Записки русского крестьянина

К тому же во время пожара сгорели все его сапожные инструменты, а у него не было средств купить новые. И потом, выделенный из семьи, он должен был построить избу для себя и своей семьи, устроить хозяйство, и у него не оставалось времени думать о другом.

Деньги, скопленные в бытность отца солдатом, позволили ему быстрее построить более просторную избу — « пятистенок »*, т.е. две смежные комнаты и сени. По длине изба была вдвое больше простой избы. Меблировка ее была очень простая, как у всех крестьян. Вдоль стен прибитые к полу лавки, у каждой свое название. По левую сторону вдоль всей стены довольно широкая лавка, называемая « коник ». По бокам эта лавка закрыта с трех сторон досками и в целом представляет рундук (или ларь) * Эта широкая скамья соединялась перпендикулярно с другой, более узкой лавкой, называемой « передней ». Угол, где стыкаются эти две скамьи, называется « красным углом » (на древне-русском языке « красный » означал « красивый »). Здесь помещаются иконы или « киот », т.е. рамка, в которой под стеклом ставятся иконы. Третья скамья шла вдоль третьей стены и упиралась в широкую печь. Днем лавка служила складочным местом для верхней одежды, заменяла вешалку. Ночью же она служила кроватью. Если приставить к ней доски, на ней могло спать несколько человек. Стол был из простого дерева, к нему ставилась переносная скамья, когда вся семья садилась за стол. Между печью и последней стеной стояла лавка, заменявшая буфет, с кухонной и столовой посудой, а также ведро с питьевой водой.

Отец, вероятно, плохо рассчитал стоимость постройки с пятистенком, « по-богатому ». Поэтому ему не хватило денег на вторую комнату, которая осталась неотделанной. Часть пола, на которой предполагалось сложить печку, оставалась незастланной досками, и на ней хранили картошку на зиму. Эта комната была жилой только летом. Зимой же она наглухо отделялась от первой комнаты, которая и служила единственным жилым помещением. Но в этой комнате пол был не досчатый, а глинобитный, т.е. земляной.

Как и все крестьянские избы, наша изба была покрыта соломой и окружена, для сохранения зимой тепла, завалинкой. Она состояла из лизкого плетня, доходящего, примерно, до уровня подоконника.

Завалинка окружала избу с трех сторон. Пространство между этим плетнем и стенками избы наполнялось, « заваливалось » сухим навозом, откуда она и получила свое название*.

Все надворные постройки были плетеные, сделанные моим отцом и старшим братом, так же, как и изгородь, отделявшая наш двор от двора моего дяди. Это вызывало постоянно столкновения, из-за кур и петухов, которые не признавали права собственности. То петухи перелетали через плетень соседа и сводили свои счеты, то куры дяди прилетали к нам во двор и клевали корм, предназначенный нашим курам. Мы с двоюродными братьями использовали плетень для гимнастических упражнений : мы перелезали через плетень из одного двора в другой, рвали свои рубашки и портки*, ранили себя. Но в глазах тетки, матери двоюродных братьев, виноватым был плетень, а не мы и не куры и петухи. Вина плетня переносилась сейчас же на моего отца и моего брата, и бранные слова тетки направлялись на них. Я в таких случаях чувствовал большую обиду за отца и не понимал, почему мать не отвечает на ругань тетки.

Она, когда ей случалось слышать эту брань всегда только улыбалась, говоря : « Делать-то ей, видно, нечего, и тратит она время по-пустому ». Мать никогда и ни с кем не вступала в перебранку и нам, детям, не позволяла перекоряться с другими, а тем более вступать в драку. « Если вас кто-нибудь ударит, говорила она нам, не отвечайте ; поступайте так и тогда, когда знаете, что обидчик ваш слабее вас, и вы можете ответить тем же за его обиды, лучше всего удалиться от обидчика. » И мы все трое строго придерживались этого наказа. Для меня это было довольно трудно, так как я был по характеру живым, горевшим желанием наказать обидчика, и нужно было каждый раз делать над собой усилие, чтобы подавить это желание и поступить так, как наказывала мать.

Я не помню, каким выглядел отец, когда был совсем молодым. Его образ начал обрисовываться в моем сознании, когда ему было не менее 35 лет. В этом возрасте в крестьянской жизни черты молодости уже стушевываются. По словам матери он был недурен собой, высокого роста, веселого и мирного характера. Он любил подшутить над другими, рискуя иногда быть серьезно побитым за свою шутку. По возвращении домой с военной службы (семь лет), он прикинулся проходящим служивым*. Он вошел в нашу избу, перекрестился перед иконой, по русскому обычаю, присел на скамью и обратился к двум женщинам (к своей матери и своей жене) : « Я знал вашего Яшку*, он был моим товарищем. Он просил меня зайти к вам и передать вам поклон. » Женщины начали расспрашивать солдата об их сыне и муже. Отец отвечал, улыбаясь. Под конец он не выдержал и громко рассмеялся.

Тогда только моя бабушка и моя мать ближе всмотрелись в него, поняли шутку и узнали своего дорогого сына и мужа.

Еще до отбывания воинской повинности он устроил шутку, за которую мог поплатиться даже жизнью. В одну безлунную ночь ему пришла в голову мысль попугать парней, возвращавшихся домой ; их было человек пятнадцать. Отец, услышав, как они входили через узкую калитку, отделявшую наш сад от сада соседа, появился сзади них в длинной женской рубашке. Один из них случайно оглянулся и увидел фигуру в белом, направлявшуюся к ним. С криком : « Ведьма гонится за нами ! » он бросился бежать со всех ног, за ним и другие. Младший брат отца зацепился за что-то и вообразил, что его схватила ведьма. Он стал кричать : « Мама, родная мама ! Спаси меня ! Я погибаю ! » Отец не думал, что его шутка произведет такое действие, и сам испугался, как бы парни не бросились за ним. Если бы они его поймали, они избили бы его. Поэтому, услышав крик парня, он бросился бежать, быстро сбрасывая с себя на ходу женскую рубашку. Он прибежал домой раньше своего брата, лег и сделал вид, что спит. Прибежал его младший брат и, дрожа от страха, рассказал о том, как за ним гналась ведьма и схватила его, из рук которой он с трудом вырвался.

Я не знал своего отца таким шутливым. Я вижу всегда приятные черты его лица, небольшой слегка толстоватый нос, вносивший дисгармонию в его лицо. Его светло-серые глаза излучали всегда спокойствие, терпение, покорность. Он никогда не сердился. Он признавал необходимость телесного наказания для детей, но сам не прибегал к нему никогда. С матерью у него было полное расхождение по этому вопросу. Мать, по живости своего характера, давала нам шлепки беспощадно, поэтому, случалось, что удары попадали и по голове. Отец не одобрял этого и выражал свое неудовольствие. « Лучше, говорил он , постегать веником по мягким частям, чем, не разбираясь, повредить ребенка ». Но мать избегала заранее обдуманного наказания, поэтому удар часто падал сам собой, раньше чем у нее было время принять во внимание советы мужа. Из троих детей шлепки получал чаще всего я. Сестра и брат были уже большие, и мать ограничивалась тем, что делала им выговоры. Несмотря на то, что отец питал отвращение к телесным наказаниям, мы боялись его гораздо больше, чем мать. Мы огорчались его недовольством больше всяких наказаний. Шлепки, упреки и наставления матери скатывались с нас, по русской поговорке, « как с гуся вода ».

Отец был таким и вне дома. Он ни с кем не ссорился, и у него не было врагов. Его все уважали, хотя на сходках* он никогда не выходил « наперед ». Несколько раз старики упрашивали его согласиться быть старостой. Выбор его был обеспечен. Но он всякий раз отказывался от этой чести.

Так и прожил он жизнь свою незаметным, скромным человеком. Не зная о существовании Льва Толстого и его теории непротивления злу, отец был безусловно воплощением идеального непротивленца.

Мать была всегда для меня на первом плане, поэтому ее образ резче врезался в мою память. Высокая, с темно-карими очень живыми глазами. В селе она выделялась среди всех женщин. Таких женщин я встречал потом по Задонью*, где население было богаче, жизнь была легче. Черты ее лица были овеяны неуловимым очарованием. Особенно я любил ее волосы, заплетенные в две толстых косы. Распущенные, они спускались почти до самых щиколоток. « Это мои вторые косы, сказала она мне однажды, видя мое восхищение. Первые были еще лучше. Я их продала одному проезжему шибаю* за 3 рубля, когда была еще солдаткой*. Я жила тогда с двумя малыми детьми, с твоим братом и твоей сестрой в семье свекра* и свекрови*. Деньги мне были нужны, а где их взять ? Я не могла оставить детей на их бабушку и тетку. В это время и подвернулся один шибай, мои косы ему понравились, и он начал уговаривать меня продать их ему. Я соблазнилась деньгами и согласилась на его предложение. Никому в семье я не сказала, что я осталась без кос из боязни, чтобы меня не прозвали « стриженой », кличка эта осталась бы за мной на всю жизнь. Эту тайну я хранила до тех пор, пока не отросли волосы, и я могла опять заплетать их в две косы ». Предложенная шибаем сумма и его настойчивость продать ему ее косы доказывали, что косы были очень красивые. В это время (около 1870 г.) сумма была значительная, и неудивительно, что мать поддалась соблазну. Более удивительным было то, что она сумела сохранить так долго свою тайну. Разоблачение отсутствия кос грозило ей большими неприятностями. Даже мужчины не стригли коротко себе волосы. Женщин стригли только в наказание за уголовные преступления, и факт быть остриженной был позором. Моя мать боялась прослыть « стриженой ». Женщины вокруг не пропустили бы случая насмехаться над ней. Мать моя была уже для нашего села « чужой », и ее независимый характер вызывал сильную зависть.

Она пришла в наше село, выйдя замуж за моего отца, из выселок*, которые находились в 17 верстах от Карачуна. Хотя выселки и являлись частью нашего села, их называли « чужими ». Однако когда-то это были те же самые крестьяне, так как несколько семьей из Карачуна поселились на другом конце общинной земли, на самом берегу реки Дона. Жизнь для них там создалась привольней, и к ним присоединились другие семьи. Мало-помалу выселки расширились и стали довольно значительным хутором.* Его жители продолжали пользоваться общей с Карачуном землей, и административная связь их не порвалась. Такое положение облегчало отношения между братскими деревнями, а браки между ними поддерживали эту связь. Однако жители хутора отличались от « родины-матери » некоторыми чертами характера, а также и физическим обликом.

Мать родилась в хуторской зажиточной семье, которая состояла из отца, двоих сыновей и дяди. Мой дед походил характером на « бобыля ». Так называют крестьяне бессемейного, безземельного человека, который от нищеты или из-за отсутствия воли не отвечает понятию « крестьянин ». Это было не совсем так с моим дедом. Он был беззаботен, не интересовался полевыми работами, к тому же, время от времени, он любил и выпить. Брат же его был противоположностью ему, это был настоящий хозяин, все домашние его слушались. Мой дед относился к этому безразлично, но боялся,что его брат в один прекрасный день потребует раздела всего имущества. Поэтому-то с ним, и с его женой и детьми обращались в семье плохо, с презрением. Их рассматривали как бесплатных работников. Однако один раз моя бабушка взбунтовалась и ушла из дома. Она пошла в услужение к священнику соседнего села, Горожанки. Позже это событие сыграло большую роль в жизни моей матери. Она познакомилась со своим будущим мужем (моим отцом), отправившись на приходской праздник в Карачун к одной из своих родственниц.