Лесной колодец

4

Витюшку оставили внизу с дедушкой, а сами ушли спать наверх. Верхняя изба и до войны, как только поженились, была отведена им. Здесь было свежо и чисто после недавнего мытья.

Кал только переступили порог, так и кинулись друг другу в объятия, дождавшись уединения, и долго стояли неподвижно, как околдованные, словно боясь спугнуть свое счастье. Мария первая легла в постель и, тихо улыбаясь, как в заманчивом сне, ждала, когда Арсений разденется, она все еще ощущала легкое кружение в голове, не столько от вина, сколько от избытка чувств. Он приблизился, до боли обнял ее, с поспешностью стал целовать губы, шею, плечи, точно это была их последняя ночь.

— Вот мы и снова вместе, долгожданный мой! — шептала Мария.

— Не верится, что дома, — признавался Арсений.

— У тебя забинтована нога-то. Болит? — осторожно прикасаясь к раненому месту, спросила она.

— Немного. В бане бы надо сразу помыться.

— Утром протоплю. Даже в тот день, когда объявили победу, бабы не устраивали складчину, а сегодня собрались, как на большой праздник. Вот какой ты у меня! Первый воротился домой.

Он целовал ее, зарывшись лицом в волосы, раскинувшиеся по подушке, гладил матово белевшие в сумерках плечи. Потом, когда она, изнемогая, стала сдержанней отзываться на ласку, ушел курить к окну.

Где-то еще пиликала Федькина гармонь. Ночь была светлая, но не так, как это бывает при луне, а казалось, сама земля излучает непоборимое сияние. Небо в эту пору едва успевает побледнеть, как уже снова брезжит занимающийся день. Только сейчас, неспешно затягиваясь табачным дымком, поглядывая из родимого окна на деревенскую улицу, на смутно различимый в сумерках камень под липами, на высоко задравшийся кверху колодезный журавль, он окончательно освободился от сомнений, точивших его, окреп мыслью, что пора навсегда выбросить из головы Валентину и Павлика. Мало ли что бывает на стороне: мужицкий грех остается за порогом.

Мария лежала с закрытыми глазами, истомно закинув за голову руки, но не спала, вспоминала свое Фоминское, как Арсений первый раз появился у них в беседе. На ногах у него были черные чесанки с двумя заворотами по моде, рыжий полушубок обтягивал плечи, кубаночка из мелкого серого барашка не могла подобрать густые русые волосы, нависавшие на левый висок. Новый человек в любой компании вызывает интерес, он чувствовал это, но нисколько не смущался, привалившись к косяку, тоже разглядывал всех с любопытной усмешкой. Мария встретила его взгляд и вся напряглась, будто ожидая какой-то неприятности, когда он направился к ней. Пригласил танцевать «семизарядную». Лихо дробил, придерживая кубаночку, легко кружился. Мария сама любила кружиться: лица людей, белая печь с ребятишками, вздрагивающий свет лампы-молнии — все сливается в пеструю завесу, будто бы и не видит тебя никто. А гармонь неутомимо подхлестывает, горячит кровь…

В тот раз, как только кончили танцевать, Мария не могла усидеть в избе, выскочила на улицу, чтобы поостыть и погасить немного волнение. Почему он позвал танцевать именно ее? Ведь сидели рядом славницы: Нюрка Фофанова, Лидка Гусева…

Морозило. Где-то за крышей пряталась луна, мягкий ее свет молоком обливал землю. Евдокиина изба вздрагивала от пляски, в тесной духоте билась гармонь, визгливо рвалась на волю. Вдруг Мария услышала на мосту разговор своих фоминских парней:

— Выглянул бы покурить, мы бы ему накостыляли!

— Погоди! Когда станут выходить из беседы, я кубанку с него сшибу, он нагнется поднимать — тут и пощупаем ребра, — сказал Мишка Кабан, первый задира и мазурик изо всей деревни.

Глухо стукнула обшитая дверь. Охваченная волнением за Арсения, готовая отвести от него беду Мария пробралась сквозь давку в кути за переборку к хозяйке, сказала ей про угрозы Мишки Кабана. Когда пошли по домам, бабка Евдокия выпустила Арсения поветью. Мария видела, как он спрыгнул со съезда и побежал тропкой к заулку. Он уже был далеко в лунном поле, девичий смех и частушки умолкли, кой-где еще взлаивали собаки, а Мария все стояла с потревоженным сердцем за Евдокииным двором. Деревней проехала запоздалая подвода, полозья тягуче ныли на морозе. В ясной вышине холодно мерцали звезды, загадочно туманился Млечный Путь, будто бы снежной пылью припорошило небо. Лес черным валом окружал деревню. Парню надо было шагать через него, еще через поле и опять сосновым бором.

Думала, больше не осмелится прийти в Фоминское — пришел, только не один, а со своими деревенскими парнями. После этого и зачастил; бывало, часами простаивали у крыльца, хоть в мороз — зимой, хоть на комарах — летом, вроде как глупые были.

Январским ослепительным днем прикатил в кошевке сам Иван Матвеевич договариваться о свадьбе. Мать знала Куприяновых, поэтому разговор получился согласный.

— Я прямо сказал ему: не век тебе, Арсений, в женихах гулять, определяйся, — без обиняков объяснял Иван Матвеевич. — Поезжай, говорит, в Фоминское. Ну, я, не откладывая в долгий ящик, и запряг лошадь. Пора жениться парню.

— Двадцать шесть ему? Знамо, пора, — поддержала мать. — Нечего за семь верст бегать, обутку рвать, в эти годы можно посерьезней занятие найти.

— Парень у меня, Степановна, не балованный, к делу приученный, — хвалил сына Иван Матвеевич. — Сыграем свадьбу, и пускай живут у нас. Места хватит, верхнюю избу могут занимать. Федор еще не скоро приведет бабу…

Так Мария попала в Задорино. Свекор со свекровью и Федор жили в нижней избе, им с Арсением уступили верхнюю. Она пустовала, кроме стола да лавок, ничего там не было. Появились вышитые занавески на окнах, широкий вязаный подзор на деревянной кровати: сама рукодельничала. Позже рядом с большой кроватью встала качалка для Витюшки. Нравилось Марии хлопотать по дому, создавать свой семейный уют, чтобы все было по душе мужу.

За ужином вся семья — шесть человек — собиралась внизу; свекор с благочестивой строгостью наблюдал за порядком, чтобы во всем было общее согласие. Внучонка баловал. Бывало, понесет его Мария спать — захнычет, потянется ручонками к дедушке.

Какие спокойные были ночи, когда Мария, прижавшись лицом к плечу мужа и протянув свободную руку к кроватке-качалке, засыпала с сознанием счастливо начатой самостоятельной жизни.

И колхоз в то время крепко встал на ноги, теперь даже не верится — на телегах развозили по домам заработанный хлеб. Народу в Задорине было много, в поле выходили с песнями. К Марии скоро все привыкли, уважали ее за немногословие и расторопность.

Однажды — за несколько дней до войны — был их черед пасти колхозных лошадей, Арсений отправился в ночное, и Мария не могла уснуть одна, попросила свекровь присмотреть за Витюшкой, а сама побежала вниз по Боярке к мужу. Точно на крыльях летела через поскотину, через ольшаники, затопленные туманом, чувствуя себя неуловимо-быстрой, как девчонка, и сердце сжималось в испуге, будто бы кто-то гнался за ней. Зыбкий огонек теплинки обнадеживающе помигивал впереди — это Арсений расположился на берегу старицы. Он удивился ее появлению, спросил:

— Случилось что-нибудь?

— Просто мне захотелось вместе с тобой побыть, — переводя дыхание, ответила она.

— Спала бы, чем томиться.

— Вовсе не томлюсь, и сна — ни в одном глазу. Тебе ведь скучно одному. Правда?

— А Витюшка?

— Он с мамашей.

Мало говорил ласковых слов, а и без них было хорошо и все понятно. Забыли они тогда обо всем на свете, не заметили даже, как обгорела пола плаща, разостланного на траве.

Арсений экономно подкладывал в огонь сухие сучья для того, чтобы поддержать теплинку: возле нее охотнее коротать время и в светлую июньскую ночь. В пойменной лощине позванивала колокольцем старая кобыла Венера, значит, остальные лошади паслись рядом, слышно было, как мерно хрумкают они молодую траву, пофыркивают, отгоняя комаров.

Заря не гасла всю ночь, тихо обошла вокруг старицы, разгораясь все шире над черным гребнем ельника, и вода, лениво лежавшая под берегом, осветилась, как будто изнутри, теплым малиновым светом. Звезды сделались крохотными, начали меркнуть в бирюзовом небе. Уже можно было различить не только ольховник, но и призрачную белизну тонких березок, теснившихся на пригорке. Лошади вышли из тумана, приблизились к догорающему костру и замерли, словно только сейчас заметили людей; даже коростель, устав скрипеть, очарованно приумолк в этот предутренний час. Было невыразимое ощущение согласного покоя в природе и в собственном сердце, когда казалось, что все вокруг — каждый листок на деревьях, каждая былиночка на лугу — проникнуто тайной музыкой.

Если бы не война, ни на один день не расставалась бы Маырия с мужем. Нет больше в живых Федора, нет грозного Мишки Кабана, нет многих сверстников Арсения, а он уцелел, сидит, как прежде, у окна, покуривает. Ведь считался без вести пропавшим. Будто воскрес. «Это я его своей любовью оберегала», — думала Мария, засыпая.