Кузнец Песен

Петр Андреевич был человеком не просто суровым, а безжалостным. Крестьянских ребятишек, одетых в посконные рубахи и заплатанные штаны, он люто ненавидел. За малейшую провинность оставлял «без перемены» или «без обеда», не забывая при этом произнести свою любимую поговорку:

— Сама себя раба бьет, коль нечисто жнет…

Запрет, бывало, в пустом классе и сиди, покуда не выпустит. Он часто бил нас по голове линейкой за то, что мы не понимали чего-либо в его объяснениях. Уроки велись на русском языке, да к тому же у Зотова было пристрастие к высокопарному, непонятному для нас языку: ведь мы, марийские ребятишки, поначалу с трудом понимали даже самую обыкновенную, разговорную русскую речь. Мы не только путали слова с «ятью» и без «яти», но никак не могли разобраться в родах и падежах. Частенько приходилось и мне сидеть после уроков в опустелом выстуженном классе и зубрить непривычные слова. Голова болела от учительской линейки. А потом дома, натужно кашляя, отец принимался меня попрекать:

— Опять без обеда оставили? Небось, бездельничал на уроке, паршивец?

Занятия в школе начинались с заутренней молитвы. Накануне какого-нибудь официального праздника — мы называли его «царский день» — все три класса выстраивались в коридоре рядами и пели торжественные песни, прославляющие российского императора. «Царских дней» было немало в году: в мае отмечалось рождение царя, в декабре — его тезоименитство, в октябре — восшествие на престол, коронование. Было много и других отмечаемых дат.

Зотову больше других нравилась песня, прославляющая царя Александра II, которого в наших учебниках называли Освободителем. Бывало, учитель взглянет на нас свысока, взмахнет своей холеной рукой — и мы затянем в десятки голосов, перевирая и путая слова:

Ах ты, воля, моя воля,
Золотая ты моя;
Воля — сокол поднебесный,
Воля — светлая заря,
Воля — солнце золотое…

В нашу школу время от времени заглядывали чиновники из земства. К их приезду уборщица старательно мыла полы, стелила под ноги начальству цветные половики. Нас учитель заставлял украшать портрет царя, висевший в классе, еловыми ветками.

Зотов проучительствовал у нас недолго. Уже в середине первой зимы он уехал не то в Уржум, не то в Нолинск и устроился на службу в акцизе.

На его место прислали Степана Ивановича Куклина. Новый учитель был полной противоположностью Зотову. Сын бедного крестьянина, он с трудом выбился в люди, сдав экзамен за учительскую семинарию экстерном. Зная цену упорному труду, он с любовью относился к тем ученикам, которые хоть и не блистали отличными успехами, но были прилежны и любознательны. Он никогда не кричал на нас, говорил, бывало, ласково, словно отец родной:

— За грамотного двух неграмотных дают, да и то не берут, так что учитесь, ребятки, набирайтесь ума. В жизни пригодится.

Избавившись от страха перед учительской линейкой, не получая больше подзатыльников, мы стали понятливее и учиться стали охотнее. У меня тоже дела быстро пошли на лад, я стал одним из лучших учеников в классе.

Жил Куклин, как самый обыкновенный крестьянин: пахал, сеял и жал вместе со всею своею семьей. Бывало, идет в поле, обувшись в лапти — мужик да и только!

Степан Иванович был русский, но марийский язык знал прекрасно и часто объяснял нам уроки на нашем родном языке. По-марийски разговаривал и с соседями.

Однажды Степан Иванович принес на урок небольшую книжку в серой обложке. Он раскрыл ее, посмотрел на нас как-то особо значительно и торжественно произнес:

— Сегодня, ребята, я почитаю вам стихи на марийском языке.

Мы недоуменно переглянулись: стихи на марийском языке? Уж не ослышались ли мы? Говорили, что где-то в губернских городах печатались иногда календари и молитвенники на марийском языке, но мы их никогда и в глаза не видели. А тут — стихи!

Учитель начал читать, четко выговаривая каждое слово:

Там, где солнце в час заката
Свой заканчивает бег,
Жил давно еще когда-то
Именитый человек…
Из двоих сынов он строго
Одного с собой держал,
Заставлял, чтоб чаще богу
Тот поклоны отдавал.
С домом сын другой простился
(Не поладил он с отцом),
Уму-разуму учился
В русском городе большом…

Дальше рассказывалось о том, как живя среди русских, молодой мариец выучился грамоте и различным ремеслам. Вернувшись домой, он зажил так, как советовали умные книги: завел пчел, «по-науке крестьянствовал» и вырастил богатый урожай. А старший брат, темный и невежественный, только и знал, что молился богу. Свое хозяйство он вел по-старинке, дедовскими методами и вскоре начисто разорился.

— Это стихотворение называется: «Знание сильнее бога», — закончив чтение, сказал учитель.

Мы были под большим впечатлением от услышанного. Прежде всего, нас поразило, что на нашем родном языке, на котором мы говорим у себя дома с отцом и матерью, между собой в школе, с соседями в деревне, на этом языке можно сочинять стихи, как на русском. Кроме того, нас взволновала сама мысль стихотворения: знание делает человека счастливым, оно — сильнее бога. А ведь на уроках закона божьего отец Федор внушал нам:

— Всевышний дал нам заповедь: «Аз есмь господь бог твой; да не будет тебе бози инии разве мене». Все, что мы имеем, все, чего достигли, идет от бога. Нет в мире силы выше бога!

Все, услышанное от Степана Ивановича, было так необычно, что я даже не решился рассказать про стихотворение отцу. Улучив минуту, рассказал Ивану. Брат пришел в восторг.

— Неужели и у нас есть свой поэт?! У русских — понятно: у них и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев. Но у нас-то откуда взяться поэту? Даже не верится. А насчет знания — все верно! Знание — великая сила. Ты спроси у учителя, кто написал стихотворение, как его зовут.

На другой день я подошел к учителю, спросил:

— Степан Иванович, а кто написал то стихотворение? Марийское.

Куклин ответил:

— Я сам не знаю его имени? Под стихотворением стоит подпись: Ик-эрге[16]. У народа марийского много сыновей. Один из них одарен поэтическим талантом. И еще ясно, что это — хороший, умный человек.

Позднее стало известно, что автором стихотворения «Знание — сильнее бога» был Сергей Григорьевич Чавайн, выдающийся писатель, зачинатель и первый классик марийской литературы.

Слух о том, что мустаевский учитель позволил себе дерзкую выходку, каким-то образом дошел до благочинного. Тот был возмущен и поначалу хотел даже выгнать Куклина с работы. Но отец Федор уговорил его не поднимать шума:

— Если передать дело инспектору народных училищ, то нагорит и тем, кто наблюдает за Мустаевской школой.

Благочинному пришлось согласиться с этим доводом, он ограничился тем, что выругал вольнодумного учителя и затаил против него злобу.

Почти в то же время произошла неприятность у Васлия: кто-то донес уряднику, что крестьянин Василий Никифорович Аблинов, проживающий в Абленкине, неоднократно замечен в том, что читает книги. Этого оказалось достаточным, чтобы урядник нагрянул к парню с обыском. Но ничего, кроме сельскохозяйственного календаря, изданного Вятским земством, у Васлия обнаружено не было. Тогда, уж заодно, урядник решил сделать обыск и у отставного подпрапорщика Алексея Казанцева, который, как он слышал, тоже интересуется книгами. Алексей, не говоря ни слова, показал уряднику бумажку с печатью, в которой было сказано, что крестьянин Алексей Федорович Казанцев является сельским корреспондентом одной из Вятских газет, деятельность которой разрешена цензурным комитетом. Урядник все-таки порылся в шкафу, заполненном книгами и газетами, но там были только дозволенные издания, и страж порядка убрался ни с чем.

Всякого начальства у нас в деревне боялись пуще огня: и волостного старшины, и проезжего чиновника. Нередко и попы вели себя с мужиками не лучше урядника.

Одно время, вместо отца Федора, в нашем приходе был другой батюшка — отец Филипп.

Бывало пойдет он по домам собирать доброхотные даяния — все в страхе. С руганью, с угрозами он отбирает последние копейки. Иной раз случится у мужика рублевая бумажка, и она перейдет в необъятный поповский карман, сдачи и не проси.

— Чего жалеешь? Ведь богу отдаешь! — сердито проворчит отец Филипп. — Отданное богу, вернется тебе сторицею.

Помню, как однажды поп заявился к нам, лохматый, с багровым носом, и зашипел на отца, как рассерженный гусь:

— Опять, скажешь, денег нет? Бога не хочешь ублажить.

Сухонький, рано сгорбившийся от непосильного труда, отец стоял перед огромным тучным попом и оправдывался с жалкой улыбкой:

— Умереть мне на этом месте, если есть деньги… Да откуда им взяться?..

— Знаю я вас, скопидомов! — Священник погрозил пальцем и, не слушая больше оправданий отца, приказал своему работнику, который всегда сопровождал его при обходах, заглянуть в кладовку.

Работник, пьяно ухмыляясь, полез в кладовку и вскоре вернулся оттуда с крынкой масла.

Поп двинулся к двери, сурово сказав отцу:

— А за деньгами я еще приду.

Отец не любил попа и вообще к христианской религии относился как-то равнодушно. Оно и не удивительно: его деды и прадеды были картами — языческими жрецами. Прадеда Басу, старого жреца, окрестили насильно и нарекли Иваном. Старики рассказывали, как сам уржумский исправник Девлет-Кильдеев, прибыв в Сернур с солдатами, силком тащил старика к кресту. Но и окрестившись, Баса остался истовым язычником и вскоре вместе с марийцем Токметовым из соседней деревни Куприяново созвал марийцев на большое моление. В священной роще собрались не только крестьяне из окрестных деревень. Пришли марийцы с Царевококшайской и Козьмодемьянской стороны, несколько старых жрецов приехало с Урала. В роще запылало свыше сотни костров, к жертвенному огню привели десятки голов скота. Великое было моление, и слух о нем дошел даже до Петербурга. Святейший синод послал в Сернур специальную комиссию для расследования, ее возглавил протоиерей Покровский. Начались допросы, наказания. Баса был арестован и отправлен в Петербург. Старики уверяют, что непокорного жреца привели к самому царю Николаю I. Царь будто бы сначала принялся ругать и стращать старика, но, не добившись толку, стал его уговаривать отказаться от древней веры и даже подарил ему суконный кафтан.

Неизвестно, что на самом деле произошло с Басой в столице, чем сумело донять его высокое начальство, но только вернулся он домой неразговорчивым и нелюдимым, стал ходить в церковь, окрестил детей и внуков. Однако в душе от старых богов не отрекся, тайком от соседей ходил в священную рощу, сыновьям и внукам завещал оставаться тайными языческими жрецами.

Мой отец перенял от предков десятки молитв, мог руководить молением в священной роще, но жрецом не стал.

В тот день отец проводил служителя церкви хмурым взглядом, и когда темная ряса отца Филиппа скрылась за дверью, устало опустился на лавку.

— Опять надо денег, — уныло проговорил он. — Царю подать — плати, земские — отдай, а тут еще батюшка…

Отец долго сидел, печально склонив голову, потом вздохнул и проговорил:

— Надо за лапти приниматься. Не велик товар, а все подмога. Эй ты, дармоед, слезай с печи, хватит книгу листать! Скоро пятница, базар.