Кузнец Песен

Отец и цыгане внимательно, не перебивая, слушали брата, тот, должно быть, ободренный общим вниманием, рассказывал с воодушевлением:

— Большая толпа прямо из церкви кинулась по улице искать «врагов отечества». К ним присоединились золотари — тех заранее подпоил торговец Синцов. Разъяренная толпа, как снежный ком, обрастала всякими босяками, пьяницами, торговцами, которым ненавистен всякий образованный или просто грамотный человек.

На углу Московской и Николаевской улиц громилы остановили нескольких прохожих и потребовали, чтобы те сняли перед ними шапки. Люди отказались, тогда их стали избивать, при этом кричали им:

— Политики! Богоотступники!

Какой-то старичок в пенсне упал на землю и его затоптали ногами насмерть.

Тут уж погромщики вовсе озверели и, свернув на Московскую, стали кидаться на всех прохожих: один был виноват в том, что был в гимназической фуражке, другой, что держал под мышкой книгу или газету в руках, третий посмотрел неодобрительно на творимые бесчинства. Иных избивали за то, что они пытались вступиться за ни в чем не повинных людей. Один семинарист, спасаясь от преследования, вбежал в аптеку. Через четверть часа аптека была разгромлена, шкафы и полки с лекарствами выброшены на улицу.

Потом дело дошло до частных квартир. Я уже потом узнал, что «Союз русского народа» заранее наметил, чьи квартиры должны быть подвергнуты налету. Так что все эти безобразия творились с ведома и одобрения охранки. В этот день в городе были предусмотрительно сняты полицейские посты, В общем, в этот день, по официальным данным, в Вятке было убито черносотенцами шесть человек, свыше двадцати ранено. Но я думаю, что пострадавших от этих мерзавцев было гораздо больше.

— Неужели начальство не наказало их? — спросил Гордей.

— Ворон ворону глаз не выклюет! — ответил Иван. — Губернатор только призвал громил «вспомнить бога» и объявил, что «прощает их тяжкий грех». Вот и все! А ты говоришь…

— Все они одного поля ягода! — сердито сказал Гордей. — Готовы с человека кожу содрать. Знаю я их, паразитов, повидал на своем веку…

Иван продолжал:

— Мне тут как-то печатный листок попался, до сих пор в Вятке эти листки по рукам ходят, так там про те события написано. Я наизусть запомнил, слово в слово: «Они падали, обливаясь кровью, среди пьяной озверевшей толпы… Они падали, видя кругом искаженные злобой лица переодетой полицейской своры и подкупленных оборванцев, которые издевались над умирающими, плясали на трупах убитых. Шесть человек пали жертвою зверской расправы в Вятке, а сколько их пало в России?»

— Ох, много, — вздохнул Савва. — Нам пришлось повидать, как бьют мужиков-хохлов на Полтавщине, как каратели расстреливали латышей под Ригой… Из Питера гнали солдат против москвичей… Зачем все это? Никак не пойму. Разве нельзя людям жить в мире и согласии? Видно, нет у людей совести, а души у них звериные.

— Не в том дело! — горяча возразил брат. — Во всем виноваты богатые. Это они, ради денег, идут на любые злодейства. Я знаю. Я про это книги читал.

В тот вечер мне долго не спалось. Лежа на полатях я ворочался с боку на бок и все думал о том, что довелось мне услышать за ужином. От соседей, от друзей по школе я и раньше слышал, что в городах есть какие-то бунтари, смутьяны, которые идут против царя. Власти ловят их, отбирают какие-то запретные бумаги, а их самих ссылают в Сибирь. И вот теперь оказывается, что мой брат Иван читает такие книги. Неужели он тоже смутьян? Как-то не верится…

Утром, когда я проснулся, цыган в избе не было. Они еще затемно поднялись и уехали. Оказывается, их было в Шоркенере несколько семей, так что кроме нашей избы, цыгане ночевали еще в пяти домах.

На другой день из соседней деревни Шюрашенер дошел к нам слух, что накануне вечером у одного тамошнего богатея кто-то украл из амбара замороженную коровью тушу. Никто не знал, то ли это была проделка ночевавших в нашей деревне цыган, то ли, желая досадить богатею, созорничали его же односельчане. Как бы то ни было, но многие годы спустя, во время праздничных игрищ и гуляний, парни из окрестных деревень дразнили нас, шоркенерцев, что мы, мол, в компании с цыганами слопали краденую корову. Не знаю, как другие, только те цыгане, что ночевали у нас, вечером ниоткуда мяса не приносили, а привезли его еще днем в своей кибитке.

Теперь, когда Иван открылся мне с неожиданной стороны, я стал настороженно приглядываться к каждому его шагу. Он же чем дальше, тем чаще и смелее стал высказывать при своих и при посторонних недовольство жизнью и порядками в деревне. Брат был не большой любитель чтения, но время от времени он уходил в волостное село Сернур и приносил из тамошней земской библиотеки какие-то книги.

Книги я с необыкновенным волнением брал в руки, осторожно перелистывал, разглядывал картинки. Но русский язык я в то время знал очень плохо, знания, полученные в школе, были так скудны, что я не мог понять, о чем написано в этих книгах и только зачарованно произносил вслух непонятные звучные слова. Позже, уже став взрослым, я узнал от брата, что в то время он приносил из Сернура массовые издания классиков, брошюры по электричеству и устройству различных машин.

Вскоре я заметил, что вернувшись из Сернура, Иван одни книги оставлял на виду, другие куда-то прятал. Любопытствуя, я шарил в чулане, в амбаре, даже заглянул в небольшой сундучок Ивана, стоявший под лавкой, но ни в чулане ни в амбаре книг не было, а в сундучке валялось пособие по печному делу.

Старинный праздник шорыкйол марийцы празднуют на неделю раньше русского рождества. В этот день марийцы просят своих языческих богов об урожае, о приплоде скота и пчел. Бедняк из бедняков выставляет на стол сытное угощение. На всю семью и для гостей варят мясо, пекут слоеные блины, пироги, ватрушки. Жарят «орехи» из подслащенного медом теста.

В этом году на праздник пришел к нам в гости друг Ивана Васлий. Его отец, бедняк Микипор, недавно скончался, и вся семья теперь бедствовала пуще прежнего.

Мать усадила парня за стол, поставила перед ним горку блинов, плошку с топленым маслом.

— Ешь, сынок, не стесняйся, — ласково сказала она.

Мать неколебимо верит в старинную примету: кусок хлеба, съеденный гостем, обернется в будущем двумя кусками, неожиданным прибытком в хозяйстве.

Васлий — парень стройный, высокий, но уж очень худ от постоянного недоедания. До ремесленного училища он сначала был пастухом в своей родной деревне Абленкино, потом батрачил на мельнице. Горькая доля бедняка и постоянная безысходная нужда озлобили Васлия. В деревне многие его недолюбливают за то, что на сельских сходах он всегда выступает против зажиточных односельчан, выводит на чистую воду их жульничество с общинной землей и мирскими деньгами. В ответ мироеды кричат ему, что он глуп, молокосос и вообще человек непутевый и завистливый.

И сегодня Васлий, несмотря на праздник, пришел чем-то обозленный и взволнованный. Он отодвинул от себя миску с блинами и сказал, обращаясь к Ивану, который, казалось, тоже забыл про еду:

— Нету на них, живоглотов, никакой управы! Заграбастали себе самые лучшие земли возле деревни, а беднякам, у кого и лошади-то своей нету — выделили поля за шесть-семь верст. Походи-ка! Всех зажал в кулак мельник Устин: он и земли арендует, и за помол дерет, сколько вздумает.

— Что там про чужих говорить, когда он даже родне копейки не уступит, над каждым грошом дрожит, словно у него трясучая, — сказал Иван.

Наша семья крепко страдала от тех же напастей, про которые говорил Васлий. По воле зажиточных мужиков, криком и угрозами взявшими верх на сельском сходе, нам отвели земельный участок за четыре версты от деревни, на самой опушке Шокшемского леса. Когда-то и там шумел лес, но потом его свели, деревья и кусты сожгли, отчего это место зовется Юле, что означает «гарь». Что касается Устина, хозяина ветряной мельницы и богатой усадьбы, то кому-кому, а уж нашей-то семье его повадки были хорошо известны: моя старшая сестра Сепаш была замужем за Устином. Выдавая дочь за богача, отец рассчитывал, что зять поможет ему встать на ноги, хоть даст денег на постройку нового дома. Но зять не только не дал отцу ни копейки, но даже не помог обработать поле, когда отец заболел. Да и сама Сепаш, быстро освоившись в новой семье, набралась духа скопидомства, как-то очерствела душой и стала равнодушна к горестям родителей.

— Ну ничего, скоро зададим им жару! — говорит Васлий. — Мы хоть и бедняки, да не дураки. Алексей говорит: вместе нам надо держаться.

Тут в разговор вмешался отец. До этого он молча сидел под иконой и, макая блины в чашку с маслом, не спеша клал их в рот. Теперь он отер ладонью усы и сказал:

— Он-то вас учит, да как бы его самого власти за это не проучили как следует! Начальство не любит таких своевольных людей, сам знаешь. Прижмут, не обрадуется!

— Нет такой силы, которая могла бы прижать нашего Алексея! — гордо ответил Васлий. — Он — отчаянный, он не потерпит никакой несправедливости. Он, брат, такой…

Бывая в соседней деревне, я не раз видел Алексея, о котором сейчас шла речь за столом. Он был старшим сыном Мигитана Ведыра, из-за недостатка земли переселившегося в Абленкино из близлежащей деревни Тосурта. Но и на новом месте семья получила вовсе мало земли, и Ведыру не раз приходилось идти на поклон к богатым мужикам, выпрашивать хлеба до нового урожая. Алексей и года не проучился в школе: отцу нужен был помощник в хозяйстве. Вместе с отцом он строил избу, ездил в лес за бревнами, батрачил на богатых соседей: летом — сеял и жал, зимой — работал на гумне с цепом или лопатой в руках, помогал в овине. Вырос, забрали в солдаты, послали воевать куда-то в Маньчжурию. Там он отличился в боях с японцами, нахватал полную грудь крестов и медалей. В чине подпрапорщика год тому назад вернулся на родину. К тому времени Ведыр скончался, и Алексей взвалил на себя заботу обо всей большой семье. Он крестьянствовал и помаленьку сапожничал, выучившись в солдатах этому ремеслу. В армии он пристрастился к чтению, и я сам не раз видел, как он с книгой на коленях сидит на крыльце своей избы.

— Алексей задумал одно очень интересное дело, — говорит Васлий. — Хочет собрать всех крестьян окрестных деревень и общими усилиями построить паровую мельницу, тогда мы не будем зависеть от Устина. Потом, говорит, можно будет тем же манером построить в деревне общую баню, пекарню, купить сообща сельскохозяйственные машины. Он так и говорит: мол, в объединении — наша сила!

— Правильно говорит! — с воодушевлением поддержал Иван. — Бедняки заживут — забудут горе и нужду. То-то мироедам будет досада! Тогда конец их власти над бедным человеком.

Отец покачал головой и сказал, нахмурившись:

— Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. У мироедов — сила. И земский начальник, и волостной старшина — все их руку держат. А против них ничего не сделаешь — начальство!

— И на начальство найдется управа! — резко сказал Васлий и зло выругался.

— Дай только срок, — согласно кивает Иван. — Многие головы только об этом и думают.

— Думать легко, — не сдавался отец, — да делать трудно. Как говорится, плетью обуха не перешибешь.