Братство идущих к Луне

Глава 2 Призраки

Разумеется, она не удержалась. То есть она честно терпела до самого обеда, до второго бутерброда за день, и даже немного почитала какую-то книгу, которую нашла в шкафу, стоявшем в комнате, но сидеть на участке сегодня было выше всяких сил, поэтому после обеда Ада засобиралась. Снова нацепила свою неизменную кепочку, надела сумку, проверила ключи, сигареты, тубус с валидолом, и пошла к Роману. Невыносимо было ей почему-то в этот день одиночество, и ватная эта тишина, хотелось услышать человеческий голос, и пусть даже называет дурой, или кем ещё, но ведь называет же, порой и этого довольно. Она заперла дверь, подергала для верности ручку, и отправилась. Благо, что идти было совсем недалеко, даже тросточку брать не нужно. Выйти из своей калитки, пройти до поворота вдоль забора, повернуть направо, пройти еще метров десять — и вот она, вечно открытая калитка Романова участка.

Разумеется, Роман был дома — в такую солнечную погоду он никуда не ходил, потому что при хорошем свете ему было удобнее всего работать. Собственно, сейчас он как раз работал: на мольберте стоял грунтованный картон, и на картоне этом виднелся набросок пейзажа. Море, прибрежные скалы, тревожно-красный закат. Пока что набросок, но за несколько часов (Ада это знала точно) набросок превратится в полноценную картину. Писал Роман в этот раз акрилом, на скорую руку, акрил он не жаловал, терпел его — говорил, что цветопередача отвратительная, но быстрые заказы — это исключительно акрил, не маслом же их писать, маслу нужно сохнуть, это время, а на даче ещё и сыро... Сейчас Роман, распахнув все окна на террасе, уверенными движениями кисти прописывал скальную группу в левой части картона, и — Ада это тут же заметила — работал он сидя. Значит, кружится голова, поняла она. Давление низкое. Не помог кофе.

— Чего ваяешь? — спросила Ада, поднимаясь на крыльцо.

— Очередную жопись, — с неприязнью произнес Роман в ответ. — Сама не видишь, что ли?

— А, по-моему, милый пейзажик, — решила польститься к нему Ада.

— Ага. Именно. Милый... мать его, пейзажик, — Роман пренебрежительно хмыкнул. — В помойке ему место, этому милому пейзажику. Ты чего пришла?

— Ты обедал? — спросила она.

— Нет, конечно. Некогда. Завтра приедут забирать эту мазню, — Роман повернулся к ней. — Слушай, свари гречки, что ли. Правда, есть охота. И башка после этого вчерашнего дождя ни к чёрту.

— Сейчас сварю. Тебе как, с молоком?

— Давай с молоком, — согласился Роман, не отрываясь от картины.

Ада сняла сумочку, кепку, и пошла на кухню — к слову сказать, кухня в доме Романа была неплоха, весьма неплоха. Собственно, он и жил на этой самой кухне, весь же остальной дом, немалых размеров, пребывал в запустении, ветшая ещё стремительнее, чем его хозяин.

— И почём нынче жопись? — поинтересовалась Ада, вытаскивая из одного шкафчика пакет с гречкой, а из другого — маленькую кастрюльку.

— Четыре тысячи, — ответил Роман. — Негусто, но на неделю хватит.

— Да вроде неплохо, — Ада отмерила нужное количество воды, и поставила кастрюльку на плитку. — А куда Яр подевался?

— Куда он мог подеваться? Ноги болят, спина болит, сказал, лежать пошёл, — ответил Роман. С первой группой скал было покончено, непрописанным остался лишь фрагмент, где скалы стыковались с морской гладью. — Сейчас добью это дело, и тоже прилягу. Надо отдохнуть. Мы же хотели вечером выйти.

— Да, хотели, — ответила Ада. — На холм?

— Ну, куда ещё-то, — Роман вздохнул. — Больше и некуда.

— К Аглае будем заходить?

— Будем, — покивал Роман. — Ты, это, вот чего. Ты вроде бодряком сегодня, да? Дойди до поля ближе к вечеру, нарежь цветов, и...

— Хорошо, сделаю, — кивнула Ада.

— ...и отнеси этому вруну корвалол, — закончил Роман. — Сдается мне, у него болят не только спина и ноги.

— Думаешь, опять сердце?

— А что ещё? Ты ему утром хорошо так потрепала нервы, и что у него после этого может болеть? Спина? Биба и Боба, истеричка и врун. За что мне это? Ну вот за что? Почему нельзя жить спокойно, и не устраивать десятилетиями это вот всё? — безнадежно спросил Роман. Спросить-то спросил, но при этом он не забывал водить кисточкой по картону. — И ты, и этот проклятый... ярмо...

Ада ничего не ответила, она продолжала мешать кашу в кастрюльке, хотя, конечно, никакой необходимости в этом не было, гречка прекрасно бы сварилась и так. Следующие двадцать минут они молчали — Роман работал, Ада закрыла сварившуюся гречку двумя полотенцами, чтобы каша настоялась, и вскипятила в ковшике молоко с сахаром и сливочным маслом, чтобы залить им гречку в тарелке, как любил Роман. Самой ей гречка с сахаром и молоком казалась едой странной, такое она никогда не ела, поэтому Роман даже не стал ей предлагать сесть с ним за стол и пообедать, знал, что откажется. Когда каша оказалась в тарелке, Ада снова надела кепку, прошла в ванную, вытащила из Романовых запасов непочатый пузырек корвалола, и положила его в свою сумочку.

— Зайди потом ко мне, скажи, как он там, — приказал Роман. — Натворила ты дел, конечно.

— Ты думаешь, это он из-за меня? — огорченно спросила Ада.

— А из-за кого? — Роман зачерпнул ложкой каши, понюхал, одобрительно кивнул. — Он ради своего удовольствия, по-твоему, бегал всё утро по поселку? Или он тебя искал? В том, что ему сейчас нехорошо, виновата ты, и только ты. И никаких оправданий тебе нет. Иди, сказал, не тяни время. Потом зайдешь.

— Да поняла уже, — Ада тяжело вздохнула. — Ладно, я недолго.

***

Участок Яра пребывал в еще большем запустении, чем её собственный, и Ада, проходя мимо зарослей крапивы, подумала, что неплохо было бы хотя бы эту крапиву скосить, уж очень мимо неё ходить неудобно, но мысль эта исчезла так же быстро, как и появилась. Не будет Яр ничего косить. Ему всё равно. Да и крапива эта тут каждый год вырастает, и, может быть, Яру она нравится — кто его разберет, Яра, что ему нравится, что можно трогать, что нельзя, да и связываться не хочется. Потому что Яр, конечно, очень хороший, но есть у него в арсенале одно слово, которым он способен поставить в тупик кого угодно. И слово это — всего лишь «нет», но произносит его Яр обычно таким тоном, и при таких обстоятельствах, что лучше бы это слово и не слышать вовсе.

Дверь в дом Яра была открыта, а сам он отыскался на кушетке, в маленькой комнате. Лежал поверх пледа, на застеленной кровати, и читал какой-то журнал, бумажный, истрепанный, и древний. Заметив Аду, он было привстал, но тут же лег обратно, и Ада поняла, что Роман не ошибся про корвалол.

— Сейчас водички принесу, — сказала она. — Ты лежи.

— Я мог бы и сам, — возразил Яр.

— Лежи, сказала, не надо сам.

Ада сходила на кухню, налила в стакан воды на донышко, и вернулась в комнату. Вместе они отсчитали нужное количество капель, Яр выпил то, что плескалось в стаканчике, и снова лёг.

— Извини меня, — попросила Ада. — Я как-то не подумала, что ты вот так...

— Я так и понял, что ты не подумала. Потому что ты никогда не думаешь, — Яр вздохнул. — Дай мне Яна, пожалуйста. Резко так заболело, не успел его выпустить.

Ада взяла с соседней кровати чёрный городской рюкзачок, который Яр постоянно носил с собой, и протянула ему. Яр расстегнул молнию, раскрыл рюкзак, и вынул оттуда предмет, который у всех непосвященных вызывал сперва оторопь, потом ужас, потом брезгливость, а потом они начинали смотреть на Яра, как на безумного, хотя могли бы и не смотреть, ведь Яр действительно был безумен, и не скрывал этого.

Чёрная латунная погребальная урна слегка напоминала формой своей античную вазу, и вид имела весьма потрепанный, не смотря на то, что Яр часто её подправлял и подкрашивал. Собственно, немудрено — если носить с собой любой предмет почти полвека, время его вряд ли пощадит, и урна, конечно, тоже не избежала старения, но, к чести её сказать, она оставалась крепкой, и главную функцию свою продолжала выполнять исправно. На одной стороне урны, чуть уплощенной, была приварена табличка с едва различимой надписью «Ян Огарёв, 1955 — 1973 гг», на другой...

А вот про другую сторону урны, которую сейчас держал в руках Яр, стоит, пожалуй, рассказать отдельно. Потому что на этой стороне находился рисунок, вроде бы совсем простой. Едва различимый силуэт черного ночного леса, на самом деле не совсем черного, конечно, поляна, и над поляной — огромная, наиподробнейше прорисованная Луна, со всеми кратерами, горами, и морями. На поляне стоят трое людей, а к Луне приставлена лестница, вроде стремянки, и понятно, что люди стоят рядом с ней не просто так, они собираются по этой лестнице подняться туда, к Луне, оставив и поляну, и ночной лес внизу. При детальном же рассмотрении на картине становились различимы подробности, причем в большом количестве — лес оказывался вовсе не лесом, а множеством человеческих фигур, профилей, лиц, нарисованных почти чёрным на совсем чёрном, и, надо сказать, добрых среди них не было. А вот поляна, на которой стояли трое, оказывалась соткана из множества штрихов, букв, цифр, имён, и изображений совсем иного толка. Дети, животные, даты, названия — вот что лежало под ногами троих, стоящих у лестницы, и ещё через какое-то время становилось понятно, что поляна словно хочет помочь троим добраться до Луны, а вот лес мешает этому, он препятствие, пусть и неясное, смутное, но при этом вполне ощутимое.

— Нарисуешь котёнка? — спросила Ада.

— Ох... — вздохнул Яр. — Ну, давай. Только завтра. Что там в прогнозе?

— Солнечно, тепло, — Ада погладила пальцем бок урны. — На всю неделю прогноз хороший, дождя не будет.

— Славно, — одобрил Яр. Положил урну на плед рядом с собой, поближе к стенке. — Слушай, у тебя поесть ничего нет? А то я не купил. Не успел.

«Потому что бегал за мной по поселку, — поняла Ада. — Опять я виновата. Что же я так, снова и снова виновата».

— Есть макароны и колбаска, — ответила она. — Масла нет. Сейчас сварю и принесу.

— Лучше здесь свари, у меня газа много, а у тебя почти не осталось, — предложил Яр.

— Давай, — согласилась Ада. — И чаю попьем, да?

— Попьем, — согласился он. — Вечером на холм?

— Если ты будешь в порядке.

— Я буду, — уверенно ответил он. — Да я и сейчас в порядке, но лучше подстраховаться.

— Это верно. Всё, отдыхайте, я скоро.

***

Так уж вышло, что Ада действительно была виновата, всегда и во всём. Словно какой-то злой рок преследовал её с самого детства. Почему-то всегда получалось так, что при любой нестыковке, любом несчастье, любой ошибке всегда виновной оказывалась она, и не из-за того, что кто-то огульно обвинял её во всех грехах, нет, она действительно была виновата практически везде, и практически всегда. Она не желала этого, но обстоятельства складывались так, что Ада присутствовала в ненужное время в ненужном месте, и подставлялась под удар. Поначалу, в детстве и юности, это выглядело в какой-то степени нелепо — например, компот, пролитый Адой на проигрыватель, поставила рядом с проигрывателем мама, но пролила его, играя, пятилетняя Ада, за что схлопотала прозвище «дура косорукая», и чувствительный удар веником по филейной части своего юного организма. Или — бабушка заносит в дом вёдра с водой, ставит на пороге, в этот момент из дома выскакивает пулей семилетняя Ада, которая вёдра видеть никак не может... и в результате они идут на колодец с бабушкой вместе за новой порцией воды, и у Ады снова болит многострадальная попа, к которой приложила руку на этот раз бабушка. Или — мама утром спешно собирается на работу, скидывает в сумку какие-то бумаги и документы со стола (она брала работу на дом), и вместе со студенческими тетрадками в мамин портфель улетает Адина тетрадь с домашкой по математике. Оправдания «забыла дома» заканчиваются двойкой в журнале и в дневнике, оправдания за двойку уже дома заканчиваются шлепком газетой по всё той же попе, и лишь вечером, когда Адина мама разбирает свой портфель, она находит в нём дочкину тетрадь с математикой.