Конституционное развитие Сирии: между децентрализацией и авторитаризмом

Введение

О современной Сирии написано уже довольно много фундаментальных работ, авторами которых являются не только ученые, но и российские дипломаты, непосредственно принимавшие участие в выработке российского внешнеполитического курса в отношении этой страны. Достаточно упомянуть труды В.М. Ахмедова[1], А.А. Виноградова[2], А.В. Демченко, Б.В. Долгова[3], А.В. Коротаева[4], И.А. Матвеева[5], М.С. Ходынской-Голенищевой[6] и других авторов, глубоко анализировавших происходящие в этой стране процессы.

Между тем события в Сирии поставили на повестку дня, кроме вопросов регионального и глобального развития, вопрос о конституционной реформе и трансформации политической системы. Эта реформа проходит на фоне продолжающегося подавления террористических группировок и уже начавшегося процесса восстановления сирийской экономики в условиях внешнего давления и противоборства региональных держав.

Нынешний этап конституционного строительства в арабском регионе (после событий «арабской весны») обладает определенной спецификой и новизной. С одной стороны, идеологическую базу государственно-правового и политического развития по-прежнему определяет внутренняя борьба двух основных проектов — фундаменталистского (исламистского) и демократического (светского){1}. Именно это идеологическое противостояние ярко отразилось в электоральном процессе постреволюционных арабских стран в период 2011—2021 гг., который (несмотря на наличие огромного количества новообразованных партий самых разных типов и направлений) вылился, в конечном итоге, в борьбу исламских и светских партий. Характеризуя политический процесс в Египте после 2011 года, Н.Ю. Сурков отмечает, что в этой стране сложилась «конфликтная партийная система, для которой была характерна острая конкуренция между светскими партиями либерального толка и исламистскими партиями»[7].

С другой стороны, данный процесс идет на фоне серьезного идеологического кризиса как исламизма, так и национализма, которые взаимодействовали между собой в официальной и неофициальной сферах жизни арабского общества на протяжении всей новейшей истории. В официальной сфере происходило сближение между национализмом и исламом, в неофициальной — нередко отмечалось размежевание между ними. Все аспекты такого взаимодействия в концептуальном плане были обусловлены противоположностью исходных позиций в вопросе о государственно-правовом регулировании (суверенитете, правах человека, его взаимодействии с обществом и государством и др.) При этом концептуальные расхождения вовсе не мешали на практике их объединению в различных формах (в зависимости от конкретной социально-политической и социально-культурной ситуации в отдельных странах).

Наиболее заметно это было в переломные моменты развития арабского мира (национально-освободительные движения, постколониальное развитие). Руководители и идеологи целого ряда мусульманских стран, формулируя концепции «самобытного развития», исходили из некоего «среднего варианта», уже существующего за пределами мусульманского мира моделей[8], активно эксплуатируя при этом «реформаторскую стратегию» в исламе, которая была направлена на совмещение его догматов с принципами гражданского общества и правового государства. Националистам, стремившимся к строительству современного государства, особенно близки были концепции «исламского модернизма», расширявшего возможность компромисса между исламом и национализмом, освящая Кораном прогресс и современные политические системы. Так, в 1980—1990-х гг. светский баасистский режим в Сирии стал все больше использовать исламскую риторику и делать шаги в направлении «исламизации сверху», что проявилось в строительстве новых мечетей и медресе, внедрении религиозных дисциплин в учебные планы университетов, попытке создания подконтрольной «исламской партии» и др. (на бытовом уровне — увеличилось количество женщин, носящих хиджаб в общественных местах).

Предпосылками такой интерпретации было проникновение концепции правового государства в арабский мир из французского и английского права, его влияния на арабские конституции. Конфликт идеи правового государства с принципами исламского государства, закрепленными конституциями, был свидетельством неустойчивости ситуации. «Ключ к пониманию конфликта, — отмечает А.Н. Медушевский, — в столкновении традиционного мусульманского права с задачами модернизации и рационализации, которая оборачивается европеизацией права и заимствованием западных конституционных норм»[9]. Однако эти нормы не действуют в традиционном обществе, возникает порочный круг, возвращающий ситуацию к исходной точке конфликта: усиление позиций ислама и улемов, укрепление норм исламского права (возрождение именно исламского права под влиянием национализма было характерной тенденцией последних десятилетий в арабских странах).

Однако к концу XX в. упадок охватил и исламистские идеи, т.к. религия, выступая в виде политической и мобилизационной идеологии, сама со временем неизбежно приобретает различные оттенки других светских идеологий (консерватизма, социализма, либерализма). Эти модификации исламской доктрины связаны прежде всего с поиском социальной базы, который оказывается более успешным в случае дополнения традиционных религиозных ценностей определенной социальной программой. Одни исследователи полагают, что апелляция исламских партий к демократическим институтам носит исключительно тактический характер (о чем свидетельствует почти полное совпадение их лозунгов с лозунгами светских оппозиционных партий)[10]; другие считают, что умеренные исламские группы действительно могут осуществлять властные полномочия без отказа от демократических институтов и основополагающих ценностей. Легальная деятельность «Братьев-мусульман»{2} не проясняет и вопроса об их отношении к введению шариата и созданию исламских институтов правления, т.к. все «мейнстримные» исламисты, которые вели борьбу за политическую власть, предпочитали «сохранять двусмысленность, чтобы не отпугивать потенциальных сторонников»[11]. Французские исследователи Ж.-К. Ватэн и Ф. Бюрга также связывают исламизм с борьбой за демократию. По мнению Ф. Бюрга, ислам становится альтернативным «политическим языком» в диалоге народа с политической элитой и представляет собой «социальную терапию и язык политического протеста, на котором выражаются демократические требования созревающего гражданского общества»[12]. Все авторы согласны с тем, что приход к власти исламистов не тождествен созданию исламского государства, а их победа почти неизбежно, хотя и не сразу приводит к размыванию самой идеи исламизма, демонстрирует зыбкость исламской политической конструкции, ее институции.

Эта проблема поставила более общий вопрос о будущем политического ислама, дебаты по которому, идущие среди европейских и американских ученых с конца XX века, привели к двум сложившимся полярным точкам зрения по этому вопросу. При этом большинство исследователей склонны полагать, что он обречен на неудачу и уже потерпел поражение[13]. С другой стороны, все понимают, что исламизм никуда не исчез, а трансформировался в некое новое направление, которое О. Руа определяет как «неофундаментализм». Б. Льюис считает активность исламистов бесцельной и аморфной. По его мнению, «…борьба ведется против двух врагов — секуляризма и модернизации. Война против секуляризма осознанна и очевидна. Война против модернизации. бессознательна и неочевидна», т.к. она направлена против самого процесса перемен, которые имели место в исламском мире и в результате которых постоянно «трансформировались политические, экономические, социальные и даже культурные структуры мусульманских государств»[14]. Борьба против модернизации — это нескончаемый процесс, что, в свою очередь, оборачивается ответной гипертрофией собственных ценностей. Поэтому вечное стремление к модернизации будет столь же вечно поддерживать исламистов в их стремлении предложить ей свою исламскую альтернативу. «Мы против всех западных форм общества, но мы не знаем, какое альтернативное общество мы можем предложить», — говорит в своем интервью шейх Хамид аль-Наяфар[15].

Ситуация, сложившаяся в арабских странах после «арабской весны», позволяет говорить о специфическом типе конституционных кризисов в традиционном обществе, столкнувшемся с необходимостью модернизации. Этот тип кризисов отличается тем, что проходит в форме ретрадиционализации, т.е. сознательного или бессознательного использования обществом ряда устойчивых компонентов традиционной культуры (религиозно-правовых норм), попытках противопоставления исламской религиозной традиции и западного типа конституционализма в политической практике (электоральном процессе). Трудность данного процесса заключается в невозможности общественного консенсуса, что заставляет обращаться (возвращаться) к различным формам авторитаризма (светского или исламского), принимать ислам в качестве интегральной части современной политической системы, но одновременно нейтрализовать его путем синтеза с другими идеологиями.

Своеобразием сирийской ситуации, определившим особенности ее политического процесса и конституционного строительства, является прежде всего то, что сирийское общество многонационально и многоконфессионально. В составе населения, где мусульмане-сунниты составляют большинство, присутствуют значительные общины этнических и религиозных меньшинств: страна населена не только арабами, но и курдами, армянами, черкесами, ассирийцами. Различные группы христианского населения представлены православными, армяно-грегорианами, католиками, несторианами и протестантами; ислам представлен суннитами, друзами, алавитами. Последние являются одной из наиболее значительных религиозных групп и формируют руководящую элиту сирийского общества.

Эти особенности сирийского общества проявились прежде всего в процессе становления сирийской армии, которая стала ведущим фактором внутриполитической жизни страны со своими специфическими свойствами. Условия формирования сирийского офицерского корпуса содействовали тому, что его ряды пополнялись прежде всего за счет выходцев из среды местных этнических и конфессиональных меньшинств, т.к. армейская служба оставалась в немалой степени непрестижной для представителей основного конфессионального большинства сирийского населения. Создавшаяся в этой связи ситуация быстро принесла определенные результаты. Как отмечает Э.Р. Пир-Будагова, к 1965 году представители религиозных и национальных меньшинств страны составляли 2/3 рядового состава и большую часть офицерского корпуса сирийской армии[16]. В дальнейшем превращению сирийской армии в ключевую силу политического процесса в Сирии способствовала и внешняя обстановка, прежде всего арабо-израильское противостояние, в котором Сирия всегда играла ведущую роль, что являлось причиной постоянного увеличения численного состава армии и внимания властей к повышению ее технического обеспечения и образовательного уровня.