Крылья пепла

* * *

Ллотин

Эйт вышел во двор и прислонился спиной к столбику крыльца. В голове немного шумело. Затем и вышел. Глушить боль вином было так… по-людски, но он не человек и никогда им не был, видно, поэтому и не сработало. Хмельное веселье держалось недолго, оставив ломоту в висках, мерзкое послевкусие во рту, шум этот вот. Мысли оставались ясными. Боль тоже осталась.

Противоположный столбик, близнец того, что служил ему опорой, треснул вдоль. Когда-то ажурная резьба, не лишенная гармонии и изящества, затерлась от множества касаний и набившейся пыли, рисунок едва угадывался. С ним было так же. Тот, кто ушел — ушел навсегда. Даже если в его случае это значило просто покинуть границу Земель. По приказу ли, по велению долга, или по зову сердца. Причина не важна. Важно время. Теперь оно почти вышло, но он, в погоне за собственным спокойствием, потерял то, что должен был оберегать. Клятва не нарушена, но и долг не уплачен. А в голове шумит, и он не знает, как быть дальше.

Злой осенний ветер бросил в лицо волосы, забрался под куртку, выбивая из-под рубашки остатки тепла. Так спокойнее. Черное крыльцо таверны смотрело на хозяйственный двор с косоватыми воротами, за которыми тянулась унылая задняя улица. Даже не мощеная. В выбоинах и лужах. Обходя лужи, по обочине пробиралась фигура в старом мешковатом пальто. Сбитые башмаки, серый платок, тележка старьевщика. Девочка-подросток подошла к воротам подняла что-то с земли у забора, чтобы отнести на оставленного на другой стороне улицы колесного уродца. Подняла глаза, посмотрела. Треугольное личико, бледная кожа… Глазам на лице места было много, вот они и заняли, сколько смогли. Странные, посмотреть бы в них при свете… Хотя его и эти глаза разделяло несколько шагов размокшего от осенней воды двора и унылая деревянная ограда, казалось, что в глубине, там, где радужка проваливается омутом зрачка, что-то перетекает, плавится… Пошатнулся, схватился рукой за перила, но старое дерево подалось и поехало, увлекая его за собой.

Земля встретила радушно, хоть и жестковато. Он развернулся на спину и посмотрел в темное ватное небо. Тошно, мутно, никак. Оскорбившись на совсем не поэтичное сравнение, облака плюнули в лицо горстью воды.

За красивостями — к менестрелям и сказителям, к авторам песен и баллад… Как же там было?

Дождь рыдает на стекла. Ночь

От луны отколола край.

День затерт среди тысяч звезд.

Над макушками облачных стай

Солнце село…*

Баллада была хороша, исполнение — так себе. Он бы и то лучше спел. Слышал бы Томиллен… Что бы сделал? А ничего. Давно уже ничего. Ему и при жизни было глубоко начхать, как коверкают его песни. Зато они остались. Эти его песни. О поэтах, как водится, помнят куда дольше, чем о воинах.

Кто-то вышел на порог, распахнувшаяся дверь пустила по двору мутный желтый свет, запах жареного мяса, вина, гул голосов и треньканье расстроенной лютни.

— Вейне! Ты там живой? — Фредек. С чего ему вздумалось беспокоиться?

— К сожалению, — отозвался он, подумал и подложил под голову руки — так смотреть в небо было удобнее: редкие капли не норовили плюхнуть прямо в глаз. Правда, теперь в поле зрения попадал край острой крыши и дымоход, но это не слишком портило картину, скорее, добавляло унылого очарования.

— А чего лежишь? Мокро же!

Вейне пожал плечами. Делать это лежа, с завернутыми за голову руками оказалось неудобно. Еще и рукояти мечей как-то неудачно сместились… А до этого нормально было.

— Там мясо твое стынет, и вина я свежего принес… Эйт?! Эйт, слышишь? Вот придурок. Спишь что ли?

Нежданный благодетель шумно сплюнул и вернулся в таверну. Дверь закрылась. Стало совсем темно. И мокро, да. А там мясо. Ради мяса можно и подняться. Все-таки он сюда есть пришел, а не вино пить. Но было лениво, словно морось вытягивала силы. И обратно не возьмешь. С водой у Вейне было еще хуже, чем с пением.