Парусник в тумане

— Что это?

Между ними — широкий лакированный стол, который кажется Скорпиусу пропастью. По ту сторону — бледный, изможденный отец, с покрасневшими глазами и яростно искривленными губами, по эту сторону — он сам, одинокий и такой нуждающийся в любви, про которую отец совсем забыл.

Скорпиус осторожно берет конверт, касаясь кончиками пальцев прохладного дерева, и вглядывается в изящно выписанное имя.

— От бабушки, — произносит он спокойно, и тут же сердце болезненно ударяется о ребра.

— Именно, — отец почти падает в кресло и закрывает лицо рукой. — Я запрещал тебе с ними встречаться.

Скорпиус спокойно обходит стол — решительно шагает через пропасть — и касается его плеча.

— Пап, я уже взрослый. И я не жалею, что увидел их, ты очень похож на…

— Я не похож на него! — отец впервые в жизни кричит так громко, что у Скорпиуса звенит в ушах, и приходится сделать шаг назад. В пропасть или на другую сторону? — Никогда не смей говорить, что я похож на этого… этого…

— Почему ты не хочешь навестить их? Хотя бы ради бабушки? — он непонимающе складывает руки на груди. — Чего ты боишься?

Отец смотрит на него исподлобья. В глазах у него разочарование, обида и злость. Скорпиус давно не видел столько разных эмоций на его лице и даже не знает: радоваться или огорчаться? Когда отец уже выберется из своего забытья?

— Уходи, — чеканит отец, отворачиваясь. — Не хочу тебя видеть. Я думал, ты верен мне, а ты плевать хотел на мои просьбы.

— На твои просьбы? Ты плевать хотел на меня, — Скорпиус гневно хватается за спинку его кресла. — Ты заперся в себе, торчишь в доме целыми днями, сидишь на работе, делая вид, что меня нет — и я оказываюсь виноват?

— Эти люди, — отец не оборачивается и стискивает зубы. — Эти люди не любили твою мать…

— Мама умерла! — Скорпиус изо всех сил сжимает кулаки. — А ты все еще оплакиваешь ее! Девять лет! А я — жив, я — рядом, но ты вечно забываешь, что я существую…

— Мама жива для меня, — отец встает с кресла и подходит к окну. — Если ты этого не понимаешь, то нам не о чем разговаривать. Считаешь, что мне на тебя плевать — Мерлина ради. Хочешь общаться с этими людьми — Мерлина ради. Только, пожалуйста, избавь меня тогда от своего общества.

Скорпиус видит, как мелко дрожат отцовские пальцы. И упрямо, как молодой неопытный олень, только что отрастивший рога, заявляет:

— Я выбираю их. Потому что им не плевать, что происходит с моим сердцем, моей жизнью и моей душой.

Отец резко, всем корпусом поворачивается к нему — а потом так же резко отворачивается. Шумно дыша, Скорпиус почти бежит через весь кабинет к дверям, спотыкаясь о зеленый ковер, ударяясь рукой о кресло, едва не опрокидывая напольную вешалку. Не оглядываясь, он бежит к лифту, отчаянно и зло жмет кнопку и, едва дождавшись, пока откроются старинные двери, выбегает на улицу.

Июнь приветственно обдает его нежным теплом, и Скорпиус прикрывает глаза, опираясь рукой о прохладную плитку здания. Темное, жгучее, неприятное чувство обиды выходит из него с каждым выдохом, растворяясь в серо-голубом небе.

— Эй, Дженкинс! — окликает он невысокого человека в зеленой мантии, курящего длинную сигару. — Скажешь, что я взял отгул, ладно? Мне нехорошо.

Дженкинс кивает, не вынимая сигару изо рта, и Скорпиус выпрямляется. Куда пойти? В парк?

И тут же мотает головой. Отцу он не нужен, Розе не нужен, никому не нужен — он ощущает свою ненужность каждой клеточкой тела, но хочет ее забыть. Не помнить. Хотя бы на несколько часов…

Толкнув дверь в «Дырявый котел», Скорпиус некоторое время стоит у порога, разглядывая паб. Душно, как в кабинете отца, пахнет старым деревом и прокисшим пивом, и пожилая женщина в грязном переднике протирает низкие столы мокрой желтой тряпкой.

Скорпиус садится за стол у окна и решительно заказывает огневиски. Говорят же, что магглы иногда так напиваются, что неделями не помнят, кто они, где живут и кого любят. Ему хочется забыться хотя бы на вечер, чтобы в голове звенела пустота, а пальцы приятно покалывало от тепла.

— Пожалуйста, — женщина ставит перед ним бокал, наполненный почти доверху. — У нас буянить запрещено, но вы на буяна не похожи.

Скорпиус кивает, сглатывая от мысли, что он — как какой-то маггл — запивает ненужность огневиски. Повертев бокал в руках, он залпом выпивает его и, морщась, с глухим стуком ставит на столешницу. Тело обдает изнутри горячей волной, и в груди щемит только сильнее — от одиночества и отчаяния, но голова становится ватной, а мир за окном дрожит.

— Еще! — говорит он громко и протягивает бокал подошедшей барменше. — Еще два. Лучше — три. Если есть закуска — несите.

После второго бокала ему становится действительно хорошо и тепло, а мысли улетучиваются куда-то далеко, через низкую крышу, и сильно хочется спать. И когда перед глазами вдруг появляется овальное лицо Лили, Скорпиус широко улыбается.

— Привет, — говорит она смущенно, садясь напротив него. — Ты вчера пиджак забыл…

— И ты, конечно, искала меня по всему Лондону ради пиджака, — Скорпиус смотрит на пустой липкий бокал. — Как ты вообще меня нашла?

Лили робко улыбается. Она такая настоящая, живая и наверняка горячая как огневиски. И веснушек на ее лице со вчерашнего вечера стало только больше.

— Просто угадала, — признается она и, оглянувшись на барменшу, заказывает клубничный лимонад. Потом придвигается еще ближе к Скорпиусу и внимательно вглядывается в его лицо. — Все совсем плохо с отцом?

— Отец считает, что я его предал, когда пришел к деду, — тот отодвигает бокал локтем. — Не понимаю, как можно быть настолько упрямым и замкнутым. Чувствую себя оторванным листом пергамента, вылетевшим в приоткрытую дверь. Просто сижу тут, словно посреди пустоты, пью этот мерзкий огневиски, пытаясь забыться, боюсь пригласить тебя…

Лили нервно откидывает волосы на спину, и в ее глазах светится сочувствие. Скорпиусу снова становится горячо — но не из-за напитка.

— Боишься? Наверное… после Розы, да?

— Я тебя поцеловал, — выдает Скорпиус заплетающимся языком. — У тебя тогда, ночью, губы так приоткрылись, как лепестки у цветка, и я…

Щеки Лили, едва розоватые, пунцово краснеют, скрывая веснушки. Она обхватывает ладонями холодный лимонад, но не успевает сделать и глотка, как сквозь распахнутое в дальнем конце комнаты окно влетает серая сова и садится ей на плечо.

Скорпиус осоловело наблюдает, как маленькие пальчики Лили проворно разворачивают пергамент. Она быстро пробегает глазами записку и, побледнев, вскакивает на ноги.

— Мне нужно бежать, — говорит она извиняющимся тоном, — честное слово, это очень важно. Ты любишь какао с корицей?

— Никогда не пробовал. Но звучит так, что его нельзя не любить, — отзывается он, и сердце вдруг бьется чаще, с робкой надеждой на счастье.

— Тогда ищи меня завтра в Гайд-парке днем, — Лили лукаво улыбается, но в ее карих глазах — тревога. — И пожалуйста, перестань пить.

Она легонько проводит рукой по его волосам и торопливо уходит, оставив на столе полный бокал лимонада. Скорпиус долго смотрит на него, пытаясь прийти в себя, потом придвигает к себе и нюхает. Пахнет настоящей июньской клубникой. Маленькие ярко-красные полоски ягод, смешанные со льдом, зависают в лимонаде, как в невесомости. Скорпиус делает несколько больших жадных глотков, а потом закашливается от хлынувшего в горло холода.

Лили

Дом тети Петунии — с образцовым белым крыльцом и старинными резными перилами прячется за сиренью, уже начавшей отцветать. Лили вбегает в холл и оглядывается по сторонам: тихо, двери в гостиную и кухню распахнуты, и салатовые занавески над белым столом бьются на ветру.

— Папа, что случилось? — она находит отца в гостиной, держащего в руках фотографию. — Где Петуния?

Отец поднимает на нее покрасневшие глаза. Волосы у него в совершенном беспорядке, и воротник рубашки загнут внутрь.

— У нее сердечный приступ, — говорит он сухо и горько. — Не довезли до больницы. Умерла по пути.

Лили медленно опускается рядом с ним на диван и машинально берет из его рук фотографию. На ней — две улыбающиеся девочки лет десяти. У одной — короткие русые волосы, у другой — копна огненных волос. Слезы горячим потоком жгут глаза изнутри, текут по щекам и капают на белоснежный ковер, так любимый Петунией. Сколько часов они провели вместе за чаем, обедом или ужином, болтая о цветах, о новых магазинах, о причудах соседей, о всякой чепухе…

— Она хотела меня увидеть, — отец проводит рукой по волосам. — Но я не успел.

— Пап…

— Знаешь, почему она хотела меня увидеть? — Отец поднимается на ноги и нервно прохаживается по гостиной. — Чтобы посмотреть в мои глаза. Они ведь такие же зеленые, как у мамы. Умирающим нужен не я — мама во мне.

Лили качает головой, смотря на фотографию — настоящую маггловскую фотографию, застывшую навсегда. Петуния, конечно, не была лучшей тетей — даже хорошей не была, но она все-таки приютила отца, дала ему крышу над головой. Лили никогда не пытается переделать людей под себя, она пытается любить каждого по-своему, и Петунию она тоже любила.

— Ты неправ, пап, — говорит она тихо. — Всегда нужно верить в людей.

Отец как-то странно хмыкает, но не возражает. Лили обнимает его за плечи, привстав на цыпочки, и целует в гладко выбритую щеку. Странно, что папа позвал сюда ее, не маму, не дядю Рона — ее. От этого ее сердце наполняется нежностью и стыдом — от всех тех мыслей о том, что родители давно о ней забыли. Ей не десять — это правда, но вот это мгновение, сейчас, в гостиной Петунии, не пахнущей ничем от невозможной чистоты, Лили понимает: отец любит ее. И доверяет ей.

— Пап, я тебя люблю, — шепчет она, прижимаясь к нему. — Я пойду с тобой на похороны, хочешь?

Он кивает, гладя ее по голове.

— Я все равно чувствую свою вину перед ней, — признается он негромко. — Хотя я был всего лишь ребенком, подброшенным Дамблдором на ее крыльцо, которое она считала самым красивым на Прайвет-драйв. Скрепя сердце, она возилась со мной сама, не нанимая няню, заходила перед сном, готовила мне макароны, которые я обожал — заботилась. Только делала она это всегда с таким лицом, с такими глазами, что я этой заботы не замечал.

— А она чувствовала вину перед тобой, — Лили вспоминает грустные глаза Петунии. — Всегда невзначай спрашивала, как у тебя дела. Знаешь, по-моему, ее очень сердило, что она тебя любит.

Отец грустно улыбается и целует ее в лоб.

— Ты моя умница, — он сворачивает фотографию и сует ее в карман мантии. — И я рад, что у тебя не вышло с Тедди. Он в другой плоскости жизни, Лили — в той плоскости, где происходит вечная борьба света и тени, где чувствам дается пять минут в день. Ты совсем другая.

Лили краснеет и отворачивается. Интересно, а что он думает про Скорпиуса? Она вспоминает отчаяние в его серых глазах и слова о поцелуе — и краснеет еще сильнее. Скорпиус — первый мужчина, который вызывает в ней любопытство. Тедди и Джастин привлекали ее внешне, но ей никогда не хотелось узнать, что они думают. Как видят мир. Что ощущают, когда в лицо ударяет ветер или дождь.