Черно-белый оттенок нежности

Не успела она открыть рот, чтобы выкрикнуть новые обвинения, как он продолжал, перебив ее.

– А что касается изнасилования… Это совсем другое. Я не могу запретить своим людям развлекаться с женщинами. Сама пойми, они вынуждены месяцами безвылазно сидеть в горах, отражая атаки военных, прятаться, менять убежище, защищаться, ведя священную войну против неверных. И в редкие минуты затишья вполне могут позволить себе расслабиться, так, как умеют.

Она слушала его и не верила собственным ушам, настолько дико и нелепо звучали его слова. Глядя в его глаза, она искала в них проблески человечности или хотя бы здравого смысла, но… не находила. Неужели он всерьез мог говорить это? Неужели он действительно так думал?

– Не могу поверить что ты поощряешь изнасилование? Ты же веришь в Бога, ходишь в мечеть, как ты можешь говорить такое?!

Ее пылающий взгляд потух, наткнувшись на холодную улыбку, едва тронувшую губы Мира.

– Не надо вмешивать сюда Бога. Моя религия учит защищать свой дом, своих близких, свою веру. А если в твой дом постучались враги, чтобы отнять все это – убить их с именем Аллаха на устах. Вот что значит для меня вера. Ты говоришь что изнасилование неверной – это грех? А когда эти твари десятилетиями убивали, истязали и насиловали наших женщин? Выгоняли целые народы зимой на мороз, детей, женщин, стариков, заталкивали в товарные поезда и вывозили на край света, в чужую страну, выбрасывая на улице как мусор! Это ты не считаешь преступлением?

– Тебе вдруг стало до слез жалко какую то шлюху, которая дает каждому встречному, кто попросит об этом? Мы ничего у нее не отнимаем, ее жалкая жизнь останется при ней, а чести у нее никогда не было!

Он говорил спокойно, не повышая голоса, но в этом ледянном спокойствие таилась невидимая угроза, которая отчетливо читалась на дне его темных, как ночь зрачков. Его глаза опасно сузились, глядя на нее почти с таким же презрением, с каким звучали его слова. Она поняла, что сейчас она для него такая же, как и та девушка в подвале – неверная.

– Знаешь в чем твоя ошибка, Мадина?

Она молчала, сбитая с толку, дезориентированная, потерянная.

– Ты берешься судить о вещах, о которых даже понятия не имеешь.

– Прости, я…

Она замолчала, наткнувшись на его ледянной взгляд.

– Я…

Снова попыталась она, но голос сорвался.

– Ты меня очень разочаровала. И за это я должен буду наказать тебя.

С этими словами он развернулся и не оглядываясь направился в дом. Она осталась одна в чернильной темноте ночи, дрожа всем телом и не зная, что делать дальше. Она чувствовала себя униженной, раздавленной, загнанной в ловушку собственных мыслей и слов. Ночная прохлада постепенно пробиралась сквозь тонкую ткань ее легкого платья, проникая под кожу и парализуя нервные окончания. Ей не оставалось ничего другого, как послушно последовать за ним, очередной раз слепо доверившись судьбе.

Картинки прошлого стали неясные и размытые, пока окончательно не исчезли на дне ее измученного сознания. Она снова открыла глаза, мучительно вынырнув из спасительного небытия. И снова ее взгляд наткнулся на мутное белое пятно над головой, которое с каждой минутой становилось все больше, пока окончательно не приобрело форму и не превратилось в белоснежный потолок больничной палаты, где она все еще лежала, прикованная к кровати кожанными ремнями и с иглой, торчащей из тонкой синей вены.

Она попыталась пошевелиться, но безуспешно, повернула голову и окинула отчаявшимся взглядом уже знакомую палату, отметив кристальную стерильность вокруг и свежие цветы в вазе на столе. Она огляделась в поисках чего нибудь, с помощью чего можно было вызвать медсестру. Увидев маленькую красную кнопочку на деревянной панели над кроватью, она уже хотела попробовать дотянуться до нее, но дверь вдруг сама открылась и в палату зашла медсестра.

– Доброе утро.

Без всякого выражения произнесла она, мазнув по ней равнодушным взглядом. Она не ответила.

– Как ты себя чувствуешь?

Подойдя к кровати, женщина проверила капельницу и едва заметно кивнула.

Вместо того, чтобы ответить на вопрос, она спросила.

– Как долго я еще здесь пробуду?

– Это зависит от решения врача. Но думаю через день-два тебя можно будет выписать.

Услышав слова женщины, она мрачно усмехнулась, в ответ на свои невеселые мысли.

– Вы не могли бы развязать меня?

Спустя некоторое время нерешительно попросила она, наблюдая, как женщина меняет воду цветам и аккуратно раскладывает на столике стерильные инструменты.

– А ты больше не будешь пытаться вскрыть себе вены?

Недоверчиво спросила медсестра, пристально глядя на нее сковозь прищуренный глаз.

Она молча покачала головой и устало откинулась на подушки, когда женщина подошла к ней и щелкнув застежкой сняла с нее кожанные ремешки, сковывающие запястья.

Почувствовав свободу, она благодарно улыбнулась и пошевелила затекшими в одной позе руками. Ее запястья, по-прежнему, были туго перевязанны, но раны под бинтами успели затянуться и не так болели. Постепенно к ней начали возвращаться силы, вот только она не знала хорошо это или плохо.

– От кого цветы?

Догадалась спросить она, когда взгляд ее упал на вазу, которая ярким сочным пятном выделялась она общем стерильном фоне.

– От того импозантного мужчины. Он приходил каждый день, с тех пор, как ты к нам попала. Очень переживал, все время спрашивал о твоем состоянии.

С заговорщической улыбкой произнесла медсестра, подмигнув ей.

– У меня нет друзей.

Мрачно бросила она и замолчала, не желая продолжать этот разговор.

Женщина посмотрела на часы и удовлетворенно кивнула в ответ на собственные мысли.

– Обычно он приходит в одно и тоже время. И сегодня придет, где то через час.

Пока медсестра возилась с приборами, жидкость в капельнице закончилась и она аккуратно сняла ее, наложив тугую повязку на место, где стоял катетер.

– Ну вот, теперь ты можешь встать и походить по палате.

Произнесла медсестра и вышла, осторожно прикрыв на собой дверь.

Как она и сказала, через час в дверь палаты тихо постучали. Она не ждала посетителей, поэтому ничего не сказала, но в следующую секунду дверь приоткрылась и на пороге возник мужчина, которого она уже видела раньше, но не могла вспомнить где.

Он нерешительно улыбнулся, наткнувшись на ее мрачный взгляд и положил на стол конфеты в нарядной коробке.

– Здравстрвуй Мадина.

Ласково произнес он, сделав несколько неуверенных шагов в ее сторону и остановившись, словно не желая ее пугать.

– Я подумал может тебе захочется конфет. Или ты не любишь сладкое?

Его улыбка стала шире, а взгляд нежнее. И это почему-то раздражало ее больше всего.

– Вы для этого пришли? Чтобы узнать хочется ли мне конфет?

Раздраженно спросила она и отвернулась, натянув одеяло до подбородка, словно защищаясь таким образом от своего посетителя.

Этот жест не мог остаться незамеченным и он едва заметно улыбнулся, по-прежнему глядя на нее с отеческой нежностью.

– Я пришел чтобы сообщить тебе хорошую новость. Кстати, ты еще помнишь меня?

Она ничего не ответила и даже не взглянула на него, демонстративно глядя в окно.

– Я – председатель духовного управления мусульман, главный муфтий республики. Мы встречались в тюрьме.

Теперь она вспомнила, где видела этого немолодого мужчину, с пышной густой шевелюрой, едва тронутой благородной сединой. Она повернулась и бросила на него долгий изучающий взгляд. Его лицо казалось благородным и умиротворенным, хоть и немного усталым, как наверное и должно быть у главного муфтия республики. Его глубокие как океан и темные как ночь глаза наполовину скрывали густые кустистые брови, а во взгляде сквозила неподдельная забота и нежность, которой она явно не заслуживала. Почему этот мужчина так добр к ней? Почему его волнует ее судьба? Почему он сейчас здесь?

Все эти вопросы вихрем пронеслись в ее голове, промелькнули в глазах, но вслух она ничего не сказала, продолжная молча разглядывать его все еще подтянутое мускулистое тело, выявляя упругий рельеф тренированных мышц под белоснежной строгой рубашкой.

Тогда, в тюремной комнате свиданий она видела его в чалме и атласной накидки поверх строгого делавого костюма. Сейчас же на нем были идеально выглаженные классические брюки и просторная белая рубашка. Современная одежда делала его совсем другим, придавая элегантности и загадочности его образу.

– Я забыла ваше имя…

Медленно произнесла она, поняв, что слишком долго и пристально разглядывает его. Легкий румянец залил ее щеки, когда он мягко улыбнулся в ответ на ее пронизывающий взгляд.

– Хаджи.... Зови меня просто Хаджи.

Она мрачно кивнула, заставив себя отвести от него взгляд.

– Я рад что ты помнишь нашу прошлую встречу. Значит ты должна помнить и то, что я тебе тогда обещал.

В его голосе прозвучал невысказанный вопрос. Она снова посмотрела на него в упор своим колючим бескомпромиссным взглядом, словно бросая ему молчаливый вызов.

– Вы сказали что верите в мою невиновность и обещали вытащить меня из тюрьмы.

Ядовито произнесла она, словно бросая ему в лицо обвинения.

На его усталом лице проступила слабая тень улыбки. Неуловимым движением он достал из кармана пиджака, который держав в руках, какие то бумаги и осторожно положил на кровать перед ней.

– И я выполнил свое обещание. С сегодняшнего дня ты свободна. Вот постановдение судьи на твое освобождние.

В первую секунду до нее не дошел смысл его слов, словно они прозвучали где то далеко и не коснулись ее слуха. Но потом она начала медленно осознавать то, что он сказал. Медленно, словно во сне, она взяла бумаги и пробежала глазами по строчкам, хмурясь все сильнее и сильнее.

– Но… Как такое возможно? – неуверенно спросила она, бросив на своего собеседника недоверчивый взгляд. – Следователи говорили что я проведу в тюрьме много лет.

При этих словах в его глазах вспыхнул и тут же погал легкий огонек негодования. Его густые брови слегка нахмурились, но через минуту выражение лица изменилось, оно снова стало заботливо-нежным.

– Они много чего говорят, но не всем их словам можно верить. У судьи против тебя ничего нет. Тем более ты все таки пошла на сделку со следствием и рассказала все что знала. Именно поэтому прокурор не стал настаивать на обвинительном приговоре.

Она глубоко вздохнула и обессиленно откинулась на подушки, устало прикрыв глаза. Некоторое время она лежала абсолютно неподвижно. Можно было бы подумать, что она вдруг уснула, если бы не нервное подергивание глазных яблочек под опущенными веками, выдававшее ее истинные чувства.

– Ты не рада, что тебя оправдали и отпускают на свободу?

Осторожно спросил он, понаблюдав за ней некоторое время.

Его вопрос тяжелым грузом повис в воздухе, утонув в оглушительной тишине белоснежно-стерильной палаты.

Прошло много времени, прежде, чем она все-таки открыла глаза и посмотрела на него тяжелым, бескомпромиссным взглядом, в котором плескалось отчаяние.