Крылья пепла

Не начало /Калм’иннé

Барна тен’Элек пробирался вдоль самой стенки, касался рукой, чтоб не потерять дорогу. От дыма и из-за слезящихся глаз видно было плохо. Он заново обошел весь этаж и возвращался, когда за воем огня услышал стоны. Рука провалилась в пустоту.

Спальню младших девочек он уже смотрел, даже тлеющая от жара дверь так и осталась распахнутой. Вошел снова. Одна стена горела, и рыжие языки стелились по потолку, как вода. Желтело, покрываясь пятнами белье на брошенных постелях… Прижатая ко рту и носу тряпка нещадно воняла. Барна не нашел, чем смочить и пришлось вытряхнуть подвявший букет из вазы. Вода в ней застоялась и затхлый, как гнилое болото, запах мешал думать так же сильно, как страх или жар, или…

— Маа… маа… — едва слышно, хрипя и захлебываясь кашлем, тянуло из из-под кровати как раз у стены, укрытой огненным ковром, — мама…

У Барны у самого двое было, младшая только ходить начала, болела часто. Потому и сторожевать нанялся на приработок.

Не думал даже. Сунулся ближе к койке, чувствуя, как стягивает кожу на лице. От одеяла уже огрызок остался, и железные навершия кровати раскалились. Вспыхнула хлопко́м подушка. Барна упал на колени, потом на живот и за цыплячью щиколотку выволок из огненного мрака девчонку со светлыми, скрученными от жара волосенками, с совершенно безумным пустым взглядом, черную от копоти и сажи, в ошметках тлеющей ночной сорочки.

— А-а-а-а-а-а, — закричала она и забилась.

В зрачках плескался огонь, ошалевший от ужаса ребенок, пытался выдраться и залезть обратно, и Барна, кляня себя последними словами, ударил. Худое тельце тут же обмякло, сделавшись, как дочкина тряпичная кукла.

Где-то наверху лопнуло разом несколько окон и огонь взвыл, бросаясь, как зверь. Хорошо, что тен’Элек встать не успел, только на четвереньки, и спиной почуял, как занялся специально надетый толстый овчинный тулуп. Крутнулся на спину, потом обратно, прикрывая дитя. Подхватил ее под острый локоть и так — ползком и волоком — в коридор.

— Единый Боже, по небу хожен, во миру славен, во гневе ярен, — бормотал Барна, пробираясь к задымленной лестнице, отчаянно кашляя и уже почти ничего не видя и не соображая почти. Тряпку он потерял еще там, в спальне, и как теперь в дыму спускаться, было непонятно, один навий, все равно надышался. — Отведи беды, на всякий день и на всякий час, встань с духом нашим духом своим.

Славить и серп класть после молитвослова было не с руки: одной он девчонку держал, другой — стену…

Дернулся, ожегшись оголившимся запястьем, и на пол загремело. Чан для воды, чтоб дети всякий раз на кухню не бегали. Значит, лестница справа… была. Больше нет. Обрушилось разом, и пол под ногами просел. Барна кинулся в сторону, там воспитательская и балкончик, если повезет… Повезло. Сюда огонь еще не добрался, мешало плотно закупоренное узкое окно, но уже вот-вот. Стоило только рвануть на себя медную ручку, как за спиной, толкнув горячим воздухом дверь, заревело.

Тен’Элек, прыгая, уже дурной был от дыма и полуослепший от огня. А когда под спиной хрустнуло, испугался, что сломал. И сломал, да, лелеемую наставницей тен’Дезсо короткоствольную, но разлапистую и колючую багряную сливу, плоды дающую кислые и мелкие, зато цветущую так, что даже у него, Барны, где-то внутри тянуло и екало, как по молодости.

И до чего сладким был воздух тут, снаружи, и холодным казался таким, словно не летняя светлая ночь над Новым Ведере, а зима где-нибудь в краю Ллоэтине.

Девчонка захныкала и завозилась в руках. Глаза все еще плыли слезами и болели так, будто их вынуть пытались, но Барна разглядел склонившееся над ним лицо дородной Аготы, сменной няньки. Она вцепилась в тлеющий рукав тулупа и тащила его за этот тулуп прочь от полыхающего приюта.

Жалко тренькнули окна первого этажа, огненные щупы выстрелили наружу и вверх, с треском просела непонятно на чем державшаяся до сих пор крыша, и сразу сделалось почти тихо.

— Барна… тен’Элек, — сквозь глухой шум и звон в левом ухе пробился голос одной из младших наставниц, — дайте мне девочку, вы ее сейчас придушите.

Он не глядя сунул ребенка в протянутые руки и стал с остервенением сдирать с себя прикипевший к спине тулуп, и куртку, и жилет… Перчатки снимал — выл. Не понять уже было, где его кожа, а где свиная. Кто-то лил ему воду на руки и заматывал смазанной заживляющей мазью холстиной. От резкого травяного запаха плакать хотелось, и он плакал — дым все еще выходил слезами.

— Ма… кха-кха… — горло драло, как сливовыми колючками, и он зашелся кашлем, пачкая повязки черным и вязким, — малая кхак, жхивая?

— Живая и даже ожогов нет! — ошеломленно воскликнула младшая наставница, пытающаяся напоить трясущуюся, как в припадке, девочку. — Вы просто чародей, тен’Элек…

— Навий тебя за язык, дурында! — от возмущения даже голос прорезался и в ухе шуметь престало. Чуть дальше голосили и хныкали, бегали, суетились, ругался кто-то. — Единому взывал, его помощью. Слава.

И наконец, завершая молитву, серп положил, как следует: пальцами вниз по переносице — «рукоять», а от подбородка слева направо полукругом над грудью «острие». Вокруг заславили тоже. Вразнобой, но это же не главное, главное…

— А…

— Все успели, Барна, все. На-тка вот, — и подошедшая Агота сунула в лицо кувшин с питьем. — Наставник Илий с Сариком и старшими парнями даже архив успели вынесть. Только куда нам теперь всем без крыши? Этот дом давно приюту отдали, больше века как.

Но Барна уже не слушал, глядел на девчонку, что из огня выволок, и мерзко становилось в груди. Не светлые волосы, тусклое серебро, серое, будто седина. И сквозь это серое — ухо торчит уголком. Знал он это эльфячье отродье. Ее и еще четырех таких. Кто их только в приют принял. Оставили бы на улице и пусть выживают, как хотят, а лучше — не выживают. И он ради этого едва живьем не сгорел? Единый, за что испытываешь!? Чуть своих дочек с женкой не осиротил!

— Тьфу, гнусь эльфья, — Барка сплюнул под ноги вязкой черной слюной. Девчонка, вдруг обернувшаяся на его голос, дернулась, как он сам, когда за чан от воды зацепился, привычно вжала голову в плечи и потянулась рукой к остаткам волос — уши прятать. Что уж теперь… Прячь не прячь, а все равно наружу вылезет.

Тен’Элек, кряхтя, поднялся и, похрамывая в скукожившихся от жара и сделавшихся сразу меньше ботинках, поковылял прочь от пожарища. Домой. Теперь работу еще искать. Жалко, удачное было место.