Карантин

Если в условиях столичной гарнизонной службы, он сильно напоминал хорошо отлаженную бюрократическую машину, то здесь, в горах, полковник преобразился неузнаваемо. Он ожил. Он стал настоящим командиром, отец — солдатам, гроза — врагу. Жаль было только, что враг пока в лице беззащитных жителей Ущелья не представлял собой грозной силы, которая заставляла бы предельно концентрироваться и находиться в соответствующем моменту боевом тонусе. Впрочем, полковник теперь постоянно держал в уме Насимова. Лунев понимал, что уж в его-то лице он приобрел смертельного врага. Причем, врага, не скованного ныне боевым уставом, военной иерархией и моральными табу. Понимал он также, что для Насимова он — полковник Лунев — это главный враг, может быть, единственный объект для применения боевых навыков капитана, которые Лунев, при всей своей нелюбви к последнему, оценивал очень высоко.

Его подчиненные тоже изменились. Не было прежнего всеобщего разгильдяйства и глупости, удручавших полковника в гарнизонном стоянии. Опасность, исходившая из котловины Ущелья, подтянула всех.

Хлопот в оцеплении хватало. С самого первого часа, как полк занял свои позиции, Лунев знал, что должен делать. Поэтому, когда перед его позициями появилось население кишлака Октерек, сомнений он не испытывал и позже муки совести не терзали его. Он знал, что должен поступить именно так. И то, что его внутреннее ощущение правоты, подтверждалось категоричными директивами вышестоящего командования, гарантировало полковнику Луневу спокойный, хотя и чуткий, сон короткими жаркими ночами. Такую же, если не большую убежденность в правоте, Лунев испытал, когда ему доложили, что по дороге от Октерека в сторону блокпоста движется группа вооруженных людей в военной форме. Еще не выйдя из штабной палатки, он уже знал, что это разведчики из роты Насимова. Понимал он также, что самого Насимова среди них нет. Он ошибся только в одном: он думал, что сдаваться ему на милость придет больше разведчиков.

Нельзя сказать, чтобы все военные, державшие периметр зоны, были столь же бестрепетно убеждены в том, что их действия правильны, верней, оправданы сложившейся обстановкой. В соседнем полку один из старших штабных офицеров однажды ночью застрелился из своего табельного оружия. Среди солдат были попытки дезертирства. Впрочем, это большого беспокойства не вызывало, поскольку все дезертиры были моментально отловлены. Это было несложно, особенно, если учитывать, что кольцо было трехслойным и последним кольцом, этаким заградотрядом, стояли части внутренних войск. А после того, как дезертиры по законам военного времени были мгновенно осуждены на большие сроки заключения, попытки дезертирства сошли на нет.

Постепенно среди высшего командования стало крепнуть понимание, что именно полковник Лунев лучше всех справляется со своими обязанностями. А, поскольку, там, наверху, было инстинктивное понимание, что от этой тайной операции в горах лучше держаться подальше, ибо не было уверенности, что тут пахнет лаврами, то и получилось, что, когда генерал, возглавлявший эту операцию, получил возможность слечь по болезни, он это и не преминул сделать. Поэтому не было ничего странного в том, что однажды Лунева срочно вызвали в столицу, где в обстановке, начисто лишенной всякой торжественности, обыденно и чуть ли не между делом, назначили командующим всей армейской составляющей этой операции. Само собой, ему повысили, и существенно повысили, должностной оклад и в конце, после почти гипнотического сеанса заклинаний о необходимости строжайшей дисциплины, высокой бдительности, Луневу туманно пообещали в недалеком будущем, в случае успешного завершения операции, генеральскую звезду и дубовые листья в петлицы. Полковник изобразил соответствующие случаю эмоции. Впрочем, сделал это весьма корректно и сдержанно, как и подобает суровому воину, а не паркетному шаркуну. После чего, выкатился из Генштаба.

Едучи из столицы в "уазике" назад в Ущелье, он немного удивил своего водителя. Лунев почти всю дорогу прикладывался к заветной фляжке, практически не закусывал, а, кроме того, периодически фыркал и посмеивался. И, чем больше надирался, тем смех его был громче и продолжительней. Заключительный взрыв смеха был завершен и подчеркнут несколько пренебрежительной фразой: "Ну, вот, облагодетельствовали. Это твой Тулон, полковник". После чего, полковник почти сразу вырубился и проспал остаток пути. Прибыв в расположение своего полка — а произошло это уже поздней ночью — полковник на автопилоте прошел в свою палатку и завалился спать.

Лунев в рамках своих расширившихся полномочий завел обыкновение постоянно инспектировать остальные подчиненные ему полки. Его родной полк по-прежнему был на его попечении. Более того, ставка (ведь позволительно местоположение старшего офицера, наделенного генеральскими полномочиями, называть ставкой?) по-прежнему была в расположении его полка.

В этот день Лунев полетел на вертолете в расположение полка, занимавшего позиции напротив, то есть вокруг насыпной плотины, подпиравшей водохранилище, нависавшее над Ущельем. Это направление его, как военного, беспокоило более всего. Водохранилище таило в себе стихию, которая была не подвластна воинским артикулам. Ведь, как ни странно, в мире грубой силы не было места другой силе — слепой и неистовой. Водохранилище было опасно прорывом — всесокрушающей лавиной воды, грязи и камней, которой нельзя приказать остановиться, или по-свойски, почти интимно, отправить на "губу". Оставалось только, как можно строже ее охранять.

С точки зрения вышестоящего начальства действия полковника Лунева были вполне логичны и последовательны, что добавляло очков полковнику и, возможно, сокращало время до замены звездочек на звезду генерала. "И лампасы будут шире и красней", — непременно добавил бы полковник Лунев в этом месте, знай он ход нашего повествования. Но то, что сделали однажды ночью саперы в тайне от всех, в том числе от командира полка, в чью зону ответственности входила плотина, породило бы вопросы у того же командования.

В самые уязвимые точки плотины были заложены заряды взрывчатки и тщательно замаскированы. Вопрос был в том, зачем это было нужно Луневу. И на этот вопрос он сам вряд ли смог бы дать вразумительный ответ. Тем более, что это никак не соответствовало внутренней логике всей операции.

* * *

Дядя Жора проснулся на рассвете. Как-то очень быстро вышел из сна. Быстро и легко. Выбрался из дома. На воздухе было по-утреннему свежо. Возле айвана стояло ведро с водой. Он подошел к нему, зачерпнул пригоршню воды, бросил ее себе в лицо и растер ладонью. Постоял у плетня, бездумно глядя на светлеющее небо на востоке. Потом, будто что-то решив для себя, двинулся к лощинке над садом. Из кустов его окликнул Губайдуллин:

— Далеко собрался, Дядя Жора?

— Пройдусь немного… Все спокойно?

— Тихо, как в могиле.

— Ладно. Бди и не бзди.

Когда дядя Жора дошел до лощины, стало уже заметно светлей. Прапорщик продрался сквозь кустарник и вышел на маленькую полянку. Подошел к гладкому моренному камню и сел на него. Посидел молча. Пару раз глянул зачем-то вверх. Что-то его мучило. Распирало.

— Ебена вошь!.. Не умею молиться. А ты вообще-то есть? Если есть — слушай. Мне сейчас — тридцать три. Как и тебе. Прожил — не на что жаловаться. Пил, гулял, блядовал. Старушек из огня не выносил. Хотя и подлостей никому не делал. И о том, есть ты или нет, особенно не задумывался. Это честно. А вот сейчас… Не думай, не от страха. Ну, страшно, конечно. Но клянусь, поговорить с тобой решил не от страха. Что-то во мне не так. Вдруг задумался: а для чего я Жора Кобоясов родился на свет? Ради чего мама моя рожала в муках? Чтобы пил, гулял и блядовал? Для чего я живу, Господи?!

Немного помолчал.

— Я думаю, что тебя нет. Будда, Иисус, Аллах. Кто вас разберет. Каждый человечек выбирает себе Бога по своему разумению, по своему укладу. По душе. Поэтому, если ты даже и был, то тебя уже давно растащили на миллиарды кусочков, и каждый приладил свой кусочек к своей душе. Навроде, как заплатку. Там, где в душе дырка, там и приладил. Так что кому-то ты заменяешь совесть, кому-то ум. Но ведь кому-то и злость, и ненависть. И я так смотрю: злобы и ненависти-то в мире поболее будет. Каким же ты был?! Сейчас здесь, в горах плохое дело творится. Ты посмотри, посмотри! Сколько безвинного народа погибло и гибнет. А ведь почти каждый здесь, в этой долине, верит в тебя. В каждом умирает кусочек тебя!

Я давеча спросил муллу: "Куда, мол, Аллах-то смотрит?" Знаешь, что он ответил? "Так угодно Богу". Но если тебе угодно такое, то на кой хер ты нужен?! Что проку в тебе. Или ты бессилен? Говоришь, там, на том свете, будет лучше?! А на кой же ты этот свет создавал? Муки, говоришь, во искупление. Херня это все. Ну, ладно, я грешен. Во многом грешен. Ну, а детишки в кишлаках? Они-то перед тобой, чем провинились?! Они жизни и не нюхали. Да и жизнь у них была ведь не сахар. Они же тут в нищете и темноте живут. Та еще гольтепа. Их-то за что наказываешь? Или ты, как Советская власть, всех под одну гребенку? Ну и кто ты есть, Господи?!

Прапорщик еще посидел на камне. Потом поднялся и сказал:

— Вот и поговорили… — и пошел в сторону сада.

* * *

Насимов хотел осмотреть окрестности Ущелья возле плотины, запиравшей его сверху. Фаттох приезжал еще раз. Но, приехав, попросил Насимова пока повременить с попыткой выйти из зоны. Бури вел в столице, какую-то тайную, но очень целеустремленную деятельность. Он искал возможность вытащить сына из Ущелья. Видимо, у него были какие-то свои соображения и планы, потому что он приказал Фаттоху безвылазно сидеть на даче, пока он не обеспечит им проход из зоны. Насимов томился от вынужденного безделья. Надо было предусмотреть возможность и какого-то иного решения. Возможно, оно крылось здесь, в плотине.

Разведчики последнее время потеряли бдительность. Все складывалось так, что пока они не делали попыток выйти из зоны и вообще никак себя не проявляли, их не трогали. Уже с неделю в Ущелье не появлялись вертолеты. Поэтому Дядя Жора предложил добраться до верхнего конца Ущелья с комфортом — в брошенном около Октерека "уазике". Бак был почти полон, машина на ходу.

— Неохота ноги об камни обдирать. По дороге до плотины будет километров тридцать. Пешком туда-обратно до вечера не обернешься. А на "уазике" милое дело. За полчаса в один конец.

— Ты-то чего суетишься, — спросил его Насимов. — Ты остаешься в лагере за старшего. Со мной пойдут Демин, Губайдуллин и Хисамов — за руль.

— Надоело, командир, сидеть на одном месте. Хочу размяться немного.

— Нет, оставайся. Я пойду.

Выехали через час после рассвета, по прохладе. Когда миновали окраину Астрабада, из-за скал вынырнули два вертолета, которые без паузы, сразу зашли на штурмовку.

— Стой, Хисамов! Все из машины! — закричал Насимов. Разведчики кубарем покатились в разные стороны. Место, где их застигли вертолеты, как назло, было открытое. Несколько валунов по обочинам, длинный, пологий голый склон, ведущий к реке. С другой стороны — рваная скала, в которой когда-то взрывами пробивали трассу строители. Разведчики попрятались за крупные камни по обочинам. Из вертолетов немедленно открыли огонь из пулеметов. Потом один из них стал подниматься выше, одновременно разворачиваясь в лоб разведчикам. "Накроет ракетами" — подумал Насимов и крикнул: