Лесной колодец

3

Со дня на день ждала Мария либо возвращения мужа, либо вестей от него. Не только полы вымыла, всю избу прибрала, как на пасху. Часто взглядывала на изволок, замирая при приближении случайной подводы. И она и свекор жили словно в каком-то преждевременном испуге, особенно настораживало появление в деревне почтальонки, и даже радовались, что ничего, кроме газеты-районки, она пока не приносит…

Куприяновы обедали. Иван Матвеевич сидел, по обыкновению, против окна, выходившего на реку, он и заметил пыльное курево за березняком. Через минуту выехала к Боярке полуторка, остановилась у мостика: шофер стал заливать воду в радиатор, а кто-то, не дожидаясь, выбрался из кабины и зашагал в гору. На зрение старик не жаловался, но скорее, чем узнал, он догадался, что идет сын, и, недоверчиво прищурив глаза, сказал:

— Мария, кажись, наш Арсений топает?!

Она повернулась к окну и оторопела. За версту узнала бы его, тут совсем близко подошел: пилотка заломлена набекрень, на одном плече — вещмешок, на другом — шинель в скатке, слегка прихрамывает, но руки-ноги целы. Витюшка, не помнивший отца, сунулся под руку Марии, спросил:

— Кто это? Папа?

— Папа! — сорвавшимся голосом ответила она.

— Нечего глазами хлопать, беги встречай, — подсказал дед внуку.

Опрометью выбежал Витюшка на косогор, и Марий не усидела на месте, птицей выпорхнула навстречу мужу. Он сначала подхватил на руки сына, потом поймал в охапку налетевшую сверху по тропинке Марию. Крепко сжимая пальцами гимнастерку, она вдыхала ее махорочный запах. Вот он, ее Арсений, обнимает, целует! Его лицо удивляло своей близкой реальностью, за годы разлуки она не забыла ни единой его черточки: вмятинка на подбородке, будто пальцем ткнули, да так и осталось навсегда, жесткие, как ячменная ость, брови, пристальный взгляд зеленоватых глаз, только похудел, обточились скулы. Должно быть, хватил лиха. Где же это он успел побриться в дороге? Он и прежде, в парнях, отличался аккуратностью.

— Ждали-ждали тебя, все глаза проглядели, и письма нет, — торопливо говорила Мария, неумело неся скатку на руке, как хомут. — Что с ногой-то?

— Ранение. Сейчас уже заживает. А то бы меня не сразу отпустили — нет худа без добра.

— Господи! Подумай-ка, сидим обедаем, папаша и увидел тебя, как из машины ты вылез!

Вошли в избу. Арсений расцеловался с отцом. Старик растроганно прихлопывал сына по плечу:

— Наконец-то! Заждались. Вестей последнее время не получали, всякого надумаешься. Слава богу, все благополучно повернулось! Прямо к столу поспел. Мария, налей-ка по стопочке!

Достала из-под залавка припасенную бутылку и себе налила вровень с мужиками.

— Ну, Маша, со встречей, значит! — произнес Арсений, по-хозяйски осваиваясь и стараясь отогнать от себя мысли о своем фронтовом грехе.

— С Победой! — подхватил Иван Матвеевич.

Счастье-то какое! Дома Арсений! Рядышком сидит, покуривая папиросу, ласково щурит глаза. Теперь только жить да радоваться. И снова дивно Марии, что муж наяву за столом, что война пощадила его, не покалечила.

Ивана Матвеевича испарина прошибла с первой же стопки, вытирая ладонью росистую лысину, говорил:

— Мы ведь считали, и в живых тебя нет, как запропал ты в начале войны.

— В тылу у немцев находился, письма не пошлешь. — Арсений шумно затянулся дымом.

— Федюху жалко, чуток не довоевал.

— Сейчас бы за стол его да маму. Как же это в больнице-то не смогли воспаление легких вылечить?

— Крупозное. В больнице и померла. Спасибо Марии, что не оставила меня одного, будто бы дочка мне, а не сноха, — смущая Марию похвалой, говорил свекор. — Жена у тебя, Арсюха, — золото.

Витюшка давно непоседливо ерзал возле матери, но боялся перебивать взрослых, наконец тихонечко спросил:

— Папа, почему у тебя нет нагана?

— Война-то кончилась. К тому же солдату положена винтовка. — Арсений, спохватившись, достал из мешка подарок сыну — губную гармошку. — Вот тебе забава. Немцы здорово на них пиликают.

С боязливым восторгом, словно эта сверкающая вещица была хрупкой, Витюшка повертел гармошку в руках, попробовал дунуть — звук получился густой, многоголосый, так что вздрогнулось от неожиданности.

— Ну-ка, Витька, рвани «махоню»! — задорно притопнул ногой повеселевший дед.

Еще раз, уже смелее, провел губами по всей гармошке. Вот это подарок! Разве усидишь дома? Не терпелось тотчас похвастаться перед ребятами, убежал на улицу.

Иван Матвеевич толковал сыну о деревенском житье-бытье:

— Спрашиваешь, как живем? Худого нет, а хорошего не бывало, видал, хлеб-то какой едим — отруби. Сам еще в колхозе работаю, нынче однех грабель подготовил двадцать штук, скоро косы начну клепать, понятное дело, никому не откажешь. У двора стоит почти готовая телега-одноколка, да сбрую с конюшни все ко мне тащат, — хвалился старик и обнимал Арсения за плечо. — Теперь мы вдвоем-то любое дело изладим в лучшем виде… Марья, ты чего примолкла?

— Опьянела с одной стопки, плечи так вот и ослабли, — виновато улыбнулась Мария и заметила Арсению: — Больно уж ты много куришь.

— Привычка. На фронте того и радости, что покурить.

— Придется самосаду сажать, — насмешливо мотнул головой Иван Матвеевич. — Ты погли, чего будет летом в палисаднике у Павла Захарова: вместо огурцов один табак благует, как конский щавель. По целому сундуку нарубает на зиму.

Под окнами мелькнул красный платок соседки Варвары Горбуновой. Не сдержав любопытства, заглянула в открытую створку!

— С прибытием, Арсений Иванович! А тебя, Мария, с радостью!

— Забежала бы на минутку.

— Тороплюсь, вон уж бабы у звонка сидят, на работу собрались.

— Какая сегодня работа?! Зови всех сюда! — с хмельной решимостью распорядилась Мария.

Варвара тотчас полетела ко звонку, понесла новость бабам. Через некоторое время изба Куприяновых наполнилась народом; как на складчину, приносили у кого что было съестного, послали нарочного на лошади в село за водкой.

Все подходили к Арсению, здоровались за руку, смотрели на него, первого победителя-односельчанина, с почтительной благодарностью, со спасительными надеждами, будто бы он мог знать все-все о войне, о своих земляках. Даже единственная медаль на его гимнастерке, какими награждали поголовно всех солдат, для задоринцев сияла вполне геройски.

Принесли второй стол, но все равно было тесно от многолюдия. «Радость так радость, на виду у всей деревни!» — думала Мария, заботливо сновавшая из передней в кухню и обратно, боясь обойти вниманием кого-нибудь из гостей. Ее останавливали, просили присесть к столу.

— Мария, хватит тебе беспокоиться, садись к муженьку: поглядим на вас, как на молодоженов!

— За Победу! — снова воодушевляясь, провозгласил и звякнул своей стопкой о стопку сына Иван Матвеевич. — Все ее добывали сообча, не токо на фронте, а и здесь пришлось туго. Спасибо вам, бабы, что пришли отпраздновать вместе с нами.

— Ты скажи, Арсений Иванович, когда наши-то мужики придут? — спросила Клавдия Зотова.

— Придут, — пообещал он. — Сейчас еще мало демобилизовали, потому что обстановка такая, что сразу всех отпускать по домам нельзя. Меня по ранению уволили. Выпьем за возвращение ваших мужьев!

Арсений понимал, что надо бы сказать какие-то более проникновенные, высокие слова по такому случаю, односельчане, наверное, ждали их, но сознание его было ущерблено чувством вины перед семьей. Люди не могли знать об этом, захмелевшие, возбужденные они продолжали смотреть на него едва ли не восхищенно.

Из кути, где толпились ребятишки, протиснулся с гармонью Федька Глызин. Школу он давно бросил, работает в колхозе. На каждой гулянке торчит со своей гармонью, как порядочный, курит не тайком, а сейчас, совсем как настоящему гармонисту, поднесли стопку, чтобы посмелей играл, не сбивался.

Федька старательно играл «махоню», встряхивая рыжими, как лисий хвост, волосами; лицо его, и без того всегда красное, пылало заревом. Не ахти гармонист, а все же музыка веселит: не усидела Мария, первая пустилась плясать, мелкой дробью прошлась по половицам, вызывая Варвару Горбунову.

Девки, кончилась война,
Кончилась проклятая!
Любите раненых ребят,
Они не виноватые.

Варвара ответила:

Запевай, подруга, песню,
Запевай, какую хошь.
Про любовь только не надо,
Мое сердце не тревожь.

К ней подстала Клавдия Зотова, сидевшая за столом с потупленным взглядом, пропела, будто пожаловалась:

Ягодиночка убит,
Убит и не воротится.
На свиданьице ко мне
Теперь не поторопится.

Но ничем уже было невозможно перебить праздничного Марииного настроения. Хватит, попереживала, покручинилась — нынче ее день. От счастья в груди тесно, в глазах легкий туман, голова кружится. Плясали до тех пор, пока не умаяли Федьку, — начал путаться в ладах. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся Мария подсела к Арсению, влюбленно глянула на него, так что кто-то, будто на свадьбе, крикнул: «Горько!» Люди завидовали им, как необыкновенным удачникам, многим казалось таким желанным, таким несбыточным это простое человеческое счастье.

— Девки, Дорониха ужо ругаться будет, что не вышли с обеда на работу.

— Так и напугались! Не лишку гуляем. Вот возьмем да Арсения выберем председателем. Верно? Мужика, говорю, надо в председатели! — вроде шутя выкрикивала Дарья Лузиха.

— Конечно, это дело сподручней для мужика, — охотно поддержали бабы.

Старик Маркелов, пьяно толковавший о чем-то с Иваном Матвеевичем, журавлем склонился над столом, потряс рукой перед Арсением:

— О! Слышь, о чем народ бает? Тебе в самый бы аккурат председателем встать. У нас второй год командовает Анна Доронина, до сее поры война шла…

— Давайте споем! — предложил Арсений, чтобы остановить неожиданный разговор.

Задоринские бабы голосистые, им бы только гармониста понадежней, так на любой смотр посылай. Вспомнили в этот вечер и фронтовые песни, и протяжливые старинные: снова выходили на высокий берег вместе с Катюшей, снова, как в сорок первом, провожали на позицию бойца, тужили вместе с одинокой рябиной. Кому еще так доверчиво откроешься, кому поведаешь о своих страданиях? Песне. Трудно было бы без нее одолевать военное лихолетье.