Поцелуй мамонта

ЧИЧИ

Кожан вычислил Клавкин манёвр. Не торопясь подошёл, раззявил дверь и отправил Клавку в следующий нокаут метким чекистским сапогом.

Всё, не шевелится девка. Половина тела выпала в коридор, другая на кухне. Общая форма: раком стоит. Прищемил её Кожан на всякий случай дверью. Упругая девка! Хороша тварь, так бы и впежил. Пристроился к Клавке сзади, чтобы и коридор обозревать (для этого надо только вытянуть голову) и втихаря дыхнуть порошку. За двумя зайцами…

Достал цигарку, высыпал из неё и отложил.

Другую достал потоньше (дамскую) и тоже высыпал из неё табак. Вышла справная трубчонка для носа. Достал с верхнего кармашка дерьмеца — порошка.

Рванул у Клавки шейные кружева, дёрнул за рубаху, оголил полспины извращенец херов. Вспомнил про третьего зайца.

Дёрнул третьего зайца за панталоны. Не сымаются!

Насыпал тогда в белую ложбину спины дорожку. Третий подождёт: хотя бы этого нюхнуть.

Попахивает со спины клавкиным потом, организованным в капли. И не хорошо потому, и не очень здорово для коки.

— Ломайте, рушьте давайте! — между делом крикнул в сторону кирпичного карьера, — по методе, а не с кондачка.

Встал, пододвинул ближе к Клавке стул и принялся дальше мухлевать.

В коридоре стучат кайлом. Кожан сгрёб порошок со спины и переместил его на стул. Соорудил две толстущих дорожки: по одной на могучую ноздрю. Втянулся махом.

В коридоре стучали, потом загрохотало. Молодцы, ребятушки. Будет всем Клондайк.

Посыпал ещё две вкусные дорожки. Ещё толще первой пары… Шлёп в нос, ф — ф–ф — с–с! О — о–о! Ой, хорошо стало Кожану.

Перепёрло почти сразу. Закружилась голова.

Кайф! Эйфор!

И вроде то ли спать захотелось, да нельзя, то ли хохотать до упада, а это не воспрещается. Так он и сделал, а пока хохотал, пытался вспомнить — зачем сюда пришёл.

— О! Золотодобытное дело у них: вспомнил!

Время вдруг потянулось у него приятной многокилометровой резиной. По башке дружненько застучали весёлые молотки, в ней же, драгоценной, бегали от молотков врассыпную пшённой величины мысли — мышки.

А в коридоре наоборот стало тухнуть: что — то сначала пошумкало, потом бацнуло три раза подряд с неприличной скоростью быстроты, и бумкнуло железным под занавес.

— Молодцы парни. Дело знают.

Кто — то там удовлетворённо изрёк: «Вот так ни…уя спектакль!»

И после восторженного восклицания стихло.

— Так всё по схвоим карманам рассхуют, — подумал чекист.

Встал, выглянул в коридор. Там тишина! — Что за бля! Парни, вы где!?

Молчание в ответ.

Кожан пихнул Клавку. Та распласталась чуть по — другому, и опять спит, дура.

Перешагнул через неё Кожан и двинул к кирпичному карьеру, держась за стенку.

Плыла стена и паркет под ней как дирижабль в зюйд — вест:

— Ай, добрая доза! Хорошо!

И вдруг, он же: «Парни! Что за ёп твать мать…»

Ноги Чёрного Желвака торчат из проёма. На нём бесформенная куча из людей и битого кирпича.

— Что за чёрт, передрались что ли? Пендрилы. Когда успели! Жалов! Стёпка, морж твой куев! Алтын! Вылазьте, суки, что в темноте шарите? Свет где? Газу поддайте! Ну!

Ти — Ши — На! Будто в Запретный Город попал Кожан. А за воротами нацелили в него копья грозные стражники.

— Эй! — неохотно заглянул Кожан в проём.

В комнате молчание, только кто — то будто сопит.

Вроде Стёпка.

Затих и Стёпка. Снова молчат бойцы.

Но будто кто — то тяжело дышит ещё… Невидимый… Будто в пещере медведь.

Только медведь почему — то над ним…

Всё страшнее Кожану:

— Свечу дайте. Свечу, свечу… — и стал поднимать вверх голову, чтобы на косолапого подивиться…

***

Чуток назад.

Остаток стенки Желвак двинул от себя и сам провалился в темень от неожиданности. Слабая стенка! Через него попрыгали в темноту товарищи красногвардейцы. Все до одного.

И понеслось.

Никто ни хрена не понял.

Отделилось с потолка что — то вроде чёрной кучи тряпок, из неё высунулись длинные мохнатые палки и принялись молотбить воздух как цепами по колосьям.

Молотило воздух, а вдруг отчего — то стало их головам, рёбрам, и сердцам больно.

Стали ни с сего заворачиваться челюсти и полетели брызгами несчитаные зубы.

Желвак только встрепенулся из — под обломков, и, только стал выползать из — под бушлатов товарищей, как и ему прилетело будто кувалдой. И ещё раз.

Тогда — то и прозвучало про «нехеровый спектакль».

И воцарилась тишина.

И вроде кто — то мягко, будто на воздушных цыпочках, похрустывал по кирпичным осколкам. А, может даже, летал. Или ходил по стенкам. А, может, просто показалось. В темноте всякое может проживать чудо, начиная с простейших по списку и без рогов. То бишь с маленького человечка, редко выходящего на улицу, сидящего за печью, — с Домового.

Рядом с башкой Желвака чугунный волчок. Ручка его погнулась от удара об стальной череп Желвака.

— Жив, нет ли Желвак?

Будто бы и не дышит вовсе.

Вот струйка выбежала из его носа. Тонкая — претонкая. Будто не могучий Желвак то был, а маленькая, добренькая и глупе — е–е неку — у–да Красная Ша — а–а — почка тяжёлым вопросительным знаком оторвалась у Желвака, и все ответы, и все предложения, желательные за вопросом, улетели в забывчивое небытие… И стало Желваку совсем не больно.

***

Снова вперёд. Извините, тут нам не кино. Идут разборки по ролям.

…Поднял голову Кожан: никаких медведей.

Дальше вошёл и держится за стенку храбрый Кожан: «Стёпка, Алтын!»

Прошёл дальше, отодвинул кого — то с дороги мощным пинком. Степан замычал. А он думал: медведь. Какое, нахрен, медведь. Только зачем все на пол улеглись? Передрались: вот же стремглаво как вышло! Зачем до крови — то? Не углядел.

Двинул настежь чёрную штору с окна.

— Что за хрень! Ау — уа!

Стало виднее, но всё равно херово. Одни лежачие силуэты и воняет кирпичной пыльцой. И глазам своим не верит Кожан: на полу, раскинули ноги, ну все наперечёт неподвижные его товарищи. Только Степан ещё ворочается и мычит ягнёнком, жалобно и просяще так: «Кожан, Кожан… Не знал, я не знал…»

***

Чего не знал Стёпка, больше тоже никто не узнает, ибо случилось дальше вот что.

На стене, или на люстре ли, что — то непонятное сидит и большое.

Может крыса это сидит, а может чёрный — пречёрный медведь из самой чёрной — пречёрной детской сказки Кожана.

Сидит медведь в чёрной — пречёрной комнате и сверлит с чёрного потолка блестящими чёрными глазами.

Или коричневыми…

Нет, голубыми, бля!

Глаз у медведя то два, то три, то четыре.

Стало с арифметикой и зрением, и вообще со здоровьем и пониманием сказки худо. И понял Кожан, что наконец — то впервые в жизни «перебрал» самой наидешёвейшей коки.

Кожан сам сознается потом, что перебрал, но медведей на потолке такой страховидности и с четырьмя глазами он всё равно никогда и нигде… до и после… и нигде и никогда… не видел.

И понял Кожан, что заговаривается.

И не понимает Кожан, где он сейчас…

Кровати, белый потолок, воняет йодом.

***

— Хвост где, был ли хвост? — спрашивают его пытливые зелёные человечки.

Эти вроде не с потолка. Видит их осоловелый Кожан в первый раз. На голове у Кожана сбившаяся повязка из марли. Хоть он чекист и подпольный в законе. А у этих двух гражданские картузы. И они не с передачкой пришли. Цветов на подоконнике не стоит. Хочется апельсиновой.

Один человечек на старого монгола похож, а другой молодой, глазастенький, а пронырливый такой…

Божий суд, что ли начался над раненным чекистом? Какие странные ангелочки…

Нет, не помнит Кожан хвоста:

— Вроде не было хвоста. У медведей хвост маленький.

Вдруг стал прямо на глазах меняться, извиваться ужом и мельчить Кожан. Он зачем — то вспомнил сказку про одну Машу в гостях у трёх медведей. Вспоминалось в судорогах как спасательная соломинка, которая через мост шла, шла, шла или по ней шли, шли, шли. Трещит. Нет, не рядом, в голове.

— Не было хвоста точно, — божится Кожан перед зелёными. А то куда бы они его девали, если бы восседали на своих берложьих стульях со сплошной спинкой. Нет, не было у Кокорина хвостов. Теперь готов в этом поклясться Кожан! Вот чего пристали «зелёные» будто бы они это сам Горбунов? Горбунова готов послать на букву «х» Кожан, если б не помнил, что Горбунов это его непосредственный начальник. А над Горбуновым стоит народный Клещ. Но тот так далеко и в таком глубоком кресле, и над ним не висит портрет Дзержинского, ибо это почти что сам Дзержинский… Взывать, выходит, к справедливости сейчас некогда.

— А уши у медведя мышиные или медвежьи? Или, может как у осла? — продолжали Эти, новые, будто не от Горбунова дети. Наивные! Не провести на дешёвой, только что состряпанной мякинке Кожана!

— Не помню, не видел ушей. Медведь, поди, был в маске. Ряженый, точно ряженый. А маска страшная, вот такущая! И вот такой ширины, вот такой высоты… плюх в воду… плюх в воду… Всех следователей обрызгал бы и потопил в фонтане Кожан, кабы не был сейчас маленьким, добрым, лежачим, перевязанным хроменьким мальчиком с костылём (сдал — таки его Насос, конец ему), припёрнутым к кровати. А так, первое, что пришло в голову: «Он на меня… с графской Р А З В А Л И Н Ы, сверху сволочь… хрясь, хрясь!»

Как бы их утихомирить! Пристают к важному чекисту, будто не верят, что Кожан лучше всех этих «зелёных» первышей!

— Значит, то была обезьяна горилла, бо из всех обезьян только горилла без хвоста, — заметил авось грамотный и небось совсем молодой, настырный следователь из убейного отдела Чека. Блядь! Век какой?

— Уволить бы их нахрен! — думает Кожан и снова врёт наполовину с правдой: «Обезьяна может прыгать по стенкам, но не может долго держаться за потолок… А медведь…». А век? — Совсем худо с цифрой века!

— Откуда на графских РАЗВАЛИНАХ потолок, там же напрочь крыша снесена, — воскликнул совсем зелёный и молодой с абсолютно немонгольскими против первого узкоглазого и с харей Чингиза.

Чёрт! Запутался совсем Кожан. Плохо варит башка. Так можно запутаться и пролететь эропланом над фанерой! Век? Век?

— …не было крыши, да, точно, вспомнил… не медведь, точно, вместо чёрного медведя было небо, чёрное — пречёрное. А эта горилла, если оно и впрямь Горилло, бля, Чичи она… оно… запросто носилось. И могло по потолку, и по крыше… черепицу топ — топ и задевает Горилло Чичи Кожана обидно, и всё больнее и больнее… — Дайте воды, в горле пересохло… может завтра придёте, а то мне в грудь молоток… сорокин врач вставил… И льдом сверху — хряк! И так все пятьсот ледяных страниц в грудь вхрячил. Херовый век — вот какая его цифра.

— Это надо ещё перепроверить, насчёт льда, врач вас ещё посмотрит, — устало сказал Михаил Игоревич Полиевктов того века, которого потолки и гориллы с медведями совсем заи… чёрт… и закрыл блокнот. — А пока да, действительно, полежите в больнице. Сестра, дайте ему воды.

— Ему нельзя много, — сказала сиделка, — у него, похоже, всё внутри тоже отбито… как и сверху… В жару просит нюхнуть… мозги набекрень, чуть не наружу… стекло.

— Техничнее не можете сказать? Как — как говорите? Что сверху у него над мозгами? Стекло?

— Стекло из черепа вынули, вернее не из самого черепа, извините, а из — под кожи… Это мы в первую очередь сделали.