Лесной колодец

5

Недели две Арсений отдыхал, окруженный заботой жены и вниманием односельчан. Просыпался поздно, когда Мария уже уходила на работу, управившись по дому; каждый раз вроде бы с удивлением озирал просторную отцовскую избу, словно не веря до конца в свою удачливую судьбу. Просеянное сквозь липы солнце заглядывало в окна, пестрело на полу. Лежа в постели, он слышал, как тарахтит под гору телега, как скрипит колодезный журавль, как протяжно распевают петухи и деловито постукивает на повети отец — привычные домашние звуки обступали его. Внизу на столе ему наособицу оставляли позавтракать; неторопливо выпивал кринку молока и выходил на поветь, где отец, согнувшись над верстаком, строгал что-нибудь. Сюда, к отцовскому верстаку, к инструменту, к запаху свежих стружек, Арсения тянуло с детства, сам он начал плотничать рано и теперь на досуге брался за долото и рубанок, но так, вроде бы не всерьез, а поразвлечься.

Из ворот была далеко видна пойма Боярки с доцветающими черемухами по берегам, со светлыми березняками по склонам и темными ельниками за ними. В гумне поднялась вершка на два трава, узкой бороздкой пролегла в ней тропинка к бане и дальше — к заворам[1], а от них — к лесу, к речке. Это их, куприяновская, тропка, еще отец мальчонкой торил ее босыми ногами, потом Арсений с Федькой бегали купаться или по ягоды, нынче Витюшка каждый день прискакивает по ней с удилищем на плече — заядлый рыболов. Изгородь вокруг усада, прижавшаяся к сараю рябина, лошадь, пасущаяся на задах возле конюшни, — все это воспринималось прежде как нечто обыденное в своем постоянстве, а теперь приметливо бросалось в глаза, вызывало отрадное чувство возвращенной утраты; небо и то казалось особенно голубым, по-домашнему приветливым.

Иной раз Арсений тоже спускался к речке, потрафляя сыну, удил вместе с ним сорожек и ельцов: самый клев в эту пору. Холодновато пахло черемуховым цветом, опавшие лепестки снежинками несло по течению. И опять с чувством новизны смотрел Арсений на неутомимое движение воды, на хлопотливо бегавшего по запеску куличка-перевозчика, на сына, подросшего за его отсутствие. С каждым днем он восстанавливал в себе душевное равновесие. Рана на ноге тоже совсем заживилась, так что и повязку снял.

По крестьянской привычке он не мог долго усидеть без дела: надумали с отцом подрубать осевшую баню. Арсений привез из лесу сосновые бревна, и застучали на все Задорино топоры. Пусть маленькая, но это была первая послевоенная стройка, обрадовавшая деревню. Тотчас потянуло к Куприяновой бане мальчишек, подолгу торчали они на огороде, наблюдая, как бойко сверкают плотницкие топоры. Витюшка здесь коноводил. Еще бы! У него была губная гармошка и отцовская пилотка со звездой. Проходя мимо, заглядывали и взрослые. Наведывался старик Маркелов, подгонял к реке стадо коров Павел Захаров, угощал своей «картечью», как он называл рубленый самосад.

Иван Матвеевич будто помолодел, оживился. Заткнув под картуз складной метр, он ходил вокруг бани, тыкал топором в нижние иструхлявевшие бревна, прикидывал, какие заменить, как лучше приспособить ваги. При этом он то довольно гудел в нос, то рассуждал вслух:

— Сейчас мы тебя, голубушку, вывесим в самолучшем виде: не велика хоромина, нам теперь любое дело податливо. Подкатим под тебя новые-то смолевые — полста лет простоишь, а то нахохлилась, гляди того, под гору покатишься. Эх, у Трофимова у Вани сидят голуби на бане… — начинал и не мог вспомнить дальше припевку.

Арсений вырубал угловую «чашку», янтарные щепки так и брызгали из-под топора. В самой силе мужик. Рубаху скинул, спину и плечи накалило солнцем до красноты.

— Оденься, слупит кожу-то, — подсказал Иван Матвеевич. — Я смотрю, ты бойко хвощешь, не разучился плотничать.

— Говорю, что последний год мосты строил в желдорбате, можно сказать, из рук не выпускал топора. Кабы не умел это, на передовую послали бы.

— Видишь, пригодилось наше ремесло! — подхватил старик. — Самое наипервейшее дело, чтоб уметь срубить дом. Вон покойный тезка Иван Трофимов до того бесталанный был, что топорище насадить и то меня просил. Да ты знаешь, у людей страда, а оне с Глафирой распахнут окошко да играют на граммофоне.

— Откуда у них он взялся?

— Когда раскулачивали, вещи в сельсовет свозили, после назначили распродажу. Там отхватили эту ерундовину. Ленив был мужик. Семью оставил под непокрытой крышей: старую дранку ветром расшвыряло, палуба сквозит. Кой-где берестяные заплаты прибил. Посмотри. — Иван Матвеевич показал большим пальцем себе через плечо, в сторону избы Трофимовых. — Про него частушку сложили: у Трофимова у Вани сидят голуби на бане… Забыл, память стала дырявая.

Иван Матвеевич прилепил на коленку картуз, почесал лысину, словно припоминал что-то очень важное. Воткнув топоры, они сидели на ошкуренном бревне. Прямо от бани полого простирался угор, покрытый золотистыми одуванчиками, а в самом низу — желтыми бубенчиками купальницы. Выбегая против деревни на открытое место, Боярка сверкала игривым течением, над ней стригли воздух ласточки-береговушки.

— Эх, благодать! До тепла дожили, — сказал Иван Матвеевич. — Баню мы с тобой поправим, а как насчет дальнейшего кумекаешь?

— Вот этим и буду зарабатывать. — Арсений постучал ногтем по обуху. — Плотницкой работы накопилось за войну полно, кругом шабашки. На трудодень нынче надежда плохая.

— Да ведь не все так будет, со временем, понятное дело, хорошая жизнь устроится.

— Посмотрим, от хорошего кто же откажется.

— На шабашников, сам знаешь, смотрят неодобрительно. Хочешь знать мое рассуждение, так я считаю, жить надо, как все, худо ли, добро ли. На этом самом месте была одна история, как раз в посевную. Ночи светлые, мне что-то не спалось, гляжу — в гору к нашей бане кто-то с мешком тащится. Выхожу на улицу, а этот ночной работничек — шасть в предбанник. Отворяю дверь — Анфиса Глызина бух мне в ноги, не погуби, дескать. Днем-то рассевали ячмень, она и припрятала пуда два. Давай, говорит, разделим пополам — и ты меня не видел. Нет, отвечаю, делить твои грехи не буду. Люди на фронте гибнут, а ты тащишь колхозный хлеб, да еще в посевную, когда дорого каждое зерно; в тюрьму тебя, дуру, посадят! Неси, говорю, обратно. Прямо ночью заставил рассевать ее этот ячмень. Конечно, я никому не говорил, коли все кончилось по справедливости.

Арсений слушал со снисходительной усмешкой, не оспаривая отцовский самосуд.

— Вот уж, наверное, проклинала тебя!

— Что поделаешь? Воровство ни в каком разе оправдать нельзя, — убежденно повторил старик. — Я сам крохи не брал колхозного и Марии всегда наказывал: не соблазняйся, как-нибудь перебьемся.

— Выходит, что надо мне по-плотницки ударять — верный заработок.

Арсений встал и принялся за работу. Он знал щепетильную честность отца, его проницательные глаза настораживали Арсения, как в детстве, когда случалось провиниться, будто бы старик мог догадываться о его неладах с совестью.

У Ивана Матвеевича и не возникало никаких подозрений, все эти дни в нем не унималось горделиво-радостное чувство, особенно воспрял, как принялись подновлять баню на виду у всей деревни. Подтаскивая к углам опорные чурбаны, он продолжал мурлыкать что-то себе под нос, иногда распрямлялся и щурился из-под руки на луга и заречные буйно зазеленевшие увалы, тихо приговаривал: «Летечко пожаловало!»

Поднятая вагами баня некоторое время стояла на четырех подпоринах, как на курьих ножках. Подвели нижний венец, взялись заодно перекрывать крышу: дранка у Ивана Матвеевича была припасена.

Мария возила навоз в Болотниково поле, ей было видно, как Арсений, забравшись на баню, побрякивает молотком. Новая крыша своей белизной бросалась в глаза, ее нельзя было не заметить, приближаясь к деревне. Свалила последний воз и поспешила от конюшни к речке, вымыла руки и ноги, а после уж поднялась тропинкой к бане.

— Готово! Принимай работу! — крикнул сверху Арсений. Он укладывал в последний ряд дранки.

— Да уж чего принимать: всем на заглядение баня.

— Подай вот эти доски.

Он приколотил две доски вдоль конька, слез на землю и, удовлетворенно осматривая сделанное, обошел вокруг бани.

— Навоз тоже закончили возить. Надо завтра помыться в новой-то, — сказала Мария.

Поджидая отца, менявшего половицу, они сели на ворох щепок и стружек. Сладко пахло смолью, отесанные бревна слезились живицей. Где-то за спиной висело низкое солнце, осиянные его убывающим светом перелески тихо нежились на том берегу; совсем рядом, под горой, куковала кукушка, будто бы для них двоих; Мария ни о чем не спрашивала ее, ничего не загадывала, не желая искушать благосклонность судьбы. Чего ей было еще желать? Счастье ее было безмерно, ей завидовали.

Мимо прошла из поля Варвара Горбунова (нарочно привернула), похвалила баню, одобрительно подмигнула Марии, дескать, вот блаженные, словно на сене сидят, на щепках-то.

Иван Матвеевич выглянул из предбанника, с простодушным торжеством крикнул Арсению:

— Слушай-ка, я ведь вспомнил эту частушку! У Трофимова у Вани сидят голуби на бане. Нате, девки, сто рублей, сгоните с крыши голубей.

Всем стало весело, посмеялись над незадачливым Трофимовым. Иван Матвеевич ткнул пальцем в козырек картуза, спихнув его на затылок:

— Давай, большуха, разворачивайся: с отработкой не мешало бы чайку покрепче.

— Надо, надо вспрыснуть новые углы!

— Беда мне с вами теперь, — улыбнулась Мария.

Подобрали инструмент и пошли к дому. За день Мария вывезла пятнадцать телег навозу, но чувствовала себя легко, не думала об усталости.