Другой путь Леннрота

Воассила сразу повеселел, объявил хозяйке, что направил убийцу людоедов на путь истинный, руны свои переложил на пергамент, как египетский фараон, так что люди, если у них будет такой интерес, смогут запросто прочитать, что он тут напел. А прочитают - и представят его, богатыря и красавца, какой он и есть на самом деле. Стало быть, теперь он обессмертил свой образ. Ну, а имя, если кто-то посчитает, что об него можно сломать язык, пусть так и останется в тайне.

Под небом голубым есть город золотой

С прозрачными воротами и яркою звездой.

А в городе том - сад, все травы, да цветы.

Гуляют там животные неведомой красы114.

Когда Воассила начал петь, Леннрот, не удержавшись, достал свою флейту типа дудки и, отбивая такт ногой, подстроился, аккомпанируя. Когда они закончили, Лоухи хлопала в ладоши так громко, что соседские коты сбежались посмотреть и расселись по всему забору.

Уже перед тем, как расходиться поздним вечером на ночлег, хозяйка посмотрела Элиасу прямо в глаза несколько печальным взглядом. Она вздохнула, словно о чем-то сожалея, и проговорила:

Ты носишь на себе следы от Зверя. Они почти невидимы теперь, но будут проявляться в особые моменты жизни, когда этот зверь случится поблизости.

Да, я знаю, - кивнул головой Леннрот. - Но не знаю, как мне с этим быть.

Я думаю, что надо жить так, как ты сам того хочешь, - сказала Лоухи. - Только вот следует поберечь тех, кто сделаются тебе дороже самой жизни.

Как? - догадываясь о ком может быть речь, сдавленным голосом спросил Элиас. За себя он был готов постоять. Вот причинять горе близким, которые есть и которые, как он очень надеялся, будут, было невмоготу.

Ты доктор, - серьезно ответила женщина. - Тебе решать. Но хотелось бы предположить: когда люди болеют чумой, или холерой или еще чем-то, что лучше всего с ними сделать, чтобы они могли справиться с болезнью?

Ну, режим изоляции, карантин и всякое такое, - ответил Леннрот, пожав плечами.

А еще им надо менять климат. Если болеют в лесах - уходить в горы. Если в пустыне - в моря.

Да, - согласился Элиас и еще раз добавил. - Да, именно так.

22. Дальнейшая жизнь Леннрота.

Леннрот сноровисто шел по насту, уверенно работая лыжными палками. За ним тянулась многокилометровая лыжня, которую нисколько не подминали санки-волокуши, двигавшиеся следом. Это был не первый его лыжный переход, довелось пройти по замерзшим рекам и озерам уже не одну тысячу километров. Так что дело было привычным, да и что греха таить - очень даже любимым.

Ему нравилось белое холодное безмолвие. Одиночество уже не тяготило вовсе, а отсутствие комаров и мошек успокаивало несказанно. Животные в зимнем лесу не встречались, а без людей было просто здорово. Чем дальше он жил на свете, тем больше получал разочарования от новых и старых знакомств. Казалось, что большая часть людей старательно культивировала в себе по мере взросления всю человеческую мерзость, которую бы к зрелому возрасту следовало избегать. Не все, конечно, но подавляющее большинство.

Леннрот был известным писателем. "Калевала" издавалась и переиздавалась не только здесь, в Финляндии, но и в Европе. Кроме нее он создал "Воспоминания о жизни людей во все времена" - эдакая путевая повесть-размышление, посоавторствовал в работе над "Историей Финляндии" и "Историей России". Его перу принадлежал любопытный справочник "Флора Финляндии". Элиас пытался работать с финскими журналами, но всегда это заканчивалось потерей денег и желанием набить морду главному редактору.

Конечно, самому издать все книги было, пожалуй, невозможно. Но вот финское литературное сообщество, какие бы цели оно не преследовало, позволяло узнавать интересных людей у которых были интересные связи и, порой, ого-го, какие возможности. Профессор Ленсен, ставший руководителем сообщества, приветствовал у своих коллег полную свободу творчества и нисколько не пытался цензурировать или препятствовать в выборе тем для изысканий. Вероятно, при амбициозном и честолюбивом Мышлаевском такое отношение вряд ли прокатило, да где этот жандарм? Пошел стричь карелов и финнов, но те на это имели свои представления. В лесу своими охранными грамотами особо не поразмахиваешь. Да и пес с ним, с этим Мышлаевским, никто его и не вспоминал никогда.

Ленсен, конечно, контактировал с жандармским управлением, но это никак нельзя было назвать сотрудничеством. Как, к примеру, можно было влиять на стихи Рунеберга? Да никак. Его можно было только упрятать в тюрьму, либо отравить истинно русским чаем с подозрительным привкусом. Но тогда до таких крайностей, конечно, дойти не могло - даже в жандармерии не редки были люди образованные, а не вытесненные с питерских подворотен.

Кстати, с подачи Рунеберга о "Калевале" заговорили в Петербурге. Особенно громко говорил Яков Грот. Он нашел в себе силы прочитать изданную в Германии при содействии Якова Гримма "Калевалу", понятное дело, на немецком языке. Вообще, Грот, немец по происхождению тяготел к космополитизму. И тяга эта помогла ему овладеть еще с учебы в Царскосельском лицее французский, итальянский и английский языки. С русским было немного сложнее, а с финским в то время - вообще, никак.

Но Яков, совершенно не стесненный финансово, сдружился с Петром Плетневым, который был из кругов Одоевского, Жуковского и прочих не утративших свободу современников декабристов. Ту-то масть и пошла! Грех было не выучить русский на уровне критика Белинского, позабыв на время маты-перематы, которые, как показывает практика, выучиваются в первую очередь.

Потом Гротт отправился в Гелсингфорс в университет, а там его поджидал тот самый Рунеберг. Сначала общение было на уровне "мина-сина- древесина115", потом дело пошло на лад. Яков оценил по достоинству финский язык, получил неисчислимое множество уроков у простых финнов - преимущественно, конечно, финок. И не прошло и ста лет, как он заговорил, как финский соловей.

А, заговорив, прочитал, наконец-то, "Калевалу" в оригинале. Прочитал, впечатлился и поскакал к старшему товарищу Плетневу. Переведя с подстрочником несколько рун на язык Пушкина и Немировича-Данченко, он спросил у Петра: "Ну, как?"

"Зашибись", - ответил Плетнев и собрал могучую кучку известных русских литераторов. Те пришли к однозначному мнению: круто. Хоть и на чухонской мове, но загадочно, в меру воинственно, очень познавательно и неоднозначно. Надо двигать "Калевалу" в Петербургские массы.

Вот таким образом и завершилось признание Леннрота, как самобытного и уникального литератора, сумевшего выразить в одном произведении всю красоту карельских рун. Ну, и финских тоже. Да и эстонских, до кучи.

А с Яковом Гротом они сделались большими друзьями. Элиас даже брал у того уроки русского языка, но скоро забил на это дело, потому что лечебная практика не давала возможности заниматься языковой практикой. Да еще и походы по деревням у хуторам, да еще и житейские будни. В общем, Леннрот, не очень воодушевился на великий могучий правдивый и свободный язык, продолжая в графе "степень владения русским языком" писать: "читаю и пишу со словарем".

Утвердившись в писательской среде, как ровный среди ровных, Элиас нисколько не возгордился и нисколько не обленился. Известность не сумела превратить его в сноба, как это частенько случается. В то время не было еще каких-то странных литературных учебных заведений, где учили бы на писателя, поэтому каждый сочинитель к своему творчеству пришел по велению души, а не по тяге сердца и корысти желудка.

Если ему никто не помогал в его творчестве, что было, естественно, не совсем так, то ему никто и не мешал, что было истинно. Конечно, и чета Тернгренов, и Яков Грот и даже далекий русский товарищ Петр Плетнев не могли не давать писателю информации к размышлению. Каждый человек может разглядеть одну и ту же вещь несколько по-разному. Вот на это его друзья и обращали, порой, внимание писателя. Творческие люди ранимы. Когда же рядом как минимум четыре единомышленника не из состава семьи и близких родственников, то раны затягиваются быстрее.

Вот с попами у него не сложилось взаимопонимания.

Те парни в рясах служили свои службы на канонических языках. На латыни, например, или на шведском или даже русском. Вот на финском, не говоря уже про карельский с его тридцатью двумя разновидностями языка в церкви никто не говорил. Считалось, что на таком "жаргоне" разговаривает чернь, а Господь внемлет лишь культурному слову.

Леннрот перевел на финский Евангелие от Матфея. Хотел продолжить и перевести Евангелие от Луки и Иуды, да тут вмешалась святая инквизиция. Вернее, та ее часть, которая пережила столетия после былых своих разнузданных выходок, которые, как и любой террор считались "благим", бляха муха, "делом".

Элиас по простоте душевной отдал суровому попу в Каяни свой перевод в надежде, что тот на очередной службе произведет фурор. И люди к нему потянутся.

В самом деле, чем бороться с одуряющей духотой напряженного внимания церковной службы на неизвестных звуках, легче ловить знакомые с детства слова и вникать в их смысл. И язык не надо ломать, подвывая в нужных местах, вслед за настоятелем или дьяком. Все довольны, а вера крепнет.

Но не тут-то было!

Озадаченный поп, весьма еще молодого возраста, пошел с финским вариантом Евангелия к более взрослому своему коллеге. Коллега сыто рыгнул после утешительного послеобеденного кагора и вяло поинтересовался: "Сам-то как думаешь?"

Молодой поп честно признался, что сам-то он с финским не очень. На шведском как-то сподручнее. Вот только чернь, так ее и растак, ни хрена не хочет на шведском понимать. Но на финском можно службу провести. Хотя бы раз в месяц. Хотя бы во время крещения младенцев.

Коллега заинтересовался, но, как и любой человек, обладающий уже кое-каким жизненным опытом, сдержанно сказал: "Ну, посмотрим, что из этого выйдет". Взял финское Евангелие, оформленное в тетрадь с рыжей кожаной обложкой, и важно с достоинством отбыл к другому попу, который стоял на более высокой иерархической ступени в их карьерной поповской лестнице.

Тот поп сразу заподозрил неладное, отобрал рукопись и помчался - только копыта засверкали - к начальству.

В итоге самый главный церковный служитель финских церковных владений, не связанных с ортодоксами, едва чувств не лишился от праведного гнева, когда ему подсунули оскверненный божественный текст. "Анафема!" - только и сказал он, очень рискуя, что его глаза непременно вывалятся из орбит.

"Матерь божья!" - согласился с ним поп рангом чуть-чуть ниже.

И так пошло вниз, пока не дошло до несчастного молодого попа, который принял в лоно церкви эдакую скверну. Его немедленно перевели в рядовые и отправили на передовую, то есть, в самый глухой заболоченный и отравленный комарами приход.

Ну, так как Каяни был именно таким местом, то он там и остался до следующего распоряжения. К тому же ниже него по рангу не стояло никого с самыми мирскими полномочиями - крещение, отпевание, служба - он так и остался на своей должности, изрядно при этом перепугавшись.