Кузнец Песен

Через несколько дней я уже был в Вятке. Нашел человека — пожилого усатого мастера, к которому у меня было письмо от Глеба Николаевича, и он устроил меня на завод учеником слесаря.

Мастерские, куда я поступил поначалу, были предприятием полукустарного толка. Рабочих там было всего десятка два-три. Почти вся работа делалась вручную. Хозяин и не думал механизировать производство, благо шла война, и на любую продукцию был спрос.

За короткое время я переменил не одно место работы: после мастерских попал на лесопильный завод, потом на льнопрядильную фабрику Булычева, работал на кожевенном заводе-братьев Долгушиных. Жизнь мяла, толкла, перетирала меня, и, я быстро взрослел.

Однажды в воскресенье, возвращаясь из читальни, на улице нос к носу я столкнулся с отцом Федором, сернурским священником. Он сразу узнал меня, хотя за последнее время я сильно вырос и стал шире в плечах. Он же не изменился нисколько, все такой же тощий и смуглый, и даже ряса на нем-была старая, прежняя. Он удивился, что я разгуливаю по губернскому городу, расспросил меня обо всем и потом сказал наставительно:

— Зря, зря ты в город подался. Марийскому мужику не пристало жить в городе. Марийцу сама история предопределила жить среди природы: в лесу, на берегу реки. Вот скажи, ты тут говоришь по-марийски?

— Нет. С кем же тут говорить? Тут все по-русски разговаривают, на то и город.

— Так и язык родной забудешь! — укоризненно покачал головой отец Федор. Потом он порылся в своем саквояже, вытащил какую-то газету и протянул мне. — На вот, почитай. Тут, в Вятке, выпущена, на марийском языке.

Я развернул лист. Наверху большими буквами было напечатано: «Война увер», что по-марийски значит «Военные известия». Посредине листа картинка: божия матерь, осиянная яркими лучами, идет навстречу людям, одетым в солдатские шинели.

Отец Федор с гордостью смотрел на газетный лист.

— Видишь, и мы, образованные марийцы, по мере сил помогаем отечеству, — сказал он. — Вдохновляем народ, чтобы без устали помогал фронту. Мы не перестанем воевать, покуда не разгромим проклятого тевтона.

Я оглядел тщедушную фигурку попа и подумал: «Вот еще вояка нашелся! Хорошо тебе, сидя в Сернуре, немцев громить!» Отец Федор снова принялся меня уговаривать:

— Возвращайся-ка, парень, лучше домой. Вятские марийцы мечтают в Сернуре учительскую семинарию открыть. Сам Глезденев хлопочет. Покуда нанялся бы в батраки, хотя бы к отцу благочинному, от него опять работник ушел. Ты парень смирный, послушный, сумел бы угодить старому батюшке.

Ну, не так-то я уж был теперь смирен и послушен, как раньше. Откуда было знать попу, что, живя среди рабочих, я окреп духом.

— Нет, мне здесь нравится. Насчет марийского языка, батюшка, не беспокойтесь: языка отца с матерью я никогда не забуду.

— Ну, сам гляди, — мрачно проговорил отец Федор. — Только судьба твоя меня заботит: как-никак город, нравы распущенные и все такое…

Попрощались мы довольно сухо…

Тем же вечером получил я два письма. Одно из Нолинска от Ивана. К письму была приложена фотография: Иван сидит за конторским столом в тужурке с блестящими пуговицами, с эмблемой почтового ведомства в петлицах: перекрещенные рожок и молния. Посмотришь, барин да и только! При этом Иван писал, что хотя его повысили в должности, жалованья он получает всего-навсего пятнадцать рублей в месяц.

Второе письмо было из родной деревни от моего задушевного друга Степана Свинцова. Он пересказывал деревенские новости и среди прочего описал трагическую судьбу Алексея Казанцева. В первые дни войны он был призван в армию. На фронте отличался беспримерной храбростью, был награжден георгиевскими крестами и произведен в офицеры. В одной из атак он пошел впереди своих солдат и был разорван в клочья немецким снарядом. В деревню Абленкино прислали из части его кресты и медали, офицерские погоны и окровавленную фуражку с кокардой…

Прошло еще полгода. 1917 год я встретил на одном из больших заводов Урала.

В феврале завод забастовал.

Утром, во внеурочное время кто-то в котельной дал сигнал, и зычный рев гудка, напугав одних и радостно взбудоражив других, понесся над корпусами и дворами завода. Хотя я кое о чем догадывался из случайно услышанных разговоров моих старших товарищей, сигнал к забастовке застал меня врасплох. Мне еще никогда не приходилось участвовать в забастовках.

— Бросай работу! — крикнул мне рабочий, стоявший у соседнего станка. — Бастуем!

— Забастовка! Забастовка! — слышалось отовсюду.

Рабочие останавливали станки и выходили из цехов во двор.

Радостный, словно в предчувствии какого-то небывалого праздника, бросился во двор и я. Там уже шумела и колыхалась огромная толпа. Все что-то говорили, кричали, но заводской гудок продолжал непрерывно гудеть, заглушая все голоса.

— Товарищи! — вдруг услышал я громкий голос человека, стоявшего на куче железного лома. — Мы решили провести забастовку, но нагрянули события неизмеримо более важные, чем наша забастовка. В Петрограде восстал народ и сверг царя!

Его слова потонули в общем могучем гуле. Он говорил еще что-то, и я, чтобы слышать, стал пробираться к нему поближе.

Протолкавшись, я взглянул на оратора. Это же Спиридон!

Спиридон говорил о революции и о том, что надо объединить свои силы, сплотиться вокруг партии большевиков и бороться за счастье народа.

— Правильно, Николай! — крикнул кто-то позади меня. — Крой буржуев, не жалей!

Спиридон заметил меня, улыбнулся.

«Узнал!» — обрадовался я.

Окончив речь, Спиридон подошел ко мне, крепко сжал мои руки.

— Жив, Кирилка! Рабочим стал, нашел-таки правильную дорогу.

— Это ты указал мне путь, Спиридон.

— Спиридона теперь нет, я ведь — Николай Дождиков. Так зовут меня от роду. Пришел к вам на завод от комитета большевиков. Помнишь про жар-птицу? Вот она и прилетела. Смотри!

Я посмотрел, куда указывал Николай.

Высоко над людьми на длинном древке вился красный флаг, сиявший, как заря.

Народ хлынул из заводских ворот на улицу. Великая, несокрушимая сила чувствовалась в его движении. А впереди, пылая алым огнем, плыло над головами красное знамя — жар-птица, жар-птица трудового народа.

Вставай, поднимайся, рабочий народ,
Вставай на борьбу… —

гремела песня.

Мы с Николаем шли вместе с рабочими нашего завода по улицам города. Полицейские куда-то попрятались, на тротуарах, приветствуя демонстрантов, стояли жители города. Поодиночке и целыми группами они присоединялись к демонстрации. Теперь рядом с нами шагали не только рабочие, но и мелкие служащие, гимназисты, реалисты и мастеровые. И уже не одно знамя, а десятки алых знамен колыхались над толпой, словно стая огненных птиц.

Меня удивило, что в рядах демонстрантов шли какие-то толстые важные чиновники с красными бантами в петлицах. На ступенях церкви молодой краснощекий поп в распахнутой лисьей шубе выступал с речью перед хмельной от радости толпой прихожан.

Мы останавливались почти на каждом перекрестке, и тут же возникал бурный митинг. Ораторы — рабочие, студенты, солдаты, — стараясь перекричать гул тысяч голосов, выкрикивали волнующие, пьянящие душу слова:

— Свобода!

— Братство!

— Равенство!

Я не заметил, как отстал от Николая. Он еще раз выступил с крыльца реального училища, а потом затерялся среди демонстрантов.

Так много нового и неизвестного обрушилось на меня в тот незабываемый день, что мне было трудно разобраться в том, что происходит вокруг. Да и зачем разбираться, думал я, когда и так ясно, что наступила новая жизнь, в этот день с лица земли исчезли горе и нужда, теперь люди будут жить в вечном празднике, весело и счастливо.

На другой день после демонстрации я попытался разыскать Николая Дождикова, но его нигде не было. Наконец, я узнал от рабочих, что по заданию большевистской организации он уехал на фронт, чтобы вести партийную работу среди солдат.

Вскоре я получил новую весточку от Ивана, уже не из Нолинска, а, можно сказать, из родных краев. Брат работал в почтовой конторе села Токтай-Беляк, в пятнадцати верстах от Сернура. Иван звал меня к себе, обещал устроить на почту.

Я призадумался. С одной стороны, мне было жаль бросать завод. Но с другой стороны, к моему великому удивлению и досаде, на заводе по-прежнему хозяйничала старая администрация, как будто и не было никакой революции. Я все еще числился учеником, получал сущие гроши, жизнь в городе с каждым днем становилась труднее, даже за хлебом приходилось выстаивать спозаранку длиннейшие очереди у булочной.

Я решил уехать.

Взял в конторе расчет, собрал свои скудные пожитки и пошел на вокзал. До Казани доехал на поезде, дальше, в Токтай-Беляк добирался, как придется, то на попутной подводе, то просто пешком.

Брата я едва узнал. Он очень возмужал, отпустил усы и курчавую бородку. Да и то сказать, ему было уже под тридцать. Должно быть, прибавляло ему солидности и то обстоятельство, что с февраля он замещал бросившего свою должность и уехавшего в Вятку начальника почты.

Дал мне Иван тройку, тарантас, дугу с колокольчиками, и стал я возить почту. Моя новая должность мне понравилась тем, что, постоянно просматривая свежие газеты, я был в курсе всех новостей. Из газет узнал я об Октябрьской революции, о том, что трудовой народ взял власть в свои руки. Из газет мне было ясно, что, хотя в нашем селе почти не чувствуется перемен, в других местах решительно обновляется местное самоуправление, создаются комбеды, в деревню направляются продотряды.

Как-то раз я сидел на почте и читал «Йошкар кече», которую с недавнего времени начали выпускать в Казани. Я увлекся и не заметил, как в контору вошел человек.

— Марийскую газету читаешь? — вдруг раздался рядом со мной его голос.

Я поднял голову и узнал Михаила Ивановича Веткина, учителя из деревни Веткан. Я знал, что на фронте он был произведен в офицеры. После революции приехал в Уржум и был избран членом исполкома уездного совета.

Мы разговорились.

— Ты, кажется, учился, в двухклассной школе? — спросил он. — Кончил?

— Кончил. Да еще полгода проучился в миссионерской школе. А больше не пришлось, хоть и мечтал об учительской семинарии.

— Слушай, разве ты не знаешь, что в Сернуре недавно открыты педагогические курсы? Я, кстати сказать, преподаю на них. Хочешь учиться?

Новость ошеломила меня, и я тут же выразил самое горячее желание поступить на эти курсы.

В это время пришел Иван. Он обрадовался, узнав, что у меня появилась возможность продолжить образование.

— Учись, братишка, становись образованным человеком. О хлебе насущном не заботься, поделюсь с тобой последней копейкой.

— Советской власти нужны свои ученые, — сказал Веткин. — Так что курсанты нуждаться не будут, об этом не беспокойтесь.

Первым, кого я встретил в коридоре педагогических курсов, был мой дружок Степан Свинцов. Мы обрадовались друг другу. Столько лет не виделись!

Я оглядел Степана. Он был одет в вышитую марийскую рубашку, и я сказал с улыбкой:

— Ну, ты совсем марийцем заделался!

— Да понимаешь, какое дело: прослышал я, что идет набор на курсы, готовящие учителей для марийских школ, раздобыл эту рубаху, пришел поступать. Язык-то я, как родной, знаю. Веткин увидел меня, удивился: «Что это ты, говорит, так вырядился? Ведь ты же русский». Ну, я ему признался, что решил выдать себя за марийца, чтобы меня на эти курсы приняли. Он говорит: «Национальность тут никакой роли не играет, если знаешь язык, станешь марийским учителем».