Холодный Лунный Смайлик (Сказка-нуар)

— Только не это!

— Зачеркиваем. Второй путь: вызволяю из нежити — и останешься с нами, примешь колдовскую жизнь. Этого Жору, чушку-подлюжку мелкого — я за рога и в стойло, опять сюда определю, в прятки с Увалаем играть.

— Ха! Это уже гораздо лучше! Я за! Да, Свет? И ты не против, если я тоже приобщусь, примкну?.. — Мишка подмигнул Свете, и та улыбнулась в ответ, но только не было в ее улыбке уверенности…

Мишка обомлел, ибо иного ждал от девушки, в которую успел… колодный комочек в его груди налился дополнительной стужей… Неужели опять его обманули… обманывают… предали!.. За что!?

Дядя Вяча усмехнулся и закурил третью папиросу, а второй окурок, все так же борясь за чистоту двора, скормил коленопреклоненному Увалаю.

— Не паникуй. Никто не собирается тебя предавать, продавать, или еще чего-то… Просто — выбирая, ты знать обязан, что выбираешь. Почему на мне эти красные штаны — знаешь?

Мишка помотал головой.

— Я так и думал. Рассказываю. А ты, Света, помогай, если чего упущу. За временем я слежу, должны успеть.

Свою пояснительную лекцию дядя Вяча начал непосредственно с красных штанов. Оказывается, люди колдовского звания, дотянувшись до многих-многих сотен лет жизни — а толковые колдуны долго могут жить, веками, даже тысячелетиями, пока не сгинут или не погибнут насильственной смертью… — устают от этого. Иные, самые завихренные и руки на себя накладывают, в забубенную нежить переходят, но такое бывает исключительно редко ('Голимые мазохисты!' — это Светик встряла), остальные живут-живут и погибают. И в адовые переходят, не без этого. И в новом своем качестве тоже рано или поздно гибнут. Но и без перехода к адовым или в нежить, живя пятьсот лет, колдун или колдунья постепенно утрачивают прежние человеческие свойства души, словно бы черствеют, выцветают… Света еще молода, ей и ста двадцати еще нет…

И опять ушки у Светки заалели, от стыда за скрытый перед Мишкой возраст, как будто для него есть разница — шестьдесят или сто двадцать! Главное, чтобы воспринималась как ровесница, а оно так и есть!

Поэтому колдунья Света еще в полной мере следит за модой, за речью, за обликом, за манерами, за новостями… А дяде Вяче многое, очень многое из общечеловеческих ценностей уже не дороже окурка. Например, вспомнил случайно, как некий военный девятнадцатого века бриджи красные носил, и по мимолетной прихоти себе сотворил подобные, только ярко-алые. А мог бы и эти… бермуды… или эти… слаксы-шмаксы, там, или джинсы… Табак надоело нюхать — он его курит, но тоже надоело… Светка по крови хоть и родственница ему, но не вполне племянница, чуточку дальше, но им так легче друг друга считать-понимать, друг о друге заботиться… Света — не боец, слабая колдунья, за ней пригляд нужен, без покровительства сильных сторонников ей и трехсот лет не протянуть… Колдуны живут долго, и обрастают постепенно врагами, но не всякими, а именно теми, кто не менее силен и долговечен, ибо остальные, быстро тленные, падают во тьму времен и напрочь забываются, неотмщенные… А сильные враги остаются и досаждают… А друзья и родственники, из числа людей, постепенно умирают-вымирают… Особенно холодно бывает переживать увядание рода: сыновей-дочерей людишковых жалко, внуков тоже, до слез, а с правнуками оно как-то так уже и помягче, полуабстрактно жалеешь, а пра-пра-правнуков — и вообще уже от посторонних не отличить…

Пережил вселенских масштабов любовь — раз да другой, а на седьмой уже и пообвыкся, и циником стал… Деньги в мошну, али на расчетный счет в сберкассе, копить особо и незачем, карьеру делать — можно, да только и она в итоге надоест, как и любовь, пусть и не так быстро… Да еще и врагов приманит, старых и новых, поскольку в карьере ты на виду… Вижу, Света кое-что тебе уже успела рассказать на тему сию…

У аглицкого писателя Джонатана Свифта есть струльдбруги, вечные люди, которые дряхлеют, но не умирают, живут и мучаются, мучаются, мучаются… Эту идею писателю в свое время подсказал могущественный колдун-долгожитель, кстати говоря, хороший приятель вашего покорного слуги, дяди Вячи… То-то мы оба смеялись, когда прочли… Да смех, по большому-то счету, не весел вышел. Почему? А потому. Если за скобками смеха, как говорится — колдуны такие же струльдбруги, только дряхлеют не телом, не разумом, а сутью человеческой, мечтами и желаниями… Отсюда и чудачества с придурями, и пренебрежение внешним видом, и жестокосердие, и равнодушие к посторонним, и бесплодность духовная… Что сие? Что такое духовная бесплодность? Это когда ты волен познать в совершенстве десять языков, этикет, виды трав, умеешь играть в нарды, на тромбоне, в крикет, учился у лучших филологов, подавал в лабораториях склянки-зажимы Фарадею, Ломоносову и Павлову, а сам не способен ни статью написать, ни велосипед изобрести, ни стих сочинить, ни парсуну маслом намалевать… Способен, нет, способен, конечно же, но не малюешь ничего и не строишь ничего, ибо лениво. И даже не лениво, а скучно… бесцельно… Не помню, чьи это слова, но смысл, в них заключенный, верен, и он примерно таков: жизненный опыт — он как многолетняя пыль, норовит все краски окружающего мира сделать тусклее. Но с ним иллюзия удобства. Но без него иллюзия свободы.

— Как это, иллюзия удобства, дядя Вяча?

— Сейчас некогда пояснять, племяшка, сие сама потом на досуге образмыслишь. Всяк сущий в силе переживает все эти дела по-своему, но примерно одинаково, если сравнить меж собою с тысчонку тысячелетних колдовских судеб… С одной стороны, конечно, уныло: человечество, словно старый осел, навеки привязанный к мельничному колесу, бредет по кругу, безнадежно мечтая о спирали, по которой он, постепенно разматываясь, уйдет прочь от скотского своего существования среди осточертевшего пейзажа… А с другой стороны — как раз хороша стабильность: не только вы, людишки третьего тысячелетия, способны понять людей из библейских, клинописных и античных времен, но и они вас запросто, ибо все одного корня, с лаптями и лаптопами. И вообще, как в свое время выразился, по-моему, Екклезиаст: мир един — с флорою своею, с фауной и неорганикой, движимой и недвижимой. Вопросы?

— Ну, а просто человеком, дядя Вяча, вы можете меня сделать? Вернуть в прежнее состояние?

— Могу.

— А Свету?

— Могу. Я, вьюнош, хоть и не уроженец деревни Черной соседней волости, как меня Светка тебе понапрасну ославила, но могу многое, и там ко мне с уважением, на равных. И всяких разных прихотей, привязывающих меня к земному бытию, у меня все еще полно в загашнике…

Мишка уже где-то слышал про такую деревню, да, точно, от Светки… но опять не понял про нее, впрочем, не до деревни сейчас… Он взял Светину ладонь в свои, поглядел ей в глаза… попытался поглядеть…

— Светик, что такое, ты не согласна? Если мы вместе?

Оказалось — нет, не согласна Света делить с Мишкой человеческую любовь и судьбу! Да, она очень и очень хорошо к Мишке относится… Она… она… она тоже его любит, конкретно влюбилась!.. Но… не готова расставаться со своей колдовской… со своими колдовскими возможностями. Они вдвоем так быстро состарятся тогда… раз чихнуть, да два мигнуть — и уже закашлялись наперегонки…

И действительно. Мысль элементарная, но как-то так из Мишкиной головы почему-то улетучилась… Он уже за эти сутки-двое привык полагать, что, выпутавшись изо всей катавасии, сохранит в себе вновь приобретенные способности плюс возможность совершенствовать их по советам Светки, с которой оны будут неразлучны отныне… миллион лет подряд, да? Самому смешно. У него в перспективе, как у человека, и тысячи лет не будет. Через год-два он взрослый, через десять — старый, вплотную к тридцатнику.

— И еще, дорогой Миша. Это я на сладкое приготовил. Как твои папа-мама поживают? Сестренка? По здорову ли бабка?

Мишка нахмурился: что за пробросы такие странные? Света ведь только что все рассказала старому колдуну, кратко, но очень даже прямым текстом: все родичи Мишкины стали зомбарями и сгинули в огне. Такое ощущение, что дядя Вяча словно бы ерничает, вопрошая.

— Ах, да, виноват, запамятовал! Давно погибли?

— Ну… третьи сутки пошли. Вернее, с месяц, но я только позавчера… окончательно позавчера.

— Угу. Ты стойко переносишь горе, голосок даже не дрогнул. А вот мы тебе сейчас адовый холодок из сердца выдернем да Увалаю скормим… О, пардон, зарапортовался… хрен ему! Без подарков проживет! Просто вотрем в асфальт, замок простит… От так!.. Вернем в тебя человеческую суть, поскольку в нежить ты категорически не пожелал… Есть. Оставшаяся альтернатива твоя сузилась. Минут немного осталось, вот тебе три — на поразмыслить и похныкать, думай и принимай ту или иную руку, сиречь делай выбор: в колдуны, в человеки?

Глубокая тоска очень похожа на Южный полюс: и здесь колотун, и со всех сторон север! Она — холодная и мрачная, огромная, размером и тяжестью с Медного Всадника на постаменте — обрушилась на Мишкино сердце, мягкое, трепетное и вновь горячее… Мишка под этой тяжестью рухнул на колени, почти как Увалай, только поодаль, метрах в трех от него, — и закричал! Вот теперь-то он был человек в полной мере, до самого донышка! Он хорошо всё помнит, он как наяву Надьку видит, сестренку свою младшую, вместе с самодельными дредами ее и прыщиками на лбу! Она погибла — и больше ее не будет! Отец! Мама, мамочка, мамулик!.. Бабушка!.. Они же все мертвые! Блин, они мертвы, а он… а ему вчера и сегодня — как будто так и надо!.. Он их любит, а их больше нет! И не будет никогда! Мишка рыдал — и слезы бежали в два потока из обыкновенных человеческих глаз, и простое человеческое сердце с необыкновенной быстротой трепетало в его груди, превращая болевые толчки в одну гулкую непрерывную муку!

— Плачь, плачь, Миша! Он — холодок этот — незаметно человека забирает, и колдуна обаивает также не вдруг, а скрадом, вельми постепенно… И обосновался он в тебе, вместе с твоими колдовскими способностями, несколько раньше, еще до звонницы, до того, как ты на нее вскарабкался и в чужую… чуждую… очень уж плохую субстанцию вляпался, даже неохота именовать ее маною… До этого все в тебе началось, я так чую… Но ты стойкий парнишка, упрямый, умный, с отвагою в сердце — оттого и в человеки вернуться захотел и сумел, пусть и с моей подмогой. Теперь ты волен и горяч, но — если станешь колдуном — холодок опять в тебе поселится когда-нибудь, сие неизбежно. И начнет расти, распухать, как и во всех нас, грешных. Говори: остаешься ли с людьми, ихнюю, типа, мимолетную людишковую участь мыкать, или с нами ли уходишь, вечность избывать, да холодок копить? Минуты пошли, уже вторая тиктакает.

Мишка безо всякого стеснения перед Светой, дядей Вячей и Михайловским замком тряс головой, разбрызгивая слезы вокруг себя, выл и кричал взахлеб, содрогаясь от тоски и запоздалого горя, а сам, запрокинув голову, поглядывал, словно в секундомер сквозь мутное стекло, на кривую ухмылку луны, и понимал, что на самом-то деле нет у него никакого иного исхода, что мнимый выбор этот всем окружающим очевиден и прям, и неизбежен, и уже сделан, и обусловлен он простыми и вечными человеческими свойствами: жаждою бесконечной жизни, жадностью к чудесам и соблазнам, верою в первую любовь и — вопреки единственному выбору, вопреки всему! — отчаянной надеждой на человеческое счастье.