Записки русского крестьянина

ИВАН СТОЛЯРОВ (1882-1953) ЗАПИСКИ РУССКОГО КРЕСТЬЯНИНА

При повороте с большой дороги в село Карачун стоял столб. На столбе была прибита доска с надписью : « Село Карачун, Воронежской губернии*, Задонского уезда*, Сенновской волости*». Под этой надписью было указано число жителей села, мужских и женских « душ » отдельно. Женщин числилось больше, чем мужчин.

Мужики села Карачун, хотя и были неграмотны, но знали, что гласила надпись на доске, и в подходящих случаях подтрунивали над бабами : « Народу много », говорили они, « а толку мало ». Или же : « Видно, что бабы приятней черту, а мужики Богу. Поэтому-то Бог и оставляет на земле больше баб, а мужиков берет к себе ».

Село Карачун раскинулось по правому нагорному берегу реки Воронеж, в середине той прогалины, через которую степь, пробившись через когда-то дремучие леса, соединялась со стародревними Рязанскими землями. От дремучих лесов на этой прогалине осталась узкая полоса, прилегающая к берегам реки. Она тянется до самого города Воронежа и, местами, соединяется с лесными массивами, остатками исчезнувшей растительности, покрывающей когда-то эти края.

За рекой, против села, пространство было покрыто мелкими ольхой и дубом, луговыми травами и небольшими озерами.

Часть озер в летний жаркий период высыхает, превращается в трясины и болота, в комариное царство, рассадник малярии.

По самому берегу реки растет ива, ветви которой употребляются для плетения заборов и изгородей, а также разного рода корзинок и подстилки саней.

Эта разнородная прибрежная полоса называется «займищем*». Весной при таянии снега и с разливом реки, она заливается водой и превращается в царство водяной птицы, главным образом, диких гусей и уток.

В течение почти трех недель водяную птицу никто не тревожит. Среди прибрежных крестьян охотников на нее нет, а охотники-любители из помещиков все уже перевелись. Да если бы такие и нашлись, они не могли бы удовлетворить свою охотничью страсть, так как вода в это время бурлит и пенится.

Многие низкорослые кусты и деревья покрываются совершенно водой. У других видны одни верхушки. Все это представляет большую опасность для редких и плохеньких лодок жителей.

Водяная птица знала это и в продолжении разлива реки чувствовала себя хозяином на водном пространстве шириной в три версты и более и бесконечной длины. Утки и гуси, большими стаями, с радостными криками, перелетали с одного места на другое, разбрасывали вокруг себя серебристые брызги, искрившиеся в весенних лучах солнца.

Со спадом воды некоторые гуси исчезали, а утки прятались в кустах или в камышах и садились на яйца. Можно было подумать, что они отдавали себе отчет в опасности, грозившей им, как от человека, так и от зверей-врагов : они принимали меры предосторожности.

В сохранившихся еще лесах, уходящих в бесконечную даль, скрывались села и поселения, присутствие которых легко узнается с нагорной стороны берега реки по колокольням и крестам церквей.

Все пространство между реками Воронежем и Доном, который протекал в 17 верстах* от Карачуна, превратилось теперь в распаханную степь.

Ее поверхность разрезана глубокими оврагами и безводна. На ее необработанных участках и по межам полей растут типичные дикие степные травы. Зеленые весной, летом они высыхают, выгорают под палящими лучами солнца. Осенью, с наступлением дождей, они оживают, вновь зеленеют до наступления первых холодов и тогда покрываются зимней снежной пеленой.

Берег, по которому разбросалось село Карачун, прорезан двумя глубокими оврагами, промытыми весенними стекающими водами и летними ливнями. Такие же овраги отделяют село Карачун от двух соседних сел, расположенных одно выше, другое ниже течения реки.

Опытный человек, въезжая в село Карачун в первый раз, по одному виду построек заключает, что оно небогато и что жителям его плохо живется. И он не ошибется. Жители села Карачун действительно бедно живут. Из построек только их избы бревенчатые, дворы же все плетеные*, часто дырявые — верный признак, что у хозяев таких дворов нет ни свиней, ни овец. Соломенные крыши построек, почерневшие от времени, также нередко дырявые.

Внутренняя пелена* сараев у многих хозяев объедена скотом — признак нехватка корма для скота весной. Не у всех дворов тесовые ворота* — украшение и гордость русского крестьянина, которые воспеваются так часто в народных песнях. Многие жители совсем не имеют дворов. Их постройки состоят из одной избы и плетеных сеней.

Неблагоприятное впечатление въезжающих в село подтверждается и другими мелочами крестьянской жизни. Избы крестьян села Карачун все без исключения топятся « по черному », т.е. без трубы : затопив печку, открывали дверь, и дым выходил на улицу. Дверь закрывали, когда дрова совсем сгорали. Крестьяне считали, что этим они экономили топливо.

Помню еще время, когда избы освещались лучиной*. Она зажигалась непосредственно от угольков, сохранившихся в золе печки. Наложат на угольки тонкую лучину и начинают раздувать ее до тех пор, пока лучина не вспыхнет и не загорится пламенем. Этой лучиной зажигали более толстую и длинную лучину, клали ее на особую подставку горизонтально, а под горящий ее конец ставилась глиняная миска или жаровня с водой. По мере сгорания горящие угольки падали в воду и тухли, а лучина продолжала, потрескивая, гореть.

При свете лучины и работали в долгие осенние и зимние вечера. Мужчины делали горшки, плели корзинки, вили веревки, плели лапти. Женщины пряли, шили. Тонкой работы при таком освещении, конечно, нельзя было делать, да и более грубые могли делать только потому, что зрение тогда у людей было лучше, острее.

Скудность лучинного освещения выразилась в известной народной песне : « Что же ты, лучинушка, не ярко горишь ? ».

На смену лучине пришли керосиновые лампочки «копчушки». Они представляли собой небольшие цилиндрические резервуарчики, в середине верхней части которых ввинчивались невысокие жестяные трубочки с продернутыми в них круглыми фитилями. Копчушки были бесстекольными ; они назывались еще « светцами ». Свет от них был слабее света лучины, и они больше коптили. Преимущество их над лучиной заключалось в том, что они не требовали за собой непрерывного наблюдения из опасения, что они вот-вот потухнут.

Приехавший впервые сейчас же замечал, что люди плохо одеты и плохо обуты. Летом они все ходят босиком. Они малы ростом, плохо сложены и все щуплые, цвет лица землистый. Они резко отличаются от жителей смежных сел не только по внешности, но и по разговору. Язык жителей села Карачун ближе к языку церковно-славянскому. Их соседи и физически более здоровы, более чистоплотны и говорят на языке более близком к языку городских жителей. Но в особенности во взгляде они резко различны. У карачунцев во взгляде какая-то озабоченность, тревога, которая присуща людям неуверенным в насущном куске хлеба.

Это явление становилось еще более удивительным и непонятным для нового человека, когда он узнавал, что село Карачун и его жители до 1861 года принадлежали всегда к категории государственных крестьян*, тогда как крестьяне смежных были помещичьими.

Бывшие всегда свободными, жители села Карачун оказались такими захудалыми и отсталыми, что бывшие крепостные избегали входить с ними в родственные связи.

Жители села Карачун считали, что главная причина их бедности происходит из-за малоземелья*, и это по вине их предков. По рассказам древних стариков : последние будто-бы уступили часть своих земель добровольно крестьянам заречного села. У предков тогда необработанной земли якобы было слишком много, а у крестьян заречного села недостаточно. Последние и попросили у предков села уступить им часть земли. « У вас земли много и она у вас лежит без употребления, необработанной, а мы нуждаемся в земле. Отдайте нам ту, которую вы не обрабатываете и под скот не используете ». Предки уважили* их просьбу, отдали им часть своей земли. Со временем население села Карачун увеличилось, и у них оказалась нехватка земли.

Был ли такой исторический случай или то было предание, показывающее доброту предков жителей села Карачун ? Неизвестно. Но крестьяне находили в этом объяснение своим несчастьям и возможность переложить вину на своих предков.

Земли, действительно, у крестьян села Карачун было недостаточно. К тому же земли растянулись узкой полосой между реками Воронежем и Доном на протяжении 20 верст*.

По другому берегу Дона и Воронежа находились главные сенокосные угодья, а между ними — поля.

Земли на таком большом протяжении, естественно, были разнородны и по качеству и по плодородию. По этой причине при разделе они дробились на участки все более и более мелкие. Старались, чтобы раздел был справедливым, чтобы каждая семья получала участок и хорошей и плохой земли, чтобы у каждого часть земли находилась и на близком и на далеком расстоянии от села*. Кроме того каждая семья получала в каждом поле для севооборота* три клочка земли : озимый, яровой и на пару*.

Таким образом, одна семья получала, например, одну часть в 1-2 верстах от села, другую — в 5-6 верстах, третью — в 8-12 верстах, четвертую — еще дальше. Случалось, что поле, доставшееся по жребию, находилось в 15-16 верстах от села. Крестьянину нужно было потратить почти целый день только для того, чтобы доехать до него и возвратиться обратно домой. Такая большая трата времени на переезд снижала производительность труда, удорожала обработку земли, затрудняла уход за посевами и уборку урожая.

Работе хлебопашца мешали также частые переделы земли. Еще недавно переделы производились каждые три года. Потом переделы разрешалось производить не чаще, как каждые шесть лет.

Главными причинами частых переделов были : увеличение населения и изменения, происходившие в составе семей.

Земля делилась на число мужских душ. Женщины же не считались. С годами число душ увеличивалось или уменьшалось. Рождаемость или смертность душ нарушали распределение земель в семье. Население увеличивалось, а количество земли оставалось то же самое, и, следовательно, участки уменьшались. Список жителей составлялся перед самым переделом. В него включались все мальчики, родившиеся и оставшиеся в живых со времени предыдущего передела ; умершие же мальчики с тех пор исключались из него.

Наиболее обездоленными при новых переделах оказывались семьи, в которых число мужских душ уменьшалось, а число женских — увеличивалось. Положение семей, в которых оставались только женщины, становилось трагичным, так как они не получали никакой земли. Они разорялись и вынуждены были идти на полевые работы к чужим, т.е. батрачить.

В пользовании батраческих семей оставались только усадебные участки при избе, которые считались собственностью двора. Хозяева этих участков могли их продавать, передавать другим, не испрашивая на это разрешения общества*.

Несомненно, такой порядок пользования землей не способствовал улучшению земледелия. Землей пользовались до ее истощения. Для восстановления ее плодородия требовались новые приемы обработки полей и применение удобрений.