Золото

5

На прииске начали твориться непонятные дела. Слухи о налетах на самые богатые шахты бродили по казармам. Рассказывали о подробностях; как экспроприаторы{16} опускаются по лестницам вместе со сменой, кричат «руки вверх» и начинают кайлить и мыть. И в самом деле, милицейские посты появились там, где их никогда никто не видел. Мигалов раздумывал над сложившимися обстоятельствами. Опасение попасть в историю по милости какого-нибудь Пласкеева сильно встревожило. Лидия нашла выход: уехать в Бодайбо, снять квартиру.

В вагоне приисковой железной дороги он щурил серые с золотой искрой глаза на соседей по скамье. Вряд ли кому выпало на долю такое счастье, как ему. Облик Лидии — с ее умом, ясным взглядом карих округленных глаз, чистым голосом, тонким телом, неторопливыми ловкими движениями — встал перед ним. Сейчас, в отдалении, с особенной силой чувствовал он, как дорога ему близость подобной женщины. Казалось невероятным, что она — эта Лидия — его. Оглянулся на детину в рыжих сапожищах. Да, наверное, этому другу не довелось испытать ничего похожего. Эти старателишки, которые сидят у окошка с сундучками возле ног, далеки от подобного счастья, как далеки от своих деревень и самородков в конскую голову. Он достал папиросы, закурил небрежно и вынул платок, пахнущий одеколоном. Пассажиры потянули носами и снова погрузились в свои мысли под однообразный рокот колес.

Поезд шел ровно и быстро. Удобно сидеть, упершись в спинку скамьи, и поглядывать на проплывающие прииски с грязью, взъерошенными отвалами, на бесконечные, будто вспаханные гигантским лемехом, борозды золотых огородов. После пьяного угара Мигалов испытывал приятное чувство грусти. Он немного погорячился, слишком по-шахтерски возражал Лидии против ее намерения снять квартиру в Бодайбо. Собственная квартира для шахтера казалась чем-то стыдным, буржуазным, а сейчас радовался: не может же он жить в лачуге. Он был согласен теперь: если снимать квартиру, то хорошую, чтобы мебель была приличная, с хозяйской уборкой, с услугами. Ей надо отдохнуть после всех неприятностей.

Колеса стучали мерно и однообразно. Под ритм припоминалась жизнь за последний год во всех мелочах. С точки зрения Мигалова она была необыкновенна и замечательна. К старшему смотрителю подземных работ Пласкееву является молодой шахтер, совсем незнакомый с золотодобычным делом. Федор Иванович — серьезный, опытный спец. Разговаривать с ним не каждый решается. Но молодой шахтер вступает с ним в беседу о рудничных работах, о креплении, о всяких вещах и производит впечатление дельного, способного парня. Сразу, без искуса на верховых работах, парня посылают в шахту с хорошим подъемным золотом{17}. Спец понял, с кем имеет дело. Началась привольная жизнь. В клубе — каждый день, всегда навеселе. Карманы — неистощимый источник уверенности в себе. Смело заговаривает с Лидией — режиссершей и артисткой, веселой и шутливой, которую знают на прииске все до единого. Сначала она только смеется на попытки загородить ей проход в дверях и ускользает, потом в ее глазах появляется что-то похожее на внимание и интерес. Проходит какой-нибудь месяц, и он, Мигалов, сидит у старшего смотрителя в квартире. Чай разливает Лида. Она удивляется самым простым вещам. О глубоких шахтах со спуском в клети слушает, как о чем-то чудесном. В глазах неподдельный испуг, когда он рассказывает о рудничном газе, способном взорваться от искры при ударе кайлы о камень, о том, как страшные газы собираются вокруг свечи и фонаря, и как новички, не зная, не ведая опасности, преспокойно поглядывают на зеленоватое облачко. Нечего и говорить — такое внимание подталкивало на преувеличение и прикрасы. Он сам не слышал, как булькает и поет гремучий газ, вырывающийся из щелей, но говорил об этом, как будто каждый день присутствовал на подобных концертах. А таким самым обыкновенным вещам — как яблоки, насыпанные на телеге на базаре, вишни в ворохах под открытым небом, — можно было подумать, что она не верит. Глаза ее туманились, она любуется уже не рассказами, а этим необыкновенным шахтером, который жил в райских краях. Готова расцеловать его при муже. С рассказов и началось. Федор Иванович поднимается из-за стола, чтобы уйти в шахту, из приличия поднимается и гость, — нельзя же сидеть, когда хозяин уходит, — но Лида отнимает шляпу; от нее пахнет духами. «Ведь вам во вторую смену, сидите, куда торопитесь?» И он с бьющимся сердцем садился на только что покинутый, еще не остывший стул. Оба смотрели, как одевается Федор Иванович, точно он приходил к ним в гости. Так начались свидания без мужа. Хотя Мигалов был уже нарядчиком и зарабатывал прилично, но все же шахтер, обыкновенный шахтер в сапожищах выше колен, а шароварах с напуском, в цветном кушаке. Наряд бодайбинца-золотоискателя ему казался верхом красоты. Стыдно вспомнить. И она, такая нарядная в туманных кружевах, отдалась ему однажды, лишь только муж вышел за дверь. Шептала, что все для него: и тонкое белье, и кружева… Для него, а не для старикашки, как называла она мужа. И тогда-то жизнь наполнилась новыми красками. Словно в непрерывный летний солнечный день, перед взором расстилались пунцовые маки, цвели белые сады, гудели пьяным гулом пчелы.

— Ты, товарищ, с каких же приисков? — спросил шахтер, сидящий напротив. — Где-то я тебя будто видел.

Так неожиданно и невпопад раздался вопрос, что Мигалов растерялся, а потом рассердился.

— Ты не тычь, я не Иван Кузьмич, — пробормотал он и снова закурил.

— Вон в чем дело… Тогда извиняемся. Ну, вы. Скажите, дорогой товарищ, Лена-Голдфилдс, по-вашему, вправе владеть Витимом, Олекмой, пароходством на Лене, отстоями, торговлей? Говорят, на сто лет сняли они край. Если бы вправду они поставили механизмы самые новейшие, как говорят, подписались, это бы туда-сюда, но мы их знаем давно. Не успели приехать, а зубы уже скалят.

— Конечно, нас с вами не спросят, — солидно возразил Мигалов. — Вопрос в Москве решался, а не в Бодайбо.

— Вы, значит, у них на службе, что ли? — спросил шахтер, и Мигалов уловил стальную нотку в его голосе. — Сколько же они платят вам?

Мигалов гордо заявил, с удовольствием предвкушая удивление:

— Не попал, друг, меня выкинули в первую голову с прииска. Вот тебе и «на службе». Я у них за тысячу в месяц не остался бы. Конечно, людей всяких много, найдутся на их век дураки.

На лицах пассажиров с сундучками у ног выразилось сочувствие Мигалову. Один, самый старший, спросил, почему же не стараться, если отдают прииски в аренду: хоть артелью бери, хоть один становись, копайся.

— Потому, что настоящий горняк не пойдет, вот почему.

— А почему же не пойдет?

— Потому, что затопите шахту в первую неделю.

— А если не затопим?

— Без электричества не пустите пульзометр{18} или помпу{19}.

— Мы понимаем, только как же рабочему человеку не работать?

— Работайте, пожалуйста, только речь о том, смотри в оба.

— А не все равно, у кого работать? Одинаково для нас.

Шахтер поглядел в глаза Мигалову, как приятелю, и презрительно отвернулся от пассажиров с сундучками.

— Им все равно, сколько ни толкуй. Эх, темнота, темнота. — Он грозно нахмурил брови. — Вы слыхали вообще про 12-й год или не слыхали? Нет? Я так и думал. Не слыхали! Что же еще надо было сделать, чтобы они услыхали. Полгосударства, что ли, убить или каждому в ухо выстрелить?

— А сам-то видал?

— Я-то видал.

— Расскажи, пожалуйста, — попросил Мигалов.

— Долго рассказывать. Бастуем, значит, себе спокойно. Разговор пошел, будто арестовывать главарей из бюро начнут. Решили подать каждый от себя заявление, что я, мол, бастую сам, никакие агитаторы мне не указывали и, дескать, буду бастовать до удовлетворения всех требований. А они ночью сели в поезд и давай ездить собирать комитетчиков. Тихонько, без огней. Фонариком подадут сигнал, поезд остановится, стражники с подножек — и в казармы. В казармах спали. Со свечами искали на нарах. Побрали кое-кого и скорым маршем в Бодайбо увезли. На Федосиевском собралось тогда до двух тысяч шахтеров. Трещенков{20} выставил солдат, но тут не вышло ничего, ребята разошлись. Наш Андреевский, Утесистый и Васильевский с пяти утра двинулись к инженеру Тульчинскому прямо на квартиру. Он обещал к двум часам дать ответ относительно арестованных. Разошлись, пообедали и опять к нему за ответом на Надеждинский. К нам александровцы, пророкоильинцы присоединились. На полверсты растянулись. Глядим, поезд подвалил на Надеждинский, а в нем солдаты. Мы топаем и топаем. В рукавицах, в карманах заявления несем. День ясный, от снега весной пахнет. Не дошли до места сотни шагов, — глядим, солдаты бегом рассыпаются поперек дороги. От начальства стражник бежит и кричит, чтобы поворачивали на нижнюю дорогу, а какое там поворачивать: мы ее уже прошли. Сзади напирают: там ничего не слышат и подтягиваются в кучку. Смотрим, инженер Тульчинский к нам бежит. Вокруг него толпа образовалась, ждем ответа, объяснит. Остановились и задние. Кто на штабель залез, кто на бревнышках уселся и закуривает.

— Вдруг как стегнет, будто ситец кто разорвал. Глянул, — бегут, спотыкаются, падают Ведь спиной стояли, не видели, как целят. Опять залп. Как косой подрезало, все легли на землю. Тульчинский поднимает руку, фуражкой машет: «Не стреляйте!» По имени, отчеству называет ротмистра. Какое там, — пачками резать начали.

— Наконец, кончилось. Стали подниматься, хотели раненых унести, но не позволили. Положили обратно на снег и стали уходить. Я лежал под дровами. Какой-то молодой шахтер, весь в крови, три раза вскакивал из кучки убитых. Как пьяный, качается, поднимает руки и кричит: «Добейте же меня». Солдаты в этот день на почте деньги сдавали в Россию — по сто, по двести рублей. По карманам убитых собрали. А Трещенков — ротмистр — получил две тысячи четыреста рублей. Все это выяснилось, когда ревизия сенатора Манухина приехала и начала допрашивать по этому делу.

— Оглянулся я, — кругом ворочаются, ползут по снегу, стонут. Вскочил и побежал, спотыкаясь, падаю на убитых, весь в крови. Помню, последний раз упал возле чьей-то руки. Очнулся в больнице на полу. Никакой помощи всю ночь. Только священник то и дело за дарами посылал; причащал и исповедовал. Двести семьдесят убили и двести пятьдесят ранили. А там кто его знает. Трещенков будто хвалился, что девятого января тоже не всех показала полиция, много утаила. Он и там был на расстреле.

Мигалов достал папиросы, угостил рассказчика. Старатели отвернулись, как будто они ничего особенного не услышали. Один недружелюбно буркнул:

— Не всех же побили, ты-то живой сидишь…

Шахтер молча усмехнулся и свалил на сторону треуху. Все увидели глубокий шрам на виске и разорванное ухо.

Поезд замедлял ход. Все тот же старатель, собирая вещи, сказал:

— Кто его знает, что и как оно было, мы не видели ничего…

Шахтер устало опустил веки.

К концессии Мигалов с самого начала чувствовал неприязнь, но до сих пор личная обида, нанесенная ему концессионерами, занимала первое место.

Рассказ очевидца — участника страшного события напомнил ему, что он ведь такой же рабочий, как те, кого убили возле моста и зарыли как заразных, без родных, без друзей, в обшей яме. Он блеснул глазами.