Кузнец Песен

— Прощай, Кирилка! А жар-птица все равно прилетит.

От этих слов мне стало как-то легче, улыбнулся я ему на прощание.

На следующее утро Ферапонтыч, ухмыляясь, сказал:

— Ну, главного смутьяна увели. Теперь вы будете передо мной плясать на задних лапках!

Первой его жертвой стал я.

— В лавочку! — приказал Ферапонтыч и кинул мне монету. — Сдачи принесешь столько же.

У меня был свой полтинник, я на него купил для Ферапонтыча водки и уже когда возвращался, встретил на улице трех гимназистов, возвращавшихся с рыбалки — хозяйского сына и двух его приятелей. Своей мужской гимназии в Кукарке не было, и дети богатых купцов учились либо в Вятке, либо в Казани. Эти парни приехали домой на каникулы и здесь, в родной слободе, весело проводили время.

Поравнявшись со мной, они загоготали.

— Эй, дырявое брюхо, прочь с дороги!

Хозяйский сын, строя рожи, запел:

Черемисин — не русак,
Пошел под гору плясать.
Там зайки кошку дерут,
Тебе лапку дадут!

Я отошел в сторону. Тут они заметили торчащий у меня из кармана штоф.

— Гляди-ка, дырявое брюхо хочет выпить. Небось, украл водку. Давай отберем.

Гимназисты стали отнимать бутылку. Один стукнул меня по уху, другой по затылку, треснула разорванная рубаха. Тут я, не помня себя, взмахнул тяжелой бутылкой…

Один гимназист, схватившись за окровавленную голову, упал на землю. Его товарищи разбежались, истошно крича:

— Убивают!

Улица заволновалась. Из лавочки выскочил приказчик:

— А-а, людей убивать! Бей нехристя!

От страшного удара у меня перед глазами поплыли зеленые и голубые круги…

Очнулся я в чужой комнате. Возле меня сидел незнакомый молодой человек. Заметив, что я открыл глаза, он тихо и ласково спросил:

— Больно, братец? Потерпи, скоро придет фельдшер…

Вместе с фельдшером пришел Гаврилка.

— Очнулся? Крепко тебя били. Спасибо, вот добрый человек, Глеб Николаевич, отнял тебя у приказчика. Ведь ты третий день лежишь без памяти.

— Я знаю тебя, — сказал Глеб Николаевич, — мне Спиридон рассказывал. Спиридон — мой друг, так что ты не стесняйся, чувствуй себя, как дома.

Глеб Николаевич оказался ссыльным студентом. Кукарка — всего лишь слобода, здесь каждый человек на виду. Но случилось как-то так, что до той поры я ни разу не встречал Глеба Николаевича. Да и то сказать, почти все время и я безвылазно проводил в нашем подвале.

— Жаль Спиридона, — сказал Глеб Николаевич на другой день, когда присел у моей постели. — Парень он замечательный, идеалист в лучшем смысле слова.

— Полицейский сказал, что он бывший матрос, и что зовут его Николай Дождиков, — вспомнил я. — Это правда?

— Правда.

— Зачем же он переменил имя и фамилию? — не унимался я.

— Должно быть, так надо было. Только наивный он человек, фамилию сменил, а на жительство приехал чуть ли не в соседнюю волость. И не берегся, как надо, запрещенные книги среди мешков с мукой хранил. Кто-то донес на него в полицию.

— Неужто Ферапонтыч?

— Уж не знаю, кто. Только придется ему отсидеть несколько лет.

Мне стало жаль Спиридона.

В это время с улицы послышался звон колоколов. Глеб Николаевич подошел к окну, посмотрел, сказал взволнованно:

— Что-то случилось!

Он распахнул окно, окликнул прохожего, и я услышал, как тот крикнул:

— Война, браток! Война! Герман на нас войной пошел!

Ожила, забурлила, слободская улица, застывшая прежде в сонной одури. Лежа на своей койке, я прислушивался к звукам за окном.

Мимо окна прошла толпа, разноголосо напевая «Боже, царя храни». Молодые парни, видно, новобранцы затянули:

Спородила, знать, меня матушка
На горе, на злосчастьице…

Вскоре разодрались пьяные мастеровые, рабочие из камнерезных мастерских, шерстобиты и сапожники вышли на улицу с гармонями. Мужики орали песни, бабы голосили.

Через день ко мне пришли Перфил и рябой крендельщик. В бумажном кулечке принесли мне леденцов и мятных пряников. Вид у обоих был какой-то понурый.

— Попрощаться пришли, — сказал крендельщик. — Забрили нас в солдаты.

— Беда-а! — сокрушенно покачал головой Перфил. — Думал: поработаю год-другой, поднакоплю денег, поправлю, хозяйство, стану снова крестьянствовать… Все летит к чертям! И чем только все это кончится?

— Чем кончится? — вмешался в разговор Глеб Николаевич. — Это от вас самих зависит. Дадут вам в руки оружие, вот вы и сила! Небось, не маленькие, сумеете сообразить, что к чему.

— Ох, красно говоришь, да страшно слушать, — с беспокойством сказал Перфил. — Не для нас такие речи, мы — люди темные.

И рябой крендельщик добавил, усмехнувшись:

— Мы — народ вятский, семеро одного не боимся.

Глеб Николаевич сокрушенно покачал головой.

— Один известный русский ученый писал, что во всей Российской истории нет ничего печальнее судьбы земли Вятской. Во всей стране нет мужика темнее вятича. Но придет время, и встанет вятский мужик в полный рост, докажет, что он не хуже других. Может, в самом деле, когда-нибудь из вятских мужиков выйдут министры и фельдмаршалы.

Перфил и его приятель стали прощаться. Видно, решили убраться от греха подальше.

Две недели пролежал я больной, и все это время Глеб Николаевич заботливо ухаживал за мной.

Однажды он сказал:

— В сушечную тебе возвращаться нельзя, хозяин тебе житья не даст. Может, отправишься в деревню, на родину?

— В деревне только с голоду помирать, — удрученно ответил я. — Или идти в батраки к какому-нибудь мироеду, ютиться в чужой избе и всегда чувствовать себя лишним за столом.

— Да-а, — протянул Глеб Николаевич. — Ты прав, возвращаться в деревню не стоит. Ну да ничего, придумаем что-нибудь другое.

Когда я совсем поправился, он дал мне письмо:

— С этим письмом поедешь в Вятку. В ремонтных мастерских найдешь человека, которому оно адресовано. Он мой близкий друг и устроит тебя на работу в депо. Поучишься, станешь мастеровым человеком, пролетарием. Попадешь в рабочую среду — по-другому пойдет твоя жизнь.

Глеб Николаевич и Гаврилка пришли на пристань проводить меня. Раздался гудок буксирного пароходика, и неуклюжая баржа отошла от берега. Глеб Николаевич и Гаврилка долго махали мне с пристани и кричали:

— Прощай, друг! Может, еще и встретимся!

Старенький буксир, принадлежавший вятскому пароходчику Булычеву, извергая из трубы густые клубы черного дыма и разбрызгивая воду своими большими колесами, не спеша пошел мимо высоких берегов. Вот уж и устье Пижмы осталось позади, мы поплыли по Вятке. Река здесь разлилась широко, на высоком берегу темной стеной встал густой лес. Дальше виднеется каменистый обрыв. На правом берегу раскинулось старинное село Жерновогорье, где издревле жили добытчики жернового камня.

Пароходик, с натугой таща за собой баржу, медленно, но упорно двигался вверх по реке, в сторону Сарвижа и Вишкиля.

Закатное солнце отразилось в реке — и вода засверкала золотыми искорками, будто жар-птица рассыпала по ней свои огромные перья. Тревожно задрожало мое сердце, и я подумал:

«Где ты летаешь, моя сказочная птица? Принесешь ли мне когда-нибудь счастье? Повезет ли мне в Вятке? Или ждут там меня лишь новые напасти?..»

Разный народ собрался на барже, все больше — мужики-отходники, ремесленники, плотники. Одетые в домотканые рубахи и азямы, в лаптях, с котомками на мочальных веревках, крестьяне держались кучками, артелями. У борта на куске рогожи разложил свой яркий товар мастер-игрушечник. Богата вятская сторона искусными мастерами на игрушечные поделки!

Ехали шурминские марийцы в вышитых рубахах. Кинули они родные места и теперь пробираются на север, то ли в Котлас, то ли в Пермь в поисках лучшей доли, работы и хлеба. В углу у мешков притулился нищий монах в потрепанном подряснике. Вот уже несколько дней где-то на западе идет жестокая война, а люди полны прежних забот…

Я брел по палубе в поисках места поудобнее и, перешагнув через связку каната, очутился возле оборванного бродяги в широкополой соломенной шляпе. Бродяга, прищурившись, с презрением поглядывал вокруг.

Посмотрев на меня, он кивнул головой, указывая на палубу:

— Садись, малец, рядышком. Поедем, как купцы.

Его голос показался мне знакомым. Где же я видел этого человека? И тут цепкая юная память быстро подсказала: да ведь это же тот самый оборванец, который когда-то купил у меня кривые лапти! Я невольно взглянул на его ноги. Лапти он, конечно, давно сносил, на его ногах красовались разбитые юфтевые сапоги.

— Что талы-то[17] уставил? Али узнал? — настороженно спросил бродяга, заметив мой пристальный взгляд.

— Узнал, — весело ответил я, обрадованный тем, что на барже нашелся хоть один знакомый человек. — Я тебе на Сернурском базаре лапти продал. Может, помнишь?

Бродяга удивленно поднял брови, потом, видимо, вспомнив, улыбнулся, и лицо его просветлело:

— Вот как бывает. Довелось-таки встретиться. Лапотки твои я давненько сносил. Вот видишь, другие чеботы донашиваю.

Слово за слово — и мы разговорились.

Бродяга знал множество прибауток, через каждое слово так и сыпал ими. Видать, бывалый человек, дошлый. Все-то он знал, все умел, пришло время обедать — у него нашлась и бутылочка пива, и закуска.

— Угощайся, брат, — пригласил он меня. — Чем богат, тем и рад.

Мы принялись жевать хлеб с колбасой.

— Далеко ли едешь? — спросил он у меня.

— В Вятку, хочу на работу поступить.

— Работа — это глупость, — убежденно сказал бродяга, — от работы бывает горб да грыжа, а денег — кот наплакал. Пойдем лучше со мной. Мир просторен, народ тароват, с каждого по крошке — нам кусок.

— Сейчас мало подают, — ответил я, — с голоду помрем.

— Была бы глотка, хлеб найдется, — ухмыльнулся бродяга. — А хорошо сейчас бродить! В любом стогу переночуешь, словно в перине. В лесу ягоды, на речках гуси… Хорошие гуси. Знаешь, как цыгане добывают гусей? Ну, где тебе знать. Поймает цыган гуся, голову оторвет, выпотрошит, потом набьет гуся крупой, обмажет глиной и зароет под костер. Ищи, мужик, своего гусака — нет нигде ни пуха, ни перышка, а гусак цыгану на ужин печется.

— Ты тоже так делал?

— А как же! Гусь, брат, лакомый кусок. Пойдем со мной — не пожалеешь. Вдвоем промышлять легче.

Хлеб, который я жевал, застрял у меня в горле. Я подумал, что и этот кусок он тоже, наверное, «промыслил». Мне стало не по себе, я положил недоеденный кусок на бочонок.

— Наелся? — спросил бродяга. Немного помолчав, он добавил: — Честным трудом все равно не проживешь…

В эту ночь я долго не мог заснуть, лежал на палубе, глядел в звездное небо и думал.

Когда я проснулся, было уже светло. Пошарил рукой — нет моей котомки. В котомке у меня лежал каравай хлеба и новая рубашка — подарок Глеба Николаевича.

«Утащил-таки, — зло подумал я, — а еще в товарищи звал…»

За соседним тюком послышался голос:

— Эй, Ванька, у тя ничего не сперли?

— Ничо. А чо?

— Чо-чо… Свистун-бродяга рядом с нами спал. Знаю я его, по деревням бродит, где украдет, где обманет.

— Не-е, у меня ничо не спер.

Мне было обидно, что бродяга обокрал меня, но в то же время я чувствовал какую-то радость, и на душе было спокойно. Я радовался, что не удалось Свистуну свернуть меня с правильного трудового пути.