Кузнец Песен

— Инородец тоже человек, и не хуже тебя, — ответил Спиридон, одевая передник, и потом весело крикнул мне: — Беги, Кирилка, в сени за патокой. Вот ведро.

Я подхватил ведро и побежал в сени.

Вернувшись с патокой, я сказал Спиридону, что мне имя дали не в честь просветителя, создавшего славянскую грамоту, а потому что крестили в день памяти какого-то епископа Кирилла.

— Ну, это не столь важно, — улыбнулся он. — Я почитаю только того Кирилла, который научил нас писать и читать, помог стать людьми разумными.

— Нашелся разумный, — тотчас же откликнулся Ферапонтыч. — Был бы умен, не возился здесь у печи. Носил бы золотые погоны на плечах да катался в карете.

— Для этого, дядя, большого ума не надо, — сказал Спиридон. — Умей залезть в чужой карман и будешь барином.

— Такие-то бары за решеткой сидят, — не унимался Ферапонтыч. — А твои умные люди голодные ходят всю жизнь. Человеку нужна не грамота, нужна ловкость. Кто ловок и хитер, тот и силен.

Спиридон махнул рукой, не стал больше спорить.

Мы вставали в четыре часа утра, наскоро хлебали чай из жестяных кружек и принимались за работу. Нужно было беспрерывно таскать в бак воду, носить дрова, просеивать муку, бегать за патокой для пряников. Большой чан с патокой стоял в сенях. В чане кишмя кишели жирные крысы и, прежде, чем набрать патоки, приходилось разгонять их палкой.

Иногда Ферапонтыч гонял меня в казенку за водкой, но деньги теперь давал полностью. Когда не было денег, посылал Гаврилку. Мне часто перепадали подзатыльники, заушины, щелчки. Били все, не бил один Спиридон.

Спиридон был очень хороший человек. А как он пел! Бывало, заведет с утра и поет целый день. Один за другим начнут подтягивать ему рабочие, и вся пекарня поет.

За день споют «По диким степям Забайкалья…», «Стеньку Разина», «Разбойника Чуркина», «Ермака», «Хаз-Булата», кончали обычно любимой песней Спиридона:

Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно,
В роковом его просторе
Много бед погребено…

Когда пели эту песню, лицо Спиридона светилось радостью, глаза сияли. Взглянешь на него и подумаешь: «Эх, не пекарем ему быть бы!»

Спиридон пел ясно, звонко, четко выговаривая каждое слово:

Будет буря: мы поспорим
И помужествуем с ней!..

Часто пели в пекарне песню «Чудный месяц плывет над рекою», очень популярную среди местных русских жителей.

Спиридон, как мне показалось, пел эту песню как-то особенно задушевно. Однажды, допев ее до конца, он сказал:

— Эх, хороша песня. Сочинил ее Матвей Ожегов, мужик из деревни Михино Нолинского уезда. Я ведь с ним встречался, тогда его только что выпустили из Ярославской тюрьмы, сидел за участие в забастовке. Удивительно талантливый человек. И ведь нигде не учился, кроме как в земской школе, до всего дошел самоучкой. У него и другие песни есть, их тоже повсюду распевают: «Меж крутых берегов…», «Потеряла я колечко…»

— Да-а, недаром говорят: вятский — парень хватский! — подхватил Перфил, молодой мужик, отличавшийся своей рассудительностью и трезвым поведением. — За что ни возьмется — все у него получается! Дом построит, украсит резьбой — любо-дорого, распишет ворота — заглядишься!

Зашедший на минутку в пекарню дворник, всегда угрюмый и ворчливый, неожиданно расплылся в добродушной улыбке:

— А какие игрушки у нас, на Вятке, лепят из глины! А какие стулья плетут из лозы!

Даже Ферапонтыч, который редко вступает в общий разговор, не выдерживает, вставляет словечко:

— Народишко у нас толковый. Смекалка — не на палке!

Мне не надо было объяснять, как талантлив вятский мужик. Видимо, из-за вечной нехватки земли развились в этих краях разные ремесла и рукоделия: делали мебель и сани, изготовляли гармони, лепили горшки. Вятские умельцы выносили на базары домотканые холсты с красочными узорами, расписные ложки и берестяные туески. Сколько раз, бывало, на Кукарском базаре доводилось мне восхищенно разглядывать изделия местных кустарей! Берешь в руки какую-нибудь соломенную шкатулку, прекрасную, словно сказочная птица и удивляешься, как только можно придумать такое.

— И откуда только талант берется? — продолжал Спиридон. — Оттого, я думаю, столько чудо-мастеров в наших краях, что не было тут крепостного права, не знал мужик над собой помещика с плетью в руке. Жил себе, уж там богато — бедно ли, в лесу ни от кого не зависел, делал, что хотел, ладил с соседями. Оттого у него и простодушие, и сердечность.

— Это у нашего-то, вятского, простодушие и сердечность? — насмешливо прищурившись, перебил Ферапонтыч. — Нашел, у кого простодушие искать! Пойди-ка на рынок! Чуть разинешь рот — вмиг облапошат. Каждый только и норовит обмануть другого. А в престольный праздник окажись в чужой деревне! Вятские так тебе бока намнут, ребер не дочтешься! Уж я-то знаю их, водохлебов, толоконников. Я сам вятский, не раз обманутый, не раз битый да по грязи волоченный.

В детские годы мне уже довелось немало повидать горя, я знал, что люди, бывает, жестоко обижают друг друга. И все же мне было непонятно, как этот пропойца умудряется ко всему в жизни относится со злобой и недоверием, почему он видит в людях только плохое. Должно быть, он судит о них по себе.

Мне по душе была открытая сердечность Спиридона, который никогда не обижал других, всегда шел на выручку слабому. Мне он всегда был первый защитник.

Ферапонтыч возненавидел меня с первого дня. «Поганый черемисенок», — другого имени у него для меня не было. Глядя на него, и другие рабочие в пекарне поначалу отнеслись ко мне недружелюбно: то один, то другой даст тычка да еще обругает «басурманом».

Как-то накануне большой ярмарки пришлось нам работать всю ночь напролет, нужно было испечь побольше сушек, кренделей и пряников. Пекари суетились у печей, покрикивали на рабочих, месивших тесто. Ферапонтыч, багровый от жары, с обеда налакавшись водки, ругался матом и пускал в ход кулаки. Сильно захмелев, он недоглядел, и калачи подгорели. Пекарь разъярился от такой неудачи, и тут ему, на беду, показалось, что я как-то не так на него посмотрел. Схватив горсть кислого теста, он кинул мне его в лицо, потом еще стукнул по голове кулаком.

— За что? — заплакал я, отдирая от щек тесто.

— За то, что ты — паршивый инородец! — заорал Ферапонтыч. — Будешь тявкать — зубы выбью!..

Он снова замахнулся, но тут Спиридон перехватил его руку и сильно толкнул в бок. Ферапонтыч покачнулся и повалился навзничь.

— Да я тебя! Р-разорву! — злобно зарычал он, пытаясь подняться.

Но тут на него закричали другие рабочие, и он, неуклюже встав на четвереньки, словно побитый пес, уполз в свою клетушку, выгороженную тут же, в углу пекарни.

Спиридон, зная, что хозяин никому не простит, если работа не будет выполнена в срок, встал к печи. Дело пошло споро. Никто не кричал на рабочих, не понукал, не ругал их, и они стали трудиться с большей охотой.

Когда выдался миг передышки, Спиридон сказал:

— Кончайте, ребята, обзывать парня. Ничего нет зазорного в том, что он инородец.

— Верно говоришь, — поддержал его Перфил. — Обижаем сироту. Что мы, нелюди, что ли?!

Хромой яранец, лепивший пряники, откликнулся из угла:

— Марийцы — они народ добрый, тихий, никому зла не делают.

Дворник, только что притащивший вязанку дров, сказал, с шумом сваливая поленья у печи:

— Живем в суматохе да в злобе. И то сказать, иной раз так тошно сделается на душе, что и не хочешь, а кого-нибудь да выругаешь…

И только рябой крендельщик заносчиво посмотрел на Спиридона и ехидно произнес:

— Чего ты поднял томашу из-за пустяка? Может, ты сам мариец, а?

— Может, отчасти и мариец, — спокойно ответил Спиридон. — Да, если разобраться, кто у нас, в Вятской стороне не в родстве с марийцем или удмуртом? Вот ты сейчас сказал: «томаша». Ведь это — чисто марийское словечко. Так что ты, приятель, оказывается, говоришь по-марийски.

Рабочие дружно рассмеялись. Парень растерянно оглянулся, потом махнул рукой и пробормотал:

— Ну так что ж с того? У нас все в деревне так говорят.

Смех как-то сразу сблизил рабочих, на меня тоже стали поглядывать без неприязни, и когда я, уже в который раз, принес из сеней полное ведро патоки, Перфил подхватил тяжелое ведро и сказал:

— Давай помогу, ишь притомился — глаза слипаются.

Наутро хозяин, прознав от кого-то, что случилось ночью в пекарне и довольный, что товар все-таки поспел к сроку, дал каждому рабочему по четвертаку, а Спиридону не пожалел рубля.

— Молодцы, ребята, не подвели, — сказал он, довольно поглаживая бороду и, видимо, подсчитывая в уме барыши от предстоящей ярмарки. — Даю день отдыха, гуляйте. Каждому от меня гостинец — по связке сушек и кренделей.

Хозяин очень скуп и обычно зорко следит, чтобы рабочие не вынесли чего-нибудь из пекарни. Сушки, пряники, которые мы печем, мы не едим, нам-то хорошо известно, сколько затхлой муки добавляется в квашню, и какие крысы лакомятся у бочки с патокой. Хлеб нам приносят из соседней лавки, еду готовит кривая кухарка, стряпающая на семью хозяина и на нас.

Хозяин не балует нас приварком, в будние дни пустые щи сменяются супом из толченой конопли с льняным маслом. Лишь по воскресеньям мы едим похлебку с бараньей требухой.

На этот раз, в награду за круглосуточную работу, хозяин приказал кухарке подать нам жареной картошки с говяжьим студнем и ведро пива.

Ферапонтыч, который обычно обедал за хозяйским столом, в тот день не был приглашен хозяином и, бросив на нас злобный взгляд, побрел в трактир.

А рабочие, довольные, оживленные, придвинули скамьи к длинному столу, на котором ночью раскладывали сушки. Каждый принарядился, как мог. Перфил надел коричневую сатиновую рубаху, отделанную кружевом. Спиридон облачился в новый люстриновый пиджак. Я кинулся к своей котомке и вытащил ни разу не надеванную марийскую рубашку. Пусть говорят, что хотят, я надену ее! Хочу выглядеть настоящим марийцем.

Но никто не осудил мой наряд. Наоборот, все с одобрением рассматривали богатый марийский узор на моей груди.

— Смотри-ка, как баско! — воскликнул Перфил. — Кто это только соделал такую красоту?

— Мать покойная вышила, — ответил я. — Когда болела да не могла в поле работать, все сидела и вышивала.

— Видать, хорошая была у тебя матушка, — задумчиво сказал Перфил. — А вот я своей матери не помню. Еще в люльке качался, как она померла, у чужих людей рос. Бывало, хожу босиком по холодному полу, плачу от голода, а накормить да приголубить некому. Не дай бог жить на свете сиротой…

Спиридон, пристально разглядывавший мою рубашку, сказал, как бы обращаясь ко всем:

— Старинный узор. Помню, моя бабушка тоже иной раз наряжалась в марийскую одежду. Она ведь марийкой была. Наша деревня теперь полностью русская, но рядом с ней две марийские деревни — Кугунур и Идымари. Вот мой дед, как еще парнем был, повадился туда к девкам похаживать и высватал себе марийскую девушку. Вообще-то, говорят, что в стародавние времена вдоль Пижмы-реки марийцы жили. Были у них старейшинами Арбаш и Сарвиш, храбрые были, помогали Московскому царю одолеть Галичских князей. Ныне на месте их илемов стоят русские селения Арбаж и Сарвиж.