Младшая сестра

Брат

Брат был высок ростом, худощав и фигурой своей походил на отца. Но лицом он — как и Баджи — был в мать.

— Это мой брат, — шептала Баджи каждому, не сводя глаз с Юнуса, когда он проходил мимо, не удостаивая ее даже взглядом, и добавляла всякий раз с гордостью: — А я — его сестра!

И так повелось, что все стали называть ее Баджи, что означает по-азербайджански сестра, а настоящее ее имя — Басти — вскоре позабылось. Даже отец и мать стали называть ее по-новому.

Пять лет назад пришел к Дадашу машинист Филиппов, увел Дадаша и Юнуса вглубь завода. Баджи пошла за ними.

Они вошли в кочегарку. По одну сторону гудели топки, в них метался большой огонь. Баджи стало страшно. По другую сторону топки были темны, молчаливы. Но и они показались Баджи не менее страшными своим безмолвием и чернотой.

— Раздевайся! — сказал машинист Юнусу, и тот скинул с себя рубаху и штаны. В ту пору Юнус был маленький, щуплый мальчишка.

«Сожгут!» — пронзило Баджи, но от ужаса она не в силах была даже крикнуть.

Машинист сунул в руки Юнуса долото и молоток, и Юнус полез в узкий люк погасшего котла, куда не пролезть взрослому человеку, — в черную пустоту и тишину. Вслед за тем оттуда послышались звуки — сперва неуверенные, глухие, затем окрепшие, звонкие. Это Юнус долотом и молотком сбивал со стенок котла накипь соли от морской воды.

«Бабай!.. — дрожала Баджи. — Бабай!..»

«Бабаем» — страшным злым стариком — не раз пугала ее мать.

Вскоре из люка в самом деле выполз бабай: волосы, ресницы и брови Юнуса были совсем белые, как у старика; глаза были красные и слезились. Баджи задрожала еще сильней. Но тут бабай провел рукой по волосам, по лицу, стряхнул с себя соль, и страх Баджи рассеялся: перед ней снова стоял ее брат. Машинист одобрительно хлопнул Юнуса по плечу, дал Дадашу денег. Юнус весело улыбнулся. И Баджи поняла, что брат бесстрашен.

Впоследствии топка уже не пугала Баджи. Но чувство, что брат бесстрашен, сохранилось надолго.

С тех пор, когда нужно было очищать котлы от накипи, машинист всегда обращался к Дадашу — он хотел дать заработать честному человеку: Дадаш не вступал в сделки, в какие вступали некоторые люди из заводской охраны, спуская по ночам нефть в воровские «ловушки» на пустыре. А самое главное: в работе долотом и молотком Юнус был сноровист и быстр и не давал накипи затвердеть.

С того дня, как Юнус заработал первые деньги, Дадаш полюбил сына еще сильнее. Не потому, что Дадаш был жаден до денег, как какой-нибудь лавочник или хозяин «ловушки» с пустыря. Нет, вовсе нет! Но потому, что работой своей и первым, хотя и грошовым, заработком осуществлял первенец надежды отца, крепил веру в сытые дни старости, когда сын избавит отца от забот о хлебе и старик уйдет от заводских ворот и будет окружен внуками, как голый камень окружен бывает зеленой травой и цветами.

Счастливое время!

Оно еще далеко впереди, кто знает — придет ли? Но Дадаш, получая за сына его заработок, с торопливой благодарностью выделял сыну долю и приказывал купить сладостей, чтобы умерилась горечь морской соли, осевшая у того на губах и в горле.

Нередко Юнус оставлял сладкий кусочек сестре. Отдавал он его украдкой, точно сбывал краденое, а не дарил ей добытое трудом своих щуплых мальчишеских рук в темном соленом котле: казалось ему, что отец будет в обиде, если он поделится подарком хотя бы даже с сестрой.

Однажды, в темном коридоре, Юнус сунул Баджи маковую лепешку. Баджи долго держала ее в руках, прежде чем съесть. Ах, если бы брат ее приласкал, поговорил бы с нею!.. Но брат никогда не прикасался к сестре: давая подарок, всегда торопливо отдергивал руку, потому что стыдно мальчику якшаться с девчонкой, хотя б и с родной сестрой.

Во время обеда Баджи наблюдала за отцом, распределявшим еду. Случалось, она чересчур смело тянулась к лучшему, Юнусу предназначенному куску, и Дадаш ударял ее по рукам: доля сына равна доле двух дочерей. Баджи не плакала, но в детском сердце ее шла война между любовью к брату и завистью…

Три года чистил Юнус котлы.

Рос Юнус быстро, и все трудней становилось ему пролезать через котельные люки. Однажды он едва не застрял в люке, и когда наконец вылез — плечи его были в ссадинах, шея вздулась. Он расправил плечи и выпрямился. Кочегары увидели, что перед ними уже не мальчик, а юноша.

— Отдай его в школу, — посоветовал машинист Дадашу.

В школу?

Дадаш вспомнил, как лет сорок назад его отец, бедный сельчанин, мечтавший сделать из сына ученого человека и не жалевший для этой цели последних своих грошей, привел его к сельскому мулле, державшему мелочную лавочку и одновременно обучавшему детей грамоте.

— Возьми себе, мулла, его мясо, а мне возврати кожу да кости, — молвил отец Дадаша, согласно обычаю, давая этим мулле право бить сына.

— Страх есть преддверие мудрости и добра для ребенка, — ответил мулла но пословице, оглядев худое тело мальчика.

В дальнейшем слова педагога не расходились с его действиями. Он бил учеников беспощадно — так, что Дадаш был счастлив, когда год спустя смерть отца избавила его от горькой науки. Он едва научился различать буквы и с трудом подписывал свое имя.

Воспоминания о школе были мрачны, но Дадаш, поразмыслив, все же решил отдать сына в школу, потому что всякий любящий отец хочет видеть своего сына не только богатым, но и ученым. Ко всему, Дадаш доверял машинисту Филиппову всей душой — хорошим, умным человеком был машинист.

Дадаш повел Сына в «русско-татарское городское училище». Так назывались в ту пору новые школы, в которых обучались мальчики-азербайджанцы.

Законоучителем в этой школе был друг Шамси, мулла хаджи Абдул-Фатах.

— Возьми себе, мулла, его мясо, а мне возврати кожу да кости, — сказал, вздохнув, Дадаш, как сорок лет назад сказал его отец.

Мулла кинул взгляд на Юнуса и улыбнулся.

— Не тревожься, отец, — сказал он, — в старину на такие слова отвечали: страх есть преддверие мудрости и добра для ребенка. Все это верно. Но дети, отец, это деревья нашего сада, нет нужды палкой подпирать неискривленные. Я верю, твой сын будет стройной пальмой.

— Возьми себе рубль, мулла, хотя твои слова стоят большего! — промолвил Дадаш растроганно и протянул мулле серебряный рубль.

— Я возьму его на дело аллаха, — сказал мулла, пряча рубль под абу. — Можешь купить сыну школьную шапочку…

Каждое утро заворачивал Юнус свои книжки и тетради в красный платок, брал кусок хлеба с луком, чернильницу на веревочке и шел в училище. Баджи провожала его до ворот, долго смотрела, как качается чернильница на веревочке в руке брата. Пустым было утро, если брат уходил рано и ей не удавалось его проводить.

Возвратившись из школы, Юнус тотчас садился на пол перед ящиком, служившим ему столом, и готовил уроки. Затаив дыхание наблюдали за ним отец, мать, сестра. Юнус читал вслух по книжке, водя пальцем, будто мулла, и выводил на бумаге завитки арабского шрифта, как базарный писец.

«Пальма! — звучало в ушах Дадаша. — Пальма!»

И думы о хлебе насущном, любви без ответа, близкой уже старости, болезни Сары — все невзгоды, теснившие сердце, вдруг исчезали.

Отец купил сыну школьную шапочку. Это была низенькая, персидского типа папаха из сукна, какие обычно носили богатые купцы и образованные люди, а также подражавшие им ученики русско-татарских училищ, надеявшиеся стать образованными и богатыми.

Юнус не расставался с шапочкой.

«Какой он красивый! — думала Сара, глядя на сына из своего угла. — Он будет нравиться женщинам!»

С завистливым восхищением смотрела Баджи на новую шапочку Юнуса: теперь брат был не только бесстрашным — он был умней, ученей всех на свете.