Карантин

— Ничего. Он оттуда только крепче вернется, — улыбнулся полковник.

И тут мать кинулась в атаку:

— Нет, отец! Так не будет. И я тебя прошу, чтобы ты завтра пошел в военкомат вместе с Сашей и попросил военкома, чтобы Саша не попал туда. Ты ведь говорил, что военком тебя знает.

Это все сказано было громко, в крик. Полковник опять улыбнулся, но уже жестче.

— Именно потому, что военком меня знает, я завтра пойду к нему, чтобы он не вздумал по своей инициативе спрятать Сашку за своей спиной. Я считаю, что служба там, в действующей армии, пойдет Саше на пользу. Да он и сам этого хочет. Правда, Саня?!

— Решено ведь, что попрошусь в Афганистан, — ответил сын. — Нечего обсуждать.

Отцовские принципы, а более всего, фанаберия сделали свое дело. Саша из военкомата вернулся уже остриженный под ноль. Полковник по-свойски хлопнул его по плечу, а мама только заплакала, не сразу признав сына. Через три дня он ушел с небольшим пластиковым пакетом. Куда его отправляют, мама так и не выяснила. Да и сам Саша этого не знал. Он строго-настрого запретил матери провожать его. Но мама есть мама. Быстро собравшись после Сашиного ухода, она на такси поехала к облвоенкомату, чтобы там, затерявшись в толпе провожающих, высмотреть своего Сашу. До шести часов вечера она пыталась найти его, кружа вокруг старого одноэтажного здания, обнесенного чугунной оградой, куда ее не пускали. Саша, видимо, был уже там, за оградой. Но она его так и не увидела.

Здесь в повествовании следует пауза на полгода, покуда Саша обучался военному искусству в Ашхабаде, в артиллерийском учебном полку. По истечении же шести месяцев Саша — свежеиспеченный сержант, командир расчета новейшего миномета с нежным названием "василек" — был отправлен согласно собственному пожеланию в Афганистан, где сороковая армия Советов, тяжело ворочаясь гусеницами танков и колесами БТРов, уродовала чужую, незнакомую жизнь. Армия — ее дислокация на карте — была похожа на гигантского спрута, распустившего свои чудовищные щупальца по нищей горной стране. Спрут требовал жертв, душил кольцами щупальцев города и кишлаки. Но и спруту тоже доставалось. Время от времени, он отдергивал одну из своих лап, когда становилось слишком горячо. Но затем стремительно швырял ее назад, сея смерть и разрушение. В один из таких моментов, когда спрут выдернул щупальце, неосторожно сунутое в одно из горных ущелий на юге, Саша со своим расчетом не успел уйти из него.

От славного, веселого, красивого парня осталось страшное кровавое месиво. И это месиво в уже заранее запаянном цинковом гробу почти тайно было доставлено в распоряжение родителей.

Сразу после похорон Сашина мама, раздавленная несчастьем, уехала навсегда к своим родителям-пенсионерам в Свердловск. Лунев, однажды придя домой, уже не обнаружил благоверной дома. В распахнутых шкафах сиротливо висели плечики. Кроме одежды жена ничего не взяла и даже портрет сына в деревянной резной рамочке по-прежнему висел на стене. Но в каком-то странном приступе ярости и гнева Виктория сокрушила все зеркала в квартире. И теперь полковник видел собственное отражение, расколотое на десятки отдельных кусков.

* * *

Старый Насыр третьего дня ждал младшего сына. Тот должен был приехать на своем стареньком "уазике" за яблоками и грушами, чтобы отвезти их в областной город на базар. Тамошние перекупщики охотно забирали фрукты, выращенные Насыром в старом большом горном саду, посаженном еще отцом Насыра. Фрукты были на загляденье, крупные, красивые, чистые — один к одному. И вкусом отличались отменным.

Большой фруктовый сад так и перешел в наследство Насыру. Он здесь прожил жизнь, знал каждое дерево, большую часть их сам и посадил. Насыр никогда надолго отсюда не уезжал. Несколько раз ездил в областной центр. Но город ему не понравился: шумно, суетно и грязно. Когда женился на девушке из ближайшего кишлака, свадьбу по настоянию отца сыграли прямо здесь в саду. Жена подарила ему трех дочерей и сына.

Насыр жил спокойно, в ладу с собой и окружающим миром. Дочери вырастали. Он выдал их замуж. Женился и сын. Но он вопреки ожиданиям отца не остался с ним, перебравшись в Астрабад. Дом сразу опустел после того, как сын ушел в дом к молодой жене.

Насыр с женой незаметно состарились. Потом жена умерла. Тоже незаметно, как жила. Из детей его теперь регулярно навещал только младший сын, благо Астрабад был всего в нескольких километрах. Сын помогал, сколько мог по хозяйству, работал в саду, сбывал фрукты, выручая за них неплохие деньги. На первую же выручку он закупал в городе несколько мешков муки, сахар, чай, соль, прочую бакалею. В общем, все, что нужно было отцу в его нехитром хозяйстве. Остальные деньги Насыр распределял между детьми. Поэтому в начале осени все дети со своими семьями приезжали на день-два, погостить у отца. Тогда Насыр резал барана и в большом котле, вмазанном в глиняную печь, сооруженную во дворе под навесом, готовили праздничную еду. Орава внуков — общим числом четырнадцать человек — носилась по саду и его окрестностям дотемна, вызывая почти панику у старого мрачноватого алабая. Собака почти всегда вносилась в сценарии детских игр, и ее тормошили постоянно. В задачу старого пса входили опека над небольшим — в двенадцать- пятнадцать голов — стадом овец и охрана дома и сада. Поэтому все остальное было лишним, тем более не хотелось ему быть объектом внимания детей, пытавшихся разнообразно использовать собаку. Любого незнакомца за подобные шуточки алабай, легко рвавший глотки волкам, быстро укоротил бы, но дети были табу. Поэтому, когда приезжали гости, пес старался убраться куда-нибудь с глаз, что для алабая, обладающего чувством собственного достоинства, было необычно.

Пока дети унижали достоинство собаки, взрослые степенно сидели на обширном помосте под старой раскидистой урючиной, беседовали, пили горячий зеленый чай. На свет тусклой старой керосиновой лампы собиралась вся окрестная, немногочисленная, впрочем, в горах мошкара.

Разъезжались гости довольные, отягощенные обильной едой и дарами горного сада, которыми набивались багажники машин под самую крышу. Насыр возвращался к своей обычной жизни, размеренной и неторопливой. Втайне довольный, что гости уехали и больше не надо хлопотать и суетиться, что в сад опять вернулись тишина и покой. Дети не раз предлагали ему перебраться к ним. Впрочем, они знали, что отец не променяет свой сад на праздную, но серую жизнь подле них. А здоровья у Насыра было столько, что мог поделиться с другими. Насыр привык жить один и полагаться только на свои силы. Он не понимал вопросов об одиночестве, как он может жить вот так: без общения, без разговоров. Одиночество было для него естественным, нормальным состоянием.

И вот теперь Насыр ждал своего младшего и уже начал сердиться. Фрукты, особенно, груши, теряли свежесть, даже будучи переложенными зелеными листьями. Вишня, черешня, абрикос в этом году удались. Виноградник тоже дал хороший урожай. Сын отвозил все в город и у него отрывали все буквально с руками. За очень хорошие деньги. Пару недель назад он уже привез отцу муку про запас. Потом приезжал за очередным сбором яблок и винограда. Но теперь его не было, что было необычно.

Утром Насыр как всегда занялся хозяйством, покормил кур, выгнал овец из загона на вольное пастбище. Заглянул в пристройку, где стояли корзины и коробки с собранными фруктами. Они уже заметно теряли вид. Снаружи заворчал алабай. Ворчание было злым. На незнакомца. Насыр вышел из пристройки, закрыл дощатую дверцу и проследив за взглядом собаки, увидел военного в камуфляже, неторопливо шагавшего к дому. Насыр прикрикнул на пса и тот послушно замолчал. Человек подошел ближе и поздоровался. Выглядел он не празднично: форма была уже достаточно заношенной, кроссовки тоже были в пыли. Щетина на щеках и подбородке уже переходила в состоянии бороды. На шее висел короткий автомат, на котором лежали руки военного. Впрочем, не угрожающе, просто положил руки на автомат для удобства.

Насыр пригласил его на айван, застеленный цветастыми одеялами, стал хлопотать, собирая угощение. Но пришелец остановил его. Он боком сел на край айвана и стал рассказывать такое, от чего Насыр поник головой и сгорбился. Он почему-то сразу поверил во все рассказанное.

— А я сына уже третий день жду. Никогда такого не было, чтобы он пообещал и не сделал… Значит, вот что случилось, — Насыр поднял голову. — Значит, он уже не приедет? Как вы думаете?

— Не хочу вас огорчать, но думаю, что не приедет.

Насыр некоторое время сидел молча, повесив голову, потом поднял глаза на военного:

— Ты ко мне пришел не просто так?

— Нет, отец. Я и мои люди тоже оказались в беде. У нас нет продуктов, воды, ночлега. Понимаю, что ничего кроме проблем мы вас не принесем, но… так случилось. Плохие события. На нас охотятся.

— Зови своих людей. Живите сколько надо. Еда есть, спать, где тоже есть. Живите.

— Спасибо, отец. И извините за все. Мне даже заплатить вам нечем.

— Какие деньги, — Насыр махнул рукой. — Такие страшные дела творятся. Как ты думаешь, они там все умерли?

— Мои люди были в Астрабаде… живых там нет.

Насыр не помнил уже, когда в последний раз плакал, наверно, когда жену хоронил. А тут не выдержал: слезы сами поползли по щекам. Он опустил лицо:

— Извини, сынок… — потом через некоторое время взял себя в руки, вытер лицо рукавом. — Зови своих.

Обосновавшись в саду, разведчики заметно ободрились. А когда на айване появились большие блюда с дымящейся едой, вообще повеселели. Поев, большинство тут же расположились поспать. Но Дядя Жора не дал расслабиться.

— Так, воины! Вы что тут ноги раскинули, как в гинекологии?! Грачев, Аминов, в дозор. Будете контролировать дорогу. Шевченко, Саидов, вы в пикет вон на ту скалу. Кстати, посмотрите сверху, как мы тут не просматриваемся? Остальные слушайте сюда. Соблюдать правила маскировки, помните, нас ищут. Дозорных меняем через восемь часов. Отделение Губайдулина — будете нашими фуражирами. По дороге мы прошли несколько полей, в том числе с картошкой, кукурузой, всякой зеленью. Возьмите у деда мешков побольше и за добычей. А вот теперь можно — ноги врозь.

* * *

Бури огромен и неподвижен, как удав. Тусклый свет желтых глаз только подчеркивает его сходство с рептилией. И кажется, что его широкое тело напрочь лишено сочленений. Толстые пальцы, как бы без суставов плавно перетекают в широкую, как лопата, ладонь, которая, в свою очередь, перетекает в руку. В сущности он похож на большую мягкую куклу, У нее пластиковая голова с нарисованным лицом. Все остальное — выкроено и сшито в форме человеческого тела и набито то ли ватой, то ли губкой. Были такие куклы в эпоху развитого социализма. У сестер Бури были такие. Он любил их рвать пополам, вытряхивая на свет божий их неприглядную начинку. Сестры, будучи старше, могли бы намять ему шею. Но в семье не положено было обижать единственного наследника мужского рода. Да и неподвижный немигающий взгляд Бури уже с детства пугал не только сестер.