Кузнец Песен

В субботу школьный инспектор делала обход классов. Он важно шел впереди, за ним следовали два отставных солдата — «секундаторы» с ворохом розог в руках. За неделю многие ученики успевали провиниться, и редкий избегал субботней «березовой каши».

Часто доставалось и мне.

Жили ученики Торъяльской миссионерской школы в холодных, похожих на сарай, комнатах. Больше половины ребят болели чесоткой и трахомой.

В школе царили дикие нравы. Каждый вечер дрались класс на класс. Сильные били слабых.

Я не любил ввязываться в драки, поэтому ребята сначала относились ко мне недоверчиво. Но я не был, как другие «тихони», не наушничал, не доносил тайком начальству о проделках и шалостях товарищей. Кроме того, легко схватывал все школьные премудрости и не раз во время урока выручал одноклассников из затруднительного положения. Поэтому товарищи вскоре стали относиться ко мне хорошо.

Однажды сидел я над раскрытой книгой и зубрил заданный на завтра урок. Передо мной, коптя, горела сальная свеча. В нетопленой комнате было холодно. С улицы доносился вой холодного осеннего ветра, там властвует мороз, сковавший землю и реку первым льдом. Хотя уже по-зимнему холодно, школьный смотритель не топит печей — наверное, поэтому он построил себе посреди села новый большой дом.

Я читаю книгу и ничего не могу понять. Слова в книге все непонятные — не русские, а церковнославянские: «аще», «бысть», «яко же». Упорно твердил я незнакомые слова. Нужно было к завтрашнему уроку обязательно выучить все слово в слово, иначе учитель поставит в угол.

Рядом со мной сидел мой друг Андрей Петухов, с которым я познакомился здесь, в Торъяле. Заткнув пальцами уши и зажмурив глаза, он, как я, бормочет, заучивая фразы:

— И возопиша-а! Вси-и-и! Еди-ным гласо-ом!

На другом конце стола второкурсники дулись в карты в «подкидного».

— Козырь! Сернурская лычница, ходи в одесную! — слышится оттуда возглас, в переводе на обычный разговорный язык, означающий: «Сернурский лапоть, ходи вправо!»

В углу двое старшекурсников, оставленные без обеда, промыслили у зазевавшейся бабы крупы и теперь, принимаясь за еду, славили приятеля Микишку, сварившего суп:

— Слава Микишке, его сыну и нечистому духу, и ныне, и присно, и во веки веков! Аминь!

В это время раскрылась дверь и меня позвали:

— Кирилко! Тебя какой-то мужик спрашивает!

Я удивился, знакомых в Старом Торъяле у меня не было. Неужели кто из деревни привез весточку от матери?

В коридоре стоял и смущенно мял в руках шапку наш сосед Ефрем. У него было очень растерянное выражение лица.

— Жив еще? — поздоровался он на марийский лад.

— Живу, учусь, — ответил я.

— Учишься, значит… — сосед замолчал, потом решительно махнул рукой и сказал: — Чего уж тут таить, остался ты, Кирилко, сиротой… Померла твоя мать… Мы уж и похоронили ее…

Сердце у меня оборвалось. В памяти всплыло, как стояла мать у полевых ворот, провожая меня; вспомнилось ее морщинистое лицо, седые волосы и печальные глаза.

«Мама… мама…» — повторял я про себя.

А сосед продолжал:

— На вас недоимка большая была, так что дом ваш продали. Вещи кое-какие, посуду, тряпье я себе взял. Если надо, отдам…

Я, рыдая, вернулся в комнату.

— Что с тобой? Что случилось? — подбежал ко мне Андрей.

В комнате наступила тишина. Все смотрели на меня.

Плача, я рассказал, какую горькую весть привез мне сосед.

— Слезами горю не пособишь, — Микешка, черноусый старшекурсник, положил мне руку на плечо. — Не унывай, Кирилл, как-нибудь…

— Мы тебе, чем сумеем, поможем, — проговорил Андрей.

С улицы послышался стук колес по мерзлой земле: это уезжал наш сосед.

Приближался срок уплаты за учение. Все чаще задумывался я над тем, где бы достать денег. Ничего не придумав, решил, что меня все равно выгонят, и перестал учиться.

За невыученные уроки меня стали сечь розгами каждую субботу. Обозленный, я буйствовал, и меня снова секли.

Но самую страшную шутку я выкинул позже.

В один из вечеров мы устроили в спальне «церковную службу». Я, облаченный в свой залатанный азям, изображал попа, трое моих товарищей — дьякона, дьячка и псаломщика.

Под веселый хохот зрителей мы «правили» надоевшую церковную службу, перевирая слова молитв, вплетая грязные ругательства.

Внезапно раздался свист. Наши зрители разлетелись, как стайка воробьев. В дверях появился учитель-инспектор.

— Богохульничаете! Божье слово предали поруганию! — возмущенно закричал инспектор и, схватив меня за волосы, принялся трясти из стороны в сторону. — Денег за учебу не платишь, а над церковной службой издеваешься!

Избив меня, инспектор накинулся на других участников представления.

На следующий день меня вызвали в канцелярию.

Я пришел. В канцелярии сидело все наше училищное начальство и поп из церкви.

— Рассказывай, что вы натворили в церкви? — сурово спросил начальник училища.

— Видишь это? — Поп взял с окна пустую бутылку и показал мне.

Я стоял молча. Да и что скажешь? Все понятно и так.

В прошлую субботу, когда я был дежурным по церкви, мы убирали алтарь, нашли там бутылку сладкого церковного вина, вино выпили, а в бутылку налили воды.

Меня и трех моих друзей, участвовавших в представлении, выгнали из школы, как объявили нам, «за оскорбление божиего имени и надругательства над церковной службой».

Я снова очутился на дороге с котомкой за плечами.

По правде говоря, в душе я даже радовался, что меня выгнали из школы: не по сердцу мне было такое учение.

«Велик мир, — думал я, — ведь есть где-то и мое счастье».

И пошел я на поиски своего счастья.

Деревня за деревней оставались позади. Так я вновь пришел в Кукарку. Если, попав сюда в первый раз, я удивлялся красивым домам, а в душе моей была надежда попасть в семинарию, то сейчас я мечтал о том, куда бы приткнуться, как бы только не помереть с голоду. Может, постою на церковной паперти, пособираю как нищий; может, наймусь куда в мастерскую или лавку.

В Кукарке пять каменных церквей. На самом берегу Пижмы стоит собор с колокольней, немного подальше — обширная площадь, гостиные ряды, лавки и магазины. Даже на близлежащих улицах почти в каждом доме лавки, постоялые дворы и склады товаров.

Было морозное утро. Я продрог и обессилел от голода. На дверях каменного двухэтажного дома вижу листок бумаги. На нем было написано, что нужен бухгалтер. Я не знал, что такое бухгалтер, но подумал, что, может быть, меня возьмут, и вошел в магазин.

— Меня не возьмете бухгалтером? — спросил я приказчика, жующего булку.

Приказчик удивленно посмотрел на меня и громко расхохотался:

— Ты? Бухгалтер? Да ты сопли как следует подтереть не умеешь! Тоже нашелся — бухгалтер!

У меня из глаз потекли слезы, я повернулся и пошел к двери.

— Мальчик, стой! Вдруг кто-то окликнул меня.

Я оглянулся. У прилавка стоял белолицый крепкий человек лет двадцати пяти в черной шубе нараспашку. Раньше я как-то его не заметил.

— Куда спешишь? — продолжал он. — Ты, я вижу, бойкий паренек. Такой, как ты, мальчик нужен в сушечной купца Соломкина. Вон тот дом напротив.

Я поблагодарил человека в шубе и пошел через улицу. Робко открыл железную дверь и попал в просторное выбеленное помещение. У окна за канцелярским столом сидел толстяк в черной жилетке и записывал что-то в пухлую конторскую книгу.

— Что надобно? — поднял он голову, услыхав мои шаги.

— Меня сюда послали… — запинаясь, проговорил я. — Мне сказали, что здесь нужен мальчик…

— Нужен, — ответил толстяк, закрывая книгу. — Ты пришел наниматься?

— Да.

— Ладно. Сейчас кликну хозяина.

Толстяк лениво встал и неторопливо прошел в соседнюю комнату. Вскоре оттуда появился бойкий старичок с острой черной бородкой, он, по-петушьи горделиво изогнув шею, искоса оглядел меня:

— Это ты?

— Да, этот мальчик, — послышался за его спиной голос толстяка.

— Грамоту знаешь? — быстро спросил старичок.

— Знаю. Умею читать, писать, — несмело ответил я.

— Ты не вор? — продолжал допрос старик. — Смотри, не люблю длинноруких.

— Нет, не вор.

— То-то, смотри… Ну, ладно — беру. Условия такие: год будешь мальчиком. Денег не плачу, хватит и того, что живот набьешь. Спать будешь в пекарне. Не проворуешься, переведу в подмастерья. Потом, глядишь, мастером станешь. А сейчас слушай мастера, как отца родного. Бьют — терпи. Бьют, чтобы ты умнее стал. Будешь своевольничать — выгоню. Понял? Теперь беги в пекарню, ход со двора. Там спросишь Ферапонтыча. Скажешь, мол, хозяин нового работника прислал.

Двор был захламлен, уставлен пустыми ящиками и бочонками. В его глубине виднелись какие-то амбары и сараи, на дверях которых висели тяжелые замки.

Пекарня помещалась в подвале. Когда я открыл дверь, спустившись вниз на десять ступенек, мне в лицо ударил теплый кислый запах теста.

В полутьме суетливо бегали люди в белых передниках. Один, босой, прыгал в корыте с тестом. Смуглый парень нес на доске готовые сушки. Перед раскрытой большой печью с лопатой в руках стоял рыжебородый мужик.

— Подавай хорошенько! — закричал мужик и разразился потоком громкой брани.

— Ферапонтыч? — позвал я.

— Зачем он тебе? — повернулся ко мне рыжебородый.

— Меня хозяин прислал…

— А-а, новый мальчик! — закричал он. — Я Ферапонтыч. Сейчас проверим, годен ты или нет.

Он сунул огромную, обросшую рыжими волосами, словно свиной щетиной, руку в карман широких плисовых штанов, вынул гривенник и протянул мне.

— Водки и закусочки. Половину принесешь сдачи, — приказал он.

— Новичок ведь он. И по-русски толком не говорит, — сказал один из смотревших на нас рабочих.

— Молчать! — гаркнул Ферапонтыч. — Мне лодыри не нужны! Мальчик должен быть, как огонь. Не сумеет — не нужен.

— Красть учишь, — с упреком сказал тот же рабочий.

Я ничего не понимал.

— Чего стоишь, нехристь?! — закричал на меня Ферапонтыч. — Мчись ветром!

Я бросил котомку на пол, схватил деньги и побежал. В воротах столкнулся с человеком в черной шубе.

— Куда? — схватил он меня за плечо.

— В лавку за водкой. Ферапонтыч послал. И сдачи велел принести, — сказал я, показывая гривенник.

— Вот подлец, — нахмурился человек, — красть, значит, велит. Никуда не ходи. Деньги отдай ему назад. Пока я здесь, никто тебя не обидит. Как зовут-то тебя? — закончил незнакомец другим, добрым голосом.

— Кирилл.

— В честь учителей славянских Кирилла и Мефодия, значит? А меня зовут Спиридон. Я в этой пекарне работаю мастером. Ферапонтыч — мастер, и я — мастер. Так что еще посмотрим, кто кого, господин черносотенец…

Я не понял последнего слова, но смекнул, что Спиридон и Ферапонтыч не ладят между собой. Мы спустились в подвал.

— Ферапонтыч, — сказал Спиридон, снимая шубу, — этого мальчика послал к хозяину я и в обиду его не дам. Если станешь его учить красть, придется поговорить с тобой по-другому.

Я стоял у дверей и дрожал. Ферапонтыч волком поглядел на меня и кивнул черноволосому парню.

— Гаврила, ты беги!

Гаврила выхватил у меня из рук деньги и помчался на улицу.

— Нашел тоже, кого жалеть, какого-то инородца, — проворчал Ферапонтыч и в сердцах задвинул лопату в печь.