Кузнец Песен

* * *

На дворе лютый мороз, поэтому я не иду на улицу играть с друзьями — соседскими ребятами, а сижу дома. Пристроившись на лавке возле заиндевевшего окошка, я читаю «Родное слово», книгу, по которой мы учимся в школе. На мне белая холщовая рубаха и крашеные домотканые штаны, на ногах — лыковые лапти. От окна несет ледяным холодом, я зябну, но не пересаживаюсь, где потеплее, потому что в избе темно, а из окошка падает на книгу хоть какой-то свет.

Изба наша досталась моему отцу еще от деда. Когда-то она топилась по-черному, потом печку переложили, вывели трубу, однако стены и потолок успели так прокоптиться, что никаким щелоком невозможно их отмыть. Маленькие окошки пропускают мало света, поэтому в избе даже в полдень стоит сумрак. Отец давно уже собирается ставить новый дом, да все никак не может собраться с силами. Главное, нет денег, чтобы нанять плотников. Бревна для сруба давно привезены из лесу и сложены горкой позади бани. Поначалу, свежесрубленные, они остро пахли смолой, а древесина на месте среза ярко желтела. Потом бревна потемнели, покрылись сероватым налетом. Чтобы они не гнили под дождем, отец прикрыл их берестой.

Мой отец — человек работящий и непьющий. При его усердии он мог бы жить в достатке, если бы не болел так часто. То и дело лежит на печи, завернувшись в тулуп. По лицу пот течет, а ноги зябнут. Его бьет мучительный кашель. После каждого приступа болезни, он с трудом поднимается на ноги. А ведь еще не стар годами…

Я читаю, отец, примостившись на чурбаке возле печи, чинит лошадиную упряжь из сыромятной кожи. У его ног на полу лежат обрывки ремня, куски выделанной кожи.

Мать в это время возится у печи: печет хлеб и лепешки с картошкой и конопляной кашей.

Отец взял мою мать в жены издалека. Ее родная деревня Кокшародо стоит где-то на Царевококшайской дороге. Мать под стать отцу, такая же старательная, трудолюбивая. С раннего утра и до позднего вечера хлопочет по хозяйству. В доме у нас всегда чисто, прибрано. Есть в деревне нерасторопные бабы, которые моют пол в избе от праздника к празднику, даже вымести сор и то забывают. Моя мать что ни неделя — скоблит косарем дощатые половицы добела. Печь у нее всегда истоплена вовремя, скотина накормлена, долгими зимними вечерами она прядет при тусклом свете лучины. А если отцу неможется, она и в лес за дровами съездит…

Есть у нас в семье еще один взрослый работник — мой старший брат Иван. Но из-за недостатка земли ему приходится уходить из дому на заработки. Два года подряд он работал грузчиком на пристани Лебяжье, потом уехал в Вятку учиться на печника, в тамошнюю ремесленную школу, созданную на средства губернского земства. Иван говорит, что быть печником — дело прибыльное, верный заработок: в любой деревне всегда найдется несколько печей, которые надо переложить или подправить, так что без работы не останешься. Только не очень-то ладно получилось у него с учебой. На рождество приехал он в деревню и вдруг объявил:

— В Вятку я больше не вернусь. Нечего мне там делать. И Васлий не поедет.

Васлий — друг Ивана, когда-то они вместе бегали в школу в Мустаеве, вместе уехали в Вятку в ремесленное училище.

Отец никак не мог понять, отчего парни вдруг раздумали стать печниками: ведь всего год оставалось доучиться. А вскоре по деревне поползли слухи, что Иван и Васлий не своей волей ушли из училища, их за что-то исключили.

Как бы то ни было, но брат успел кое-чему выучиться. В книге, которую он привез из Вятки, кроме громоздких русских печей были изображены аккуратные круглые голландки, обитые жестью, нарядные изразцовые печи и кухонные плиты с духовками. Я с большим интересом рассматривал чертежи и рисунки печей и как-то раз недоверчиво спросил брата:

— Неужто и такие печи сумеешь сложить?

Брат самодовольно усмехнулся:

— А то как же! Сложу — залюбуешься! Любой купец останется доволен.

Для купцов ему до сих пор не случалось сложить ни одной печи, зато у всех соседей печи теперь работают исправно.

Сегодня Иван спозаранок ушел в соседнюю деревню Абленкино, где живет Васлий.

Я увлекся чтением и вздрогнул, когда послышался чей-то незнакомый голос:

— Добрый день, хозяин!

Поднял голову, вижу, стоит у дверей человек с рыжеватой бородкой, по виду — русский. Одет в добротный тулуп, крытый черным сукном, на ногах белые валенки с красным узором. Здороваясь, он стянул с головы шапку, обнажив белокурые волосы. По его выговору можно догадаться, что он родом кичминец.

— Не пустишь ли погреться? — спрашивает незнакомец, обращаясь к отцу. — Едем издалека, притомились. К тому же у нас в обозе бабы и ребятишки. Будь милостив…

— Торговцы, что ли? — заинтересованно спросил отец. — Наверное, кичминские? С товаром едете?

Незнакомец лукаво улыбнулся и шутливо ответил:

— Едем мы, старик, и с товаром и без товару. Родом мы и кичминские, и уржумские. Одним словом, везде мы свои. Вот пустишь нас погреться — и тебе станем, как родные.

— Морозы нынче злые. Тепла хочется… Заходите, грейтесь, избы не жалко.

Незнакомец повернулся и поспешно вышел. Не успела за ним закрыться дверь, как на пороге показался Иван.

— Отец, ты чего это полный двор цыган напустил? — спросил он.

Отец в недоумении уставился на него:

— Какие тебе цыгане! Торговец из Кичмы заходил, погреться просился.

Иван расхохотался.

— Никакой он не торговец, а самый настоящий цыган. Не веришь — сам посмотри.

Я кинулся к окошку.

Во дворе у ворот стояло несколько запряженных саней, крытых пологом, — что-то вроде кибитки. По двору сновали чернобородые мужики и бабы в длинных пестрых юбках и цветастых шалях…

И вот в нашу избу ввалилась шумная орава баб и ребятишек. Ребята — крикливые, чумазые с горящими любопытством глазенками, зашныряли по избе.

Цыганки, гортанно переговариваясь, втащили в дом свои перины, подушки и одеяла, кинули их на лавки. У печи расстелили постель и уложили на нее какого-то немощного старика.

Степенно, не спеша в избу вошли бородатые цыгане, их было шестеро. Один из них, горбоносый, был уже сед. Похоже, старший в семье. Он подошел к отцу, приветливо, с достоинством поздоровался, сел рядом на табуретку.

— Уж не обессудь, старик, что не сразу сказали тебе, кто мы такие, — негромко заговорил он. — Что поделаешь? Такова наша участь: все боятся цыган, как огня. А ведь мы не злодеи какие-нибудь, мы тоже крещеные. Меня, к примеру, при крещении Саввой нарекли, сына моего, того, что давеча к тебе заходил — Гордеем. Такие же мы люди, как и все. Так что зря марийцы сторонятся нас, ночевать — и то не каждый пустит. А зря, у нас есть нерушимый обычай: где остановился — чтоб крошки у хозяев не пропало!

Я был поражен тем, как свободно вели себя цыгане в нашей избе. Ребята, ничуть не стесняясь хозяев, затеяли шумную возню. Кто на печку вскарабкался, кто на полати, малыши устроились под лавкой.

Отец послал меня подкинуть сена скотине. Выхожу из хлева, смотрю, через двор, сверкая голым задом, бежит к сарайке цыганенок, на ногах у него — мои старые подшитые валенки; мне-то они уж малы были, на печи валялись, вот шустрый мальчишка их и высмотрел.

Пока я возился в хлеву, в избе затеяли стряпню. Толстая проворная цыганка раскатывала тесто на столе, белокурый Гордей тяпкой рубил мясо в деревянном корытце. Возле него на лавке лежало полтуши говядины и увесистый кусок свинины.

Иван встретил меня веселым возгласом:

— Сейчас будем пельмени лепить. Иди и ты помогай.

Иван, бывая в отходе, живя среди чужих людей, пообтерся среди них, стал находчивым, бойким на язык. Чернявый, смуглолицый, он сам был похож на цыгана и быстро освоился в их компании.

Старый Савва сказал ему с улыбкой:

— Охота тебе, малый, киснуть в своей берлоге! Айда с нами! Ты ремесло знаешь, а для нас мастеровой человек — просто клад!

— Женим тебя на цыганке, — так же весело подхватил Гордей, засмеялся.

Я все поглядывал на него и никак не мог понять, как это он, такой белокурый, уродился в цыганской семье. Оказывается, моего отца тоже занимала эта мысль и позже, когда цыгане уехали, он высказал догадку, что Гордей — приемыш табора, и родила его, не иначе, как русская баба.

Вскоре стол, лавка, столик возле печки — все было покрыто уложенными один к одному пельмешками. Часть их вынесли в сени на мороз, остальные стали варить в большом котле, вмазанном в печурку.

Приготовления цыган к еде поразили меня своим размахом. Одеты наши гости небогато, их ребятишки и вовсе голопузы, все их имущество, привезенное в санях, было небольшой кучкой свалено на лавке, а ели они, видать, как самые настоящие богачи. Так казалось мне, выросшему в постоянной нужде и голоде, привыкшему считать каждый ломоть ржаного хлеба.

Между тем Гордей сбегал в соседнюю деревню, расположенную в полуверсте от нашей, купил там водки.

Когда он вернулся, все сели за стол. Цыганята резво расхватали ложки, выложенные перед ними моей матерью. Ложек на всех не хватило. Ребята заспорили, но Савва сурово прикрикнул на них, и они притихли. Мать сбегала к соседям, принесла от них несколько щербатых деревянных ложек и глиняных мисок.

Цыгане пригласили к столу и нас, хозяев. Отец поначалу нерешительно потянулся ложкой к миске… Ну а меня долго уговаривать не пришлось. Пельмени вкусно пахли, я был голоден, ведь только-только кончился зимний пост. Несколько недель мы ели только пустой гороховый суп и квашеную капусту с конопляным маслом или просто вареную да печеную картошку. Понятно, что мясные пельмени показались мне необычайно вкусными. Для Ивана пельмени — не диковина, он не раз ел их, живя в Уржуме и в Вятке. Не отказался он и от чарочки, поднесенной ему Гордеем.

Отец вина в рот не брал, поэтому и на этот раз отвел руку цыгана, протянувшего ему стакан.

— Поганое это дело — водку пить, — сказал он. — От водки человек дурным становится, отвыкает от труда, счастье теряет.

Гордей бесшабашно тряхнул светлыми кудрями:

— Нам, цыганам, трудится незачем: сколько ни трудись — богат не станешь! А счастье от нас не уйдет!

Другие цыгане молча выслушали эти удалые слова, и мне показалось, что какая-то тень пробежала по их лицам. Седой Савва, уставившись неподвижным взглядом в темный угол, запел хриплым дребезжащим голосом:

Ах ты, доля, моя доля, горемычная моя!..

И долго еще старик изливал свое горе-кручину в тоскливой песне. В его голосе звучала такая безысходная хватающая за душу печаль, что становилось понятным: нелегкую жизнь прожил старый цыган.

Внезапно оборвав песню, он сказал со злостью:

— Никто нас, цыган, не любит! Да и правду сказать — за что нас любить? Мы и конокрады, мы и обманщики. Вот и бьют нас иной раз за дело, а иной — ни за что ни про что. Помню, в Лебяжьем было дело. Пропал у мельника конь. Кто-то на меня сказал. Не спросили, не допросили, стукнули дубиной по голове, повалили на землю и давай ногами топтать… В сумерках я очнулся маленько и уполз за село. Там меня наши подобрали, не то пропал бы совсем. А я того коня и в глаза не видал.

— Как будто только цыган без вины бьют! — вмешался молчавший до сих пор Иван. — Бывает, и других не милуют. Два года назад, помните, бунтовали студенты, о свободе и равенстве толковали, вот тогда в Вятке и что обидно — мужики, словно палачи, избивали их. Купцы и торгаши пуще огня боятся революции. Вот и науськивают грузчиков, извозчиков да золотарей против образованных: «Вы, мол, в грязи копаетесь, тяжким трудом добываете свои жалкие гроши, а ученые господа ничего не делают, а живут — сыр в масле катаются. И они же еще недовольны, бунтуют против нашего царя-батюшки». Ну, и все в таком роде. Пустили по городу слух, что какие-то студенты в земской управе сорвали со стены царский портрет, выкололи царю глаза, иконы пошвыряли на пол и топтали их ногами. Ничего этого, на самом-то деле не было, епископ Павел во время богослужения в соборе призвал решительно покончить со «смутьянами» и «нехристями». С амвона объявил, что внутренние враги отечества опаснее, чем внешние. Многие прихожане — люди темные, мало что смыслящие — пришли от этих бредовых речей в большое возбуждение.