Корсар

Он прервал себя, чтобы выкурить вторую трубку, которую протягивал ему коленопреклоненный слуга.

— Пе-и-Та-Дженн, — продолжал он, — в Риме я был глупым учеником. Но я с уважением изучал традиции древних мастеров. В Пекине я был малоразумным путешественником. Но я старался открыть глаза свои на все чудеса неба, земли и десяти тысяч созданных вещей. Теперь я больше ничего не изучаю, глаза мои не умеют больше видеть, и я живу, как живут волк и заяц, предоставляя управлять моими шагами случаю и нечистым страстям. Ученые и сановники моей родины совершают ошибку, воздавая мне слишком много наград и почестей, незаслуженных мною. За какие-то несколько картин, написанных грубо и неискусно, эти безрассудные люди обратили на меня внимание народа и восхищение невежд. Голова у меня была слабая. Горячее вино славы опьянило ее… И тогда пришли и предложили мне себя все нечистые удовольствия, все позорные наслаждения… Я не сумел оттолкнуть их. И стал их рабом. Из уважения к непорочному дому моего хозяина я не стану об этом распространяться. Да будет лишь мне позволено сравнить скромный корабль моих былых скитаний со счастливой джонкой рыбака или купца, с радостью пускающихся в море в надежде на будущие богатства, а великолепное судно, на этот раз доставившее меня в Срединную Империю, — с одной из тех разукрашенных, раззолоченных барок, которые встречаются на реке Куанг-Тонг и внутри которых развратники окончательно губят себя.

— Для меня совершенно немыслимо, — промолвил Чеу Пе-и, — согласиться с вашей строгостью к самому себе.

Он подал знак, и коленопреклоненный около него слуга заменил трубку из орлиного дерева черепаховой.

— Для меня немыслимо, — повторил Чеу Пе-и, — согласиться с вашей строгостью: ни один человек не свободен от грехов, и только очень добродетельные люди имеют смелость обвинять себя без ограничений… Кроме того, осторожность ваша отвечает ритуалу, ибо написано в Ли-Ки: «Что говорится в покоях — не должно говориться вне покоев.»[9]

Он выкурил свою трубку из темной черепахи и выпустил из ноздрей более густой и более пахучий дым, чем раньше.

Фельз покачал головой.

— Мой старший брат, весьма мудрый и весьма престарелый, не погрязал в том болоте, где без чести барахтается его самый маленький брат. Мой старший брат не видел своими глазами и не знает.

— Я знаю, — сказал Чеу Пе-и.

Фельз приподнялся на локте, чтобы хорошенько вглядеться в своего собеседника. Китайские глаза, чуть видные из-за вспухших век, блестели ироническим и проницательным светом.

— Я все знаю, — сказал Чеу Пе-и. — Ведь я здесь по высочайшему приказу Сына Неба. И обязанность моя — его самого низшего подданного — в этом королевстве несовершенной цивилизации все видеть, все знать и обо всем составить точнейший доклад. Таким образом, выполняя мою задачу без рассуждений, но усердно, узнал я и о том, что вы прибыли в Нагасаки вчера утром, на белом корабле с тремя медными трубами. Я знаю, что вы уже давно путешествуете на этом белом корабле, приятном для взгляда, я знаю, что на корабле этом — цветущее знамя[10] американской нации и что он принадлежит женщине. Мне все известно.

Фельз слегка покраснел, положил голову на одну из кожаных подушечек и стал смотреть на лампаду для опиума. Мальчики поспешно готовили и разминали в трубочных головках большие шарики опиума горохового цвета, принимавшие под влиянием пламени оттенки золота и янтаря.

— Удостойте закурить, — посоветовал Чеу Пе-и.

Тем временем, ступая беззвучно, вошли другие слуги, несшие простой глиняный коричневый чайник и две восхитительные чашки из старинного розового фарфора.

— Этот чай, — сказал Чеу Пе-и, — я вынужден был принять от Августейшей Высоты[11] в день моего отъезда из Пекина.

Это была прозрачная вода, чуть окрашенная в зеленый цвет, в которой плавали крохотные узкие и длинные листочки. От напитка струился аромат сильный и свежий, как запах только что распустившегося цветка.

Чеу Пе-и выпил свою чашку.

— Императорский чай, — сказал он, — должен быть настоен на воде из горного источника, после того как ее вскипятят на сильном огне. Чайник следует употреблять подобный чайникам простых земледельцев — в подражание императорам древности, которые настаивали чай на ключевой воде, когда еще искусство эмалировки не было известно.

Он закрыл глаза. Его желтое пергаментное лицо казалось бесстрастным, равнодушным и сонным.

Однако коленопреклоненный рядом с ним мальчик, повинуясь незаметному жесту, заменил черепаховую трубку серебряной.

Курительная комната медленно наполнилась ароматной дымкой. Уже все предметы утратили ясные очертания, и блестящие ткани на стенах и на полу сверкали смягченным блеском. Только девять фиолетовых фонарей с потолка разливали все тот же свет, потому что дым опиума тяжел и плавает низко над землей, никогда не поднимаясь кверху…

Фельз в четвертый раз закуривал серебряную трубку… В четвертый или в пятый?.. Он не был уверен. А сколько раз он выкурил черепаховую трубку?.. А сколько раз до этого трубку из орлиного дерева?.. Он совершенно не помнил. Легкое головокружение начинало охватывать его…

Когда-то в Пекине, потом в Париже он постоянно курил опиум. От этого времени — у него его лучшие картины. Но когда приближаешься к пятидесяти годам, даже и сильный человек должен выбирать между опиумом и любовью. Фельз не выбрал опиум.

И вот опиум, которому он изменил, принимался тихонько мстить за себя. О, это было не опьянение в том грубом смысле, как его понимают злоупотребляющие спиртными напитками. Это было странное состояние мозга и мускулов. В то время, как мускулы точно ослабели и как-то растаяли, мозг жил деятельной, усиленной, умноженной во много раз жизнью. Фельз, неподвижный, с закрытыми глазами, не ощущал веса своего тела, покоившегося на циновках. Быстрые мысли пронизывали его мозг, и какие-то покровы, спеленывающие разум человеческий, спадали с него… Медленный и хриплый голос Чеу Пе-и внезапно прервал тишину.

— Фенн-Та-Дженн, этикет воспрещает гостю расспрашивать хозяина, и ваша мудрая учтивость соблюдает этикет, но хозяину надлежит, открыв гостю двери своего жилища, открыть ему и двери души своей. Только женщин следует слушать, не давая им ответа. Фенн-Та-Дженн, когда мне передали вашу достоуважаемую карточку, мое сердце забилось великой радостью. И радость эта была не только эгоистичной радостью увидать после пятнадцати лет разлуки моего почтенного брата, но еще более — надеждой оказаться ему смиренно полезным в этой стране, возмущенной греховным безумием и представляющей глазам философа зрелище смущающее и плачевное.

Фельз медленно поднял левую руку и, растопырив пальцы, стал разглядывать один из девяти фиолетовых фонарей.

— Пе-и-Та-Дженн, — сказал он. — Не знаю, как благодарить вас. Но поистине, вы своим светом чудесно озарите тот мрак, в котором я нахожусь. Это всего вторая моя ночь в Японии. И, однако, Япония уже показала мне много такого, чего я понять не мог, и что вы объясните мне, если ваша проницательность удостоит заняться этим для меня.

Безгубый рот Чеу Пе-и растянулся в полуулыбку:

— Япония, — сказал он, — уже показала вам мужчину, забывающего сыновнее почтение, и женщину, пренебрегающую женской скромностью.

Фельз, удивленный, испытующе поглядел на хозяина.

— Япония, — продолжал Чеу Пе-и, — показала вам семейный очаг, откуда изгнаны духи предков, кровлю, под которой десять тысяч безумных нововведений заняли место священных обычаев и губят будущее и семьи, и расы.

— Так вы знаете, — спросил Фельз, — что я был сегодня у маркиза Иорисака Садао?..

— Я все знаю, — ответил Чеу Пе-и.

Он также поднял руку к фонарю, и лиловые лучи заиграли на его необычайной длины ногтях.

— Я все знаю. Не сказал ли я вам, что нахожусь здесь, повинуясь приказу Августейшей Высоты?..

Он продолжал:

— В доме Иорисака Садао вы встретили сидящим с западной стороны[12] чужестранца, принадлежащего народу с красными волосами. Этот иностранец был послан сюда своим государем, который желает знать, с помощью какого оружия и какой стратегии маленькая страна Восходящего Солнца усиливается, чтобы победить необъятную империю оросов (русских). Тайна эта, в сущности, малоинтересна, и мудрецы древности не стали бы стараться разгадать ее. Небо внушило более важные мысли Августейшему повелителю, и он послал меня, своего подданного, чтобы я исследовал: насколько это новое оружие и эта новая стратегия способны разрушить цивилизацию Срединной Нации. На это исследование и направлены мои неловкие усилия. Чтобы дополнить мое недостаточное умение, мне необходимы многочисленные сведения… Много верных соглядатаев служат мне глазами и ушами и отдают безустанно сердца свои, чтобы помогать мне в моей задаче. Так что тайны этого города и всей этой страны раскрываются передо мною здесь, на этих самых циновках. Таким образом, я знаю все.

Фельз прислонился щекой к кожаной подушке.

— Пе-и-Та-Дженн, — сказал он, — в ваших словах кроется тайный смысл. В чем Иорисака Садао грешит против сыновнего почтения?

Опять закрылись сверкающие щелки, и хриплый голос торжественно произнес:

— Написано в Та-Хио[13]: «Человек должен прежде всего изучать природу вещей, затем развивать свои познания, затем совершенствовать свою волю, затем управлять движениями своего сердца, затем строжайше исправлять себя, затем устанавливать порядок в своей семье. Тогда государство будет хорошо управляться. Тогда империя будет наслаждаться миром». Тсенг-Тзы, поясняя эти восемь положений, учит нас, что они неразделимы. Человек, его семья, его государство и империя составляют одно целое. Сыновнее почтение простирается на всех его предков, на всю общину, на всю родину. Иорисака, отвергая память предков и оскорбляя этим свою родину, грешит против сыновнего почтения.

Мальчик, коленопреклоненный около Фельза, протягивал ему готовую трубку. Фельз взял в руку тяжелую трубку из темной черепахи и приложил губы к наконечнику из пожелтевшей слоновой кости. Опиум закипел над огнем, и серый дым начал стелиться по циновкам тяжелыми облаками.

Тогда Фельз, которому кинулся в голову придающий смелость опиум, решился возразить философу:

— Пе-и-Та-Дженн, но когда нашествие варваров угрожает империи, не следует ли прежде, чем соблюдать ритуальные обряды, отразить это нашествие?.. Безусловно, сокровище древних верований неоценимо. Но разве империя не есть ваза, хранящая это сокровище?.. Если империя будет покорена, если разбитая ваза разлетится на куски, разве древнее сокровище не рассыплется тоже навсегда?.. Сыновнее почтение распространяется на всех предков, на всю общину, на всю родину, так грешит ли, действительно, Иорисака Садао против сыновнего почтения, если он — весьма возможно, для вида только — отвергает память предков и изменяет правила общества с высшей целью — спасти независимость своей родины?..

Чеу Пе-и молча курил.

Жан-Франсуа Фельз заключил:

— Пе-и-Та-Дженн, а если необходимость заставляет мужа свернуть с прямого пути, нарушает ли его жена женскую скромность, если она тоже вступает на обходную дорогу, чтобы идти по следам того, кому она дала обет следовать за ним повсюду до самой смерти?