Кузнец Песен

Овин этот был старый, полуобвалившийся, достался нам еще от прадедов, чуть ли ни от самого Басы. В нем не было ни печной трубы, ни дымохода. Дым из печи выходил прямо в яму, а оттуда клубами поднимался к отверстию в крыше. В яму, куда был опущен сруб, ставили для просушки на жерди снопы, колосьями вверх. Между печью и снопами около аршина пустого пространства. Но трудно уберечься от случайной искры…

В тот раз отец заложил для просушки три сотни снопов. Да целый воз был сложен снаружи, у овина. Утром, на зорьке, отец пошел проверить, как сохнут снопы. И до гумна не дошел, видит: над крышей овина клубится дым…

Отец зашатался от горя. Хотел кричать, голосу не стало. Кинулся было к соседям, но не пройдя и десяти шагов, увяз в глубоком снегу. Еле выбрался, а по деревне уже бежит с криком народ: там тоже заметили пожар.

Иван, как был в подштанниках, так и прибежал к горящему овину. Я тоже вскочил с постели, накинул полушубок и побежал на пожар. Вижу, овин пылает, в огне что-то трещит, словно ломаются жерди, вокруг суетятся соседи. Но делать им, в сущности, было уже нечего: овин сгорел.

Счастье, что стог, поставленный неподалеку, у ельника, не пострадал от огня. Этого хлеба нам хватило до весны. Потом отец продал старое кудо и двухэтажную клеть, на вырученные деньги купил ржаной муки.

Весной отец совсем занемог. Он не в силах был ни управляться по хозяйству, ни даже плести лаптей.

Вскоре после пасхи Иван женился. Свадьба была не многолюдной, но прошла шумно. Отец еле держался на ногах, но перед гостями показал себя радушным хозяином.

Иван, женившись, сразу же пожелал отделиться. То ли его молодухе хотелось стать самостоятельной хозяйкой, то ли он надеялся получить себе земельный надел. Как только зазеленела первая травка, Иван перевез за реку бревна, что лежали у нас за баней, и стал строить дом. Устин все-таки развязал мошну и одолжил ему денег на строительство, должно быть, наш богатый зять побоялся людских пересудов.

Между тем отцу становилось все хуже и хуже. Он совсем слег и неделями не поднимался с постели. Наконец, Иван привез к нему доктора из Сернура. Тот осмотрел больного и сказал Ивану, что положение отца безнадежное: у него чахотка в последней стадии.

Его слова брат по-марийски пересказал матери, но та никак не хотела поверить доктору.

— Нет, нет! — твердила она. — Никита еще поживет. Мне недавно гадалка сказывала, что он проживет еще двадцать лет…

Мать собралась и пошла в соседнюю деревню, где жила знаменитая на всю округу знахарка. Поздно вечером она вернулась, ведя с собой сгорбленную морщинистую старуху в ветхом замызганном кафтане.

Услышав, как хлопнула дверь, отец позвал со стоном:

— Жена-а! Это ты-ы?

— Я, я, муженек, — бодро ответила мать. — Вот, привела тебе хорошую лекарку, уж она-то тебя на ноги поставит!

— Нет в мире хвори, от которой нет снадобья, — проскрипела старуха. — Надобно только узнать, по чьей вине слег человек, кто на него порчу напустил. Твоего мужа, милая, видать, кто-то сглазил, вот и ушла от него вся сила. Мы отгоним зло, вернем ему силы и здоровье.

К тому времени я уже знал со слов учителя, что все разговоры о сглазе и порче — пустая болтовня. Но я не осмеливался перечить матери. К тому же в душе моей все-таки теплилась надежда, что знахарка как-нибудь сумеет вылечить отца.

Старуха приказала принести в туеске свежей воды из колодца. Она села рядом с больным, плюнула на воду, помешала в туеске ножом и сказала:

— Пусть все злое уходит!

После этого она дала отцу испить наговоренной воды.

— Замысливший зло пусть только тогда сможет справиться с Никитой, когда встанет против двенадцати громов, когда одолеет двенадцать молний, — зашептала она. — Как тает снег весной, пусть так же растает его болезнь; как исчезает без следа утренний туман, пусть так же без следа исчезнут его немочи.

Я готов был следом за знахаркой в полный голос кричать слова заговора, лишь бы остался жив мой отец!

Но старуха так сурово посмотрела на меня, что я упятился в темный угол, а она принялась тихонько поглаживать костлявые руки отца, который сразу как-то затих, стал дышать ровно, спокойно и вскоре задремал.

Знахарка, получив от матери кусок масла и сверток домотканого холста, ушла в полной уверенности, что сделала все как нельзя лучше.

Но уже на утро стало ясно, что отец болен по-прежнему. Он сох, кашлял кровью и однажды, подозвав меня к себе, тихо проговорил:

— Умираю, сынок…

Я заплакал, закричал:

— Не умирай, отец! Не умирай! Как же я буду жить без тебя?

— Живи, как сумеешь… Я свое отжил… Не довелось мне…

Он так и не договорил, чего ему не довелось.

Ивана в тот день не было в деревне, он куда-то уезжал. Он вернулся, когда отец уже прибранный, обряженный в чистую белую одежду, лежал в дощатом гробу.

На похороны собралась вся родня. Пришла сестра Сепаш со своим Устином, оба понурые, притихшие. Из Койсолы приехала Варвай с мужем — отставным солдатом Василием Анисимовым, усатым рослым марийцем, одетым в заношенный солдатский мундир. Пришли соседи — почти вся деревня собралась на нашем дворе.

Мать, горько рыдая, билась над гробом. Она кричала, выла от душевной боли и вдруг, неожиданно для меня, запела. Ее голос звучал надрывно, будто стон. Она пела старинную похоронную песню:

Ушел от нас, дорогой,
Будто солнце закатное, вечернее…
Уж дождался бы, пока не вырос
Кырля твой малый и любимый…
Он еще, как заправский мужик,
Не умеет и лаптей сплести…
Кто теперь наставит сына твоего
Уму-разуму и делу доброму?
Кто вспашет поле озимое и яровое,
Кто посеет там черна добротные?
Кто починит соху острую и борону?
Кто приготовит сетево лубяное?
Кто же принесет теперь в дом
Копейку медную с орлом?
Кто уплатит подати царю
И внесет сборы мирские?
Ой, горе мое! Облако черное
Нависло над нашим домом…
О-ой-о-ой! О-ой! О-ой!
Лучше самой бы лечь в землю
Вместо тебя, родного,
Чем страдать на этом свете…

Остался я единственным мужиком в семье, можно сказать, хозяином дома.

Мустаевскую школу я закончил хорошо, получив от учителя за прилежание подарок: книгу в яркой цветной обложке «Басни И. А. Крылова».

Степке за успехи в учебе выдали похвальный лист с золочеными полями и расписным царским гербом. В листе было указано, что получивший эту награду ученик проявил замечательные успехи и прилежание в учении, был примерного поведения. Про учение было сказано верно: Степка учился прекрасно, писал четким, красивым почерком. А вот насчет поведения… По правде говоря, Степка был таким же озорником, как и другие мальчишки нашей школы.

Помню, как-то раз на уроке закона божьего, заскучав от унылого, монотонного голоса отца Федора, Степка вздумал развлечься. Он разжевал клочок бумаги, сделал из него катышек и пульнул в затылок сидевшего впереди мальчишки. Но, видно, не рассчитал: катышек, пролетев мимо уха мальчишки, угодил в бородку законоучителя. Тот съежился, побледнел, но тут же вскочил на ноги и, гневно сверкая глазами, кинулся между рядами парт, с устрашающе поднятой линейкой в руках:

— Кто сие сотворил? Кто беса тешит?

Класс оцепенел от ужаса. Отец Федор, перейдя с велеречивого русского на обыденный марийский язык, обрушил на наши головы град угроз и упреков.

— Это ты сделал, Васин? — неожиданно накинулся он на меня.

Должно быть, выражение моего лица показалось ему подозрительным, и когда я, испуганно вскочив с места, молча стоял перед ним, понурив голову, он окончательно утвердился в мысли, что озорство — моих рук дело.

— Отец твой, сколько мне известно, мужик благочестивый, — сжав в руке линейку и, видимо, еле сдерживаясь, принялся выговаривать мне законоучитель. — А ты как себя ведешь? Что себе позволяешь? Останешься без обеда и скажешь матери, что безобразничал на уроке закона божьего. И не вздумай скрыть, я после проверю.

Я думал, что отец Федор все-таки треснет меня линейкой, и весь съежившись, ждал удара.

— Отец Федор, он не виноват! — внезапно раздался рядом со мной звонкий голос Степки.

Степка встал рядом со мной и выставил вперед плечо, как бы заслоняя меня от разъяренного попа.

— Это я кинул бумажку… Я не хотел в вас… Нечаянно вышло… Уж простите, будьте милостивы…

Отец Федор изумленно покачал головой:

— Я-то думал, что ты смирный, послушный мальчик, а ты, оказывается, такой же, как и все… Хорошо хоть, что не утаил своей вины. Ну ладно, повинную голову меч не сечет.

Он даже без обеда Степку не оставил.

После уроков, весело болтая, мы со Степкой пошли домой. Я восхищался честным и отважным поступком Степки, он хвалил меня за то, что не испугался учительского гнева и не выдал товарища.

— Знаешь что? — говорит Степка. — Давай всю жизнь дружить! Станем всегда помогать друг другу. Ты будешь в беде, я тебе помогу…

— А ты будешь в беде, я приду на выручку! — охотно подхватываю я.

Да, хороший парень — Степка, с таким можно дружить! Он с малых лет знает горе и нужду, от души жалеет тех, кто обездолен или попал в беду. После смерти отца, мне больше, чем прежде, нужна дружеская поддержка, доброе, участливое слово. Как вспомню, что есть на свете такие хорошие ребята, как мой друг Степка, так теплее делается на сердце.

На краю своей деревни мы увидели, что от избы к избе бегает с батогом в руке Елеська, сгорбленный сивобородый старичок. Подойдет к избе, постучит палкой по раме окна и что-то прокричит. Увидев меня, он сказал:

— Что это у тебя никого дома нету? Стучу-стучу — никто не отзывается. На сельский сход людей собираю. Из волости барин приехал, говорить с мужиками хочет. Приходи к вечеру в караулку.

— Мать придет, — ответил я. — Какой я хозяин?

— Ты — единственный мужик в доме, — наставительно сказал старик. — Мужика сам царь высоко ставит, потому и землю мужику дает, а бабе — нет! Так что ты, считай, теперь сравнялся с нами, взрослыми мужиками.

Мать тоже решила, что на сход должен пойти я. Возясь в сенях с кадушками и корчагами, она сказала:

— Ты уже большой вырос, знаешь грамоту, скажут там что-нибудь, сразу поймешь. Где уж мне, темной бабе, в мирских делах разбираться… Ступай, пусть все видят, что ты хоть и невелик годами, а все-таки мужик.

Вечером я надел свой заплатанный кафтан и степенно пошагал к караулке, прихватив с собой для храбрости Степку.

Караулка стоит за рекой, на верхнем конце деревни, который исстари зовется Мамий урем, то есть улица Мамия. Когда-то здесь жил-богатый и жадный старик Мамий, который держал в своих руках пол-деревни, что твой помещик.

Караулка — небольшая приземистая изба. У ее настежь распахнутых дверей уже собрался народ. Внутрь никто не заходит, расположились кто где — на крылечке, на завалинке, просто на траве. Старики, одетые в старинные белые кафтаны, стоят, подпираясь батогами. Люди негромко переговариваются между собой.

Смотрю, здесь собрались не только наши, деревенские, пришли мужики из соседних Абленкина, Мустаева и Тоски.

На куче бревен, сложенных возле караулки расположился Степан Иванович, наш учитель. Рядом с ним примостился старший Степкин брат Андриян. Тут же и мой брат Иван. На нем оборчатый кафтан, на ногах новые, ненадеванные онучи и такие же лапти.