часа слитки. Этот час должен был пробить в час ночи.

Верхний слой песка облюбовали с гигиенической целью кошки, а поверху его - какие-то не заботящиеся о гигиене птицы. Вероятно, голуби, потому что прочего они ничего не умеют. Вороны - те хоть каркать могут, а воробьи - драться и валяться в пыли.

Элиас распихал все девять с лишним килограммов по холщовым мешочкам, а те, в свою очередь, заложил в оборванную рыбацкую сеть - так, чтобы не были видны. Дождавшись темноты, он с комком сетки за спиной вышел на улицу, где уже не было ни одной души. Дворовая собака подслеповато высунулась из своей конуры, но, унюхав запах знакомого ей человека, зевнула и всунулась в конуру обратно.

Элиас без происшествий и подозрительных попутчиков добрался до ларька в условленное время, но никого другого здесь не застал. Только он один и темнота. И золото в рыболовецкой сети за плечами. Ждать, словно на свидании, Леннрот не намеревался. Ларек, вполне закономерно, оказался закрыт. На задках стояла небольшая тележка, груженная пустой тарой из-под цветов. Вот в нее-то, в самый-самый нижний ящик он и запаковал свою сетку. Вздохнул свободно и отправился домой спать сном праведника.

Поутру он первым делом решил навестить армянина, взять с него деньги, либо часть денег, либо обещание денег и вновь вернуться на кафедру. Работа над диссертацией у него спорилась, так что не нужно было никаких лишних потуг - лишь бы только никто не мешал.

- А, это ты! - обрадовался Яков. - Молодец, что все понял правильно и зашел.

Элиас пожал протянутую руку и пожал плечами: чай не с Африки, соображать умеем.

- Ох, и навел же ты шороху в тех местах! - сказал оранжерейщик. - Из всех засад ушел!

- Были засады? - поинтересовался Леннрот, скорее, для повышения своей самооценки.

- Ладно, - не стал вдаваться в подробности армянин. - Перейдем к делу. У нас, вроде бы, все тихо. Тебя, конечно, проверяли господа хорошие из полиции, но ничего интересного для себя не нашли. Так что теперь можно договориться о месте и времени передачи товара. Тогда уж по факту с тобой и полный расчет. Все по уговору, все честно.

- Хорошо, - ответил Элиас, но что-то, вдруг, в речи Якова его насторожило. Что-то было не так, что-то не соответствовало. - Постой, что значит: договориться?

- Эй, - улыбнулся оранжерейщик. - Что с тобой? Спал хорошо? Сейчас обсудим все подробности, а потом я деньги тебе подготовлю. Все, как и условились ранее. Разве я тебя когда-нибудь обманывал?

- Яков, разве мы уже не договорились? - спросил Леннрот, все еще не очень понимая, что же было странным. - Ты прислал букет, в нем - место и время.

- Как это - место и время? - удивился армянин. - Просто цветы: мол, приходи, мол, все в порядке.

У Элиаса разом похолодели руки и ноги.

- А как же "в час ночи все золото в 35 строение"? Или я неправильно понял?

- Я ничего такого не писал, - развел руки в стороны оранжерейщик и хотел, было, еще что-то добавить, но Элиас его оборвал.

- А шифр? - спросил он, уже понимая, что полностью облажался.

- Да не было никакого шифра! - возмутился Яков и тут же, словно испугавшись, перешел на шепот. - Золото - где?

- Отнес в час ночи в строение 35, - потерянно ответил Элиас.

- Кому ты его отдал? - армянин побагровел, и, казалось, вот-вот его хватит удар.

- Никому. Там никого не было. Я его просто оставил.

- Ууу! - завыл вполголоса Яков. - Почему вокруг одни ишаки? Почему возле меня ишаки?

- Наверно, потому что сам - ишак, - не совсем понимая, что говорит, ответил Леннрот.

Армянин схватился за голову и прошипел, как змея:

- Верно, я самый большой ишак! А счастье было так близко!

В это время в его контору, где и проходил весь разговор, просунулась голова рабочего.

- Хозяин! Мы тут тару привезли, - сказала голова. - Чем ее грузить-то?

Рабочие привезли тележку с пустыми ящиками из-под цветов от строения номер 35.

Элиас получил свои деньги - целое состояние. Яков, долго отпаивавший себя коньяком, обрел свое золото и распорядился им неведомым образом. Прежние хозяева слитков, бедняги, сгинули где-то на каторге. Равновесие в мире оказалось снова восстановленным.

Леннрот пропадал дни и ночи на своей кафедре. Фон Беккер, куратор, ожидал, что защита диссертации пройдет с блеском. Даже оппозиционеры и оппоненты не смогут не признать достоинства собранного материала. Пусть, конечно, они проповедуют другую историю, но, в конечном итоге, народная сказка тем и хороша, что ей на историю наплевать. Сказка-то ложь, но без намека в ней - никак. Кто-то его видит, а кто-то не хочет это делать. Вот от них, последних, и пошла небылица о монголах и татарах на "святой Руси". Иго, орда, ярлык и баскак - срамота мирового масштаба в отношении Евразии.

Теперь, когда потребность в изыскании денег на хлеб насущный на несколько лет отошла на второй план, Элиас целиком погрузился в атмосферу рун с древними героями, с их подвигами и проступками, с образом жизни и образом смерти. Как очень скоро выяснилось, материала было явно недостаточно. Требовалось снова оказаться подальше от цивилизованной и лощеной Швеции, а также грубой и деспотичной России - в Карелии, на Белом море, на берегах Северной Двины. Замкнутые в своих культурах карелы-ливвики, карелы-людики, саамы и вепсы сохранили в устных преданиях то, что старательно изъялось из любых европейских рукописных форм.

Леннроту временами начинало казаться, что такое искажение восприятия былой действительности никак не может происходить только лишь по людской воле, кем бы ни мнил себя человек. Здесь предполагалась воздействие гораздо более могущественных сил, упирающихся в одно единственное качество бытия, способное изменить вокруг себя все. Это качество - Вера. Она, как догадываются многие, и есть разменная монета богов. И, одновременно, тот самый грошик, который нельзя потратить, потому что он от Господа и Творца.

Леннрот, привыкший к самообразованию, привыкший к лишениям, наконец, мог позволить себе хоть некоторое время не думать о хлебе насущном.

Конечно, заработанные деньги он никак не выказывал, оставаясь все тем же умеренным в еде и скромным в одежде студентом филфака. Даже профессор медицины, доктор Йохан Агапет Тернгрен, который когда-то обратил свое внимание на усердного юношу, ничего не заподозрил.

Профессор Тернгрен, сам происходивший из бедной семьи, понимал Элиаса, как никто другой. Бывало, подкармливал, приглашая в гости в свою семью. Его жена Йоханна тоже прониклась учтивостью, скромностью и эрудицией молодого черноволосого парня.

А ты, часом, не чиган? - спросила она когда-то при первой встрече.

Не, - ответил Леннрот. - Чигане - все блондины. И ростом в один метр и тридцать два сантиметра. А я к вам по делу: что у вас, скажите мне, пожалуйста, добрая женщина, на десерт?

Леннрот, порядком изголодавшийся за последнюю неделю, боялся упасть в обморок. С кухни тянуло съестным, а он, смуглый по причине своей зачастую кочевой жизни, с волосами цвета воронова крыла, с синими глазами и запавшими щеками, в видавшей виды одежде, действительно выглядел, как цыган.

Хозяйка дома, приходившаяся родственницей Рейнхольду фон Беккеру, решительно возразила:

Эх, молодой человек! Десерта я тебе не дам! Понос от него бывает. Суп с фрикадельками будешь есть. Потом салат из морской капусты. Потом курицу со спаржей. А потом ты будешь спать в специально выделенной для этого дела комнате.

В общем, хорошие люди Тернгрены повели себя по-человечески. И всегда таковыми оставались.

Жаль, что при нынешних обстоятельствах невозможно было им как-то материально выказать свою признательность. Разве что букетом цветов от армянского товарища Якова. Однако этого было более, чем достаточно. Хорошие люди дружат не потому, что это приносит выгоду, а потому что родственным душам иной раз требуется поговорить по-душам. Счастье, когда для этого находятся понимающие и неравнодушные люди.

Уединившись в кабинете университета под светом настольной масляной лампы, Элиас сопоставлял строки, полученных им рун. Он рассуждал так: даже если какая-то единая поэма существовала и рассыпалась, то с течением времени песни-фрагменты отдалились друг от друга, изменяясь в устах новых поколений рунопевцев. Народные песни это не куски разбившейся вазы, которые находят при раскопках в одном месте. Обнаружив их, осколки можно соединить, а недостающие куски заменить глиной. Вот ваза и восстановлена. Механическое соединение народных песен поэмы не рождало. Требовался иной, творческий подход к материалу. И он творил:

"Мне пришло одно желанье,

Я одну задумал думу

Быть готовым к песнопенью

И начать скорее слово,

Чтоб пропеть мне предков песню,

Рода нашего напевы"27.

Тени плясали вокруг стола, тени метались и извивались. Их буйство переставало быть нематериальным. Их бесформенность начала обретать границы. Скрип половиц начал рождать звук. И звук этот можно было назвать "шагами", а также "прищелкиваньем клыков и царапаньем когтей".

Мыши больше не кашляли на чердаке, ветер не подвывал в печной трубе, не шелестели о стекла опадающие листья. Из коридора раздавалось слабое потрескивание, будто кто-то за дверью методично ломал сухие лучины, одну за одной. Воздух сделался каким-то тяжелым и трудным для дыхания. Глаза начали слезиться, во рту появился какой-то неприятный железный привкус.

Все исчезло - исчез сентябрь 1827 года, исчез город Або, исчезла физическая закономерность событий. Вместо этого из ниоткуда возник зловещий шепот: "Руны должны сгореть!"