Богом данный

Глава 2. Богдан

Наверное, первое моё воспоминание из детства это не мама, не какие-то важные события, это дом. Именно дом, хотя внешне он походил на самый настоящий средневековый замок. Мы приходили сюда раз в месяц. Было далеко, мы ехали сначала на метро, потом на трясущемся трамвае, потом ещё минут пятнадцать пешком. Тупиковая дорога упиралась в кованые ворота, за ними и был дом.

— Это наш дом, — говорила мама. — Настоящий, ничей больше.

Держала меня за руку. Матери я не помню, а вот слова её, ощущение моей ладони в её, помню отлично. Иногда становилось жарко, но я все равно держался, боялся выпустить мамину руку. Прижимался носом к прутьям, старательно смотрел.

Он был величественным, наш дом. Смотрел на меня забитыми глазницами окон. Тогда, в конце восьмидесятых, времени моих первых осознанных воспоминаний он был заброшен. Мама говорила, что когда-то здесь был музей. Потом — просто склады. Одно время его даже планировали снести. А на деле — даже вандалы обходили стороной его мрачную громаду.

— Он всех выживает, наш дом, — в голосе мамы удовлетворение. — Ждёт нас.

И я верил в это. В деда Мороза не верил, не верил в коммунизм, который все грозил наступить, а в итоге окончательно развалился, а в дом верил. Как и в то, что он должен нам принадлежать, да что там — принадлежит по праву. Все моё детство было полно этим домом, рассказами о нем, о нашей семье, которая когда-то была одной из самых влиятельных в этом городе. Крупицы воспоминаний, которые передавались из поколения в поколение перетекали ко мне. Мама повторяла раз за разом, словно стараясь, чтобы я запомнил.

Мамы не стало в девяностом. Мне — пять лет. Я сам вызвал скорую, я это умел, мама научила, на всякий случай. Равнодушная тётка забрала меня с собой и отвела туда, где чертовски много детей и совершенно нет любви. А всем так её хотелось, этой любви. К новенькой нянечке, которая могла и хотела дать тепло, тянулось столько рук, что она не выдержала и уволилась. Видеть чужую боль постоянно под силу не всякому. А меня перевели в другой детдом, потом в ещё один… В другом городе.

— Я Черкесов Богдан Львович, — упрямо твердил я по ночам, шёпотом, свернувшись под одеялом с головой. Не знаю зачем, но система дала мне другие имя и фамилию, не хочу даже вспоминать об этом. — У меня есть дом, который меня ждёт.

Я пробыл там три года. Да, точно, мне было восемь, когда всех мальчиков от семи до девяти лет выгнали в актовый зал, и выстроили шеренгой. Нас много было — самый большой детдом в городе.

— Наверное, усыновлять будут, — авторитетно сказал тот, что стоял справа от меня.

Я в сказки не верил — время было голодное, а больших детей всегда брали неохотно. Но оказывается, сказки бывают. В зал вошла женщина. Она была пожилой, но старухой её назвать язык бы не повернулся. Она была красива. От неё пахло так сладко, что у меня живот свело голодным спазмом — вспомнились булочки с ванилью, что нам пекли на праздники.

— Это четвёртый детдом за месяц, — озабоченно сказала женщина. Голос у неё был странным, то, что это акцент я узнал уже потом. — Наверное, мальчик уже не помнит свою фамилию…

Я сразу понял, что речь обо мне. Слова, вдолблённые мамой держались в детской голове на удивление крепко. Их было два брата. Два брата Черкесовых. Один смог уехать перед революцией, а второй пытался спасти любимую девушку и остался. Оказалось — навсегда, через несколько лет его расстреляли.

— Я, — громко сказал я, делая шаг вперёд из шеренги. — Я Черкесов Богдан Львович, у меня есть дом…

У женщины подкосились ноги, она едва не упала, я даже испугался, что она умрёт, потому что вспомнил вдруг — мама так умерла. Просто упала на кухне на пол. Бросился к ней, но даже не за неё испугался, а за то, что придётся здесь остаться. Детдомовская жизнь приучает к определённому эгоизму… сколько лет уже прошло? Почти тридцать. Теперь у меня все есть, и дом тоже. Тот самый.

Вышел из машины, стою курю. Дождик моросит, плевать — одно название. Сергей крутится вокруг со своим зонтом, что только раздражает, недовольно гоню его прочь. Мне нужно побыть наедине с домом. С громадой, окна которой теперь светятся.

— Холодно, — не унимается Сергей.

Ещё бы не холодно — конец октября. Но я не спешу, мне нравится проводить время вот так, глядя на свой дом. Домище. Возможно это три года в детдоме аукаются, но мне жизненно необходимо иметь свое, ничье больше, то, что ни с кем делить не придётся. Я курю, смотрю на парк. Мокрые голые ветки деревьев в жёлтом свете фонаря кажутся сюрреалистичными, мощеная камнем дорожка блестит от воды. Докуриваю, бросаю сигарету на землю — садовник утром уберёт, в конце концов я плачу ему зарплату за это, и своих барских замашек стыдиться не намерен.

Каменной дорожке лет двести, не меньше. Она была в ужасном состоянии, но её отреставрировали. Иду, чеканя шаг, прислушиваюсь к эху шагов, что разлетается по пустом парку. Дверь передо мной предупредительно открывается. Ей тоже много лет, настоящий мореный дуб, который к счастью не разглядели под слоем ужасной краски, которой её покрыли в советах, и лишь поэтому не украли.

Сброшенное пальто не успело долететь до пола, было поймано и определено в положенное ему место. Время — скоро рассвет, холодный и дождливый, но все мои люди уже привыкли к тому, что я живу вне графика. Сначала в душ, к тому времени, как я спущусь уже будет накрыт ужин.

— Богдан Львович, девушка..

— Девушка? — переспросил я.

Я уже спускался к ужину. Несмотря на то, что кроме пары человек обслуги меня никто не видел, на мне рубашка и брюки, Ирма это в меня вдолбила. Она то не в детдоме росла, а в семейном поместье во Франции.

— Которую вы купили.

О да, я помнил о ней, хотя и старался гнать мысли прочь, переспросил, но прекрасно знал, что дом прячет её в своих недрах, и если прислушаться, возможно я даже услышу биение её сердца — коли у дома на то будет особая прихоть.

— Что с ней?

— Я определил её во флигель, в западном крыле…

— Отлично.

Я прошёл в кабинет охраны. Камерами оборудованы почти все комнаты, я щелкаю мышью и нахожу нужную, вывожу на экран изображение. Она сидит в кресле, моя спонтанная покупка. Ноги поджаты, голубое платье задралось, обнажая бедра. Спит. К груди что-то прижато, увеличиваю картинку — это футляр со скрипкой, легко узнаваемо мной, Ирма пыталась сделать из меня человека, и скрипка была одним из обязательных пунктов. Где она её взяла, с собой притащила? Занятно. Я хмыкаю — так все гораздо запутаннее, но интереснее.

Я рассматриваю её долгих несколько минут. В комнате сумрачно, и картинка нечёткая, несмотря на мощность видеокамеры, но даже это мне не мешает. Мне интересно в ней все. Тёмные пряди волос, чуть спутанные падают на лицо, закрывая, пряча его от меня. Держать скрипку ей наверняка неудобно, я вижу, как край футляра впивается в кожу, наверняка оставит розовую полосу, которая потом медленно исчезнет. Одна рука безвольно повисла. На ногах носки, отчего-то, полосатые, что никак не гармонирует с дорогим платьем, и от этого кажется особенно интересным. Позади кресла, окно, под ним искусно спрятаны радиаторы отопления, девушка явно их нашла, потому что к резным панелями прислонены старые кеды. На просушку, видимо. Во сне она кажется особенно трогательно и беззащитной. Я мог бы сказать, что она не нужна мне, эта девушка, скопище чужих, досадных проблем, но…я тут же нашёл бы миллион причин, по которым она была мне необходима.

— Что с ней делать? — спросил Сергей.

Я понимаю его озабоченность. В какой-то мере он моя правая рука, к выходкам хозяина давно привык, но сейчас он в замешательстве — девушек я не покупал не разу. Ни разу не приводил в свой дом случайных и посторонних людей. Это — святая святых.

— Ничего, — пожал плечами я. — Пока. Не трогайте её, а сбежать она отсюда все равно не сможет.

Ирма смеялась над моей озабоченностью безопасностью, сохранением личной жизни в тайне. У меня были женщины, я был щедр к ним, но за исключением одного случая, это всегда был лишь обмен молодого красивого тела на материальные выгоды. А тот случай… мне кажется, что Виктор о нем знал. Не мог знать, но тем не менее знал.

— Как она тебе? — спросил он в тот день.

В голосе равнодушие. Оно показное, я знаю Виктора, как пять своих пальцев, он совершенно не умеет блефовать, для меня он — раскрытая карта. И сейчас в его голове лихорадочно крутятся цифры, алчность сквозит во взгляде. Виктор поднялся до максимального уровня, выше ему не пробиться, он это понимает и бесится, поэтому пытает выжать из ситуации по максимуму. Из любой.

— Обычная, — спокойно ответил я.

Её и правда можно было назвать обычной. Тело скрывал мешковатый халат, видимо, подобие униформы, но я знал, что её фигура совершенна. Волосы связаны в тугой хвост, но когда мокнут — вьются. У неё должна быть родинка на правой лопатке, небольшая, идеально круглая, тёмная и от того заметная. У неё всегда мёрзнут ноги. Я знал об этой девушке столько, что мне самому становилось страшно.

— И только?

Я кивнул. Виктор начинал терять терпение, мне даже жаль его стало.

— Сколько она должна?

— Шестьдесят пять тысяч долларов, — торопливо ответил он. — Было больше, но у неё имелась недвижимость. Ты должен понимать, что за эту сумму я её не отдам, она мне за четыре месяца нервов выпила на долбаный миллион баксов. Но, мы же друзья… поэтому сто тысяч.

— Хорошо.

Виктор опешил, видимо сам не ожидал, что я так легко и быстро соглашусь. Сто тысяч долларов это меньшее, что я мог бы сейчас отдать за невозможную девушку со шваброй, и как потом оказалось — со скрипкой.

— И та шарашка, которую ты перекупил в прошлом месяце… — и словно начиная оправдываться: — Она тебе все равно не нужна, Богдан, а я хотел букмекерскую открыть.

— Нет, — спокойно ответил я. — Не наглей. Я дам тебе сто тысяч, либо бери их и отдавай девушку, либо я пойду, пусть дальше полы моет. Чистота залог здоровья, а у тебя нездоровый цвет лица.

Я встал, Сергей метнулся ко мне, его предупредительность порой раздражает. Успел сделать три шага, когда Виктор меня окликнул.

— Стой! Я согласен.

— И имей ввиду, — спокойно сказал я. — Знание каких либо фактов не даёт тебе власти надо мной. Иногда мне проще убить человека, чем торговаться с ним.

Виктор сглотнул, затем согласно кивнул. Я не работал над своим имиджем, я просто работал, слава сложилась сама. Ирма дала мне сытую жизнь, она дала мне покой и даже подобие семьи. Дала достаток. Но мне, вместе с молоком матери впитавшему идеи о величии этого было мало. Я вернулся в Россию в две тысячи четвёртом. Ирма отпустила, снабдила деньгами, и даже слезами орошать не стала. Она сильная женщина, которая могла победить все, но не сумела справиться с банальным одиночеством, и десять лет потратила на то, чтобы найти родных в России. Она никогда не показывала любви ко мне, но я, это все, что у неё было.

Теперь, спустя пятнадцать лет беспрерывной работы я имею право давить на таких беспринципных гадов, как Виктор. Хотя бы потому, что у меня хватает на это наглости. Не бояться никого это особый кайф. Так девушка оказалась у меня и ни одна тварь не догадалась, что я готов отдать за неё в десятки раз больше.