Записки русского крестьянина

Горшечное ремесло, даже при продаже по хорошим ценам, было маловыгодным, оплачивалось плохо. К тому же горшечник никогда не делал подсчетов : во что обходился ему горн обожженных горшков и сколько приходится ему за его труд при продаже. Он удовлетворялся уверенностью, что он живет этим, а не землей. К горшечному ремеслу он так привык, что не представлял себе, как можно жить иначе. Он так свыкся с ним, что не замечал ни его тяжести, ни вреда для здоровья. Последнего он не сознавал просто по своему незнанию. Поэтому мысль о перемене, о переселении на « новые места » не приходила даже ему в голову. Однако нельзя было упрекнуть его в отсутствии наблюдательности : разъезжая по городам и селам, он видел людей, живущих лучше, чем он, и он охотно рассказывал своим соседям о своих впечатлениях, не лишенных ни тонкости, ни ума. Но его свидетельства не шли дальше ; он не делал из них никаких выводов. Город был для него местом сбыта его производства и только. Городская культура его не трогала.

С раннего возраста я знал цену деньгам, и какая в них нужда дома. Я был рад, когда мне удавалось скопить к приезду отца из Карачуна в Воронеж 50-75 копеек. Приезжал он иногда через неделю или дней через 10, оставив меня в городе с горшками. Такая малая сумма объяснялась тем, что отец оставлял меня допродавать остатки. В первые базарные дни продавались, обычно, самые ходовые горшки, а на остатки покупателей было меньше. В не-базарные дни горшки могли покупать только « барыни », так называли мы всех городских покупательниц.

При такой медленной и слабой распродаже горшков я мог бы все проесть, что выручал от продажи, если бы питался нормально, не экономя. Правда, было немного голодновато, но как было в то же время приятно видеть удовольствие отца, когда я ему вручал эти 50-75 копеек. А когда мне удавалось скопить целый рубль, радости его не было предела. Да как было не радоваться ! Цена всему возу была 2 рубля, самое большее 2 с половиной. Я же умудрялся сам прокормиться в течение 7-10 дней и еще скопить целый рубль !

Несмотря на очевидную бедность, я не слышал никогда, чтобы отец или мать жаловались на свою судьбу. У отца единственный раз проявилась неудовлетворенность своей жизнью, и он выразил желание переселиться на новые места. Такое желание покинуть свое насиженное место, тяга к переселению в Сибирь* начали тогда все более и более захватывать крестьян малоземельных губерний. Это движение докатилось и до нашего села. Вот у отца и возникла такая мысль.

« А не попытаться ли нам, Танюша, говорил он матери, поискать лучшей жизни ? » Но наша мать наотрез отказалась оставить свое родное село. « Если тебе не нравится здесь, отвечала она отцу, то поезжай, а я не поеду. Если дети захотят поехать с тобой, — пусть едут. Я этому не препятствую. Останусь одна, а не поеду на новые места. Мне и здесь, на старом, хорошо, и ни на какие новые места я его не променяю ». На этом и кончился разговор о переселении.

Если кто-нибудь из нас выражал иногда сожаление о тех или иных недостатках в нашей жизни (а недостатков было очень много), мать говорила : « Нечего Бога гневить ! Многие хуже нашего живут. Мы же, слава Богу, с голоду не умираем и живем не милостыней, у чужих людей хлеба не просим, живем с Божьей помощью уж не так плохо ». И возражать ей на это было невозможно. Она была права в том, что с голоду мы не умирали и что были такие, которым еще хуже, чем нам.

Нужно сказать, что у крестьян нашей местности вообще не было привычки жаловаться на жизнь, какой бы она ни была, и не было чувства зависти к более богатым, живущим лучше других. Богатство и бедность принимались, как дар или наказание, ниспосланные Богом. На Бога же жаловаться нельзя. Бог волен наградить милостью своей или наказать гневом своим. Его пути неисповедимы. Он может послать тяжкие испытания и праведнику и обогатить, осчастливить недостойного.

Таким отношением к материальным благам объяснялось, вероятно, и то, что редким исключением были в нашей местности кражи. Дворы и избы никогда не запирались на замок. Хозяйственный инвентарь всегда находился во дворе, под сараем, а мелкий инвентарь (топор, лопата, вилы, грабли и др.) оставался в саду или на огороде, — там, где производилась работа. Проходили мимо разные люди, но ни у кого не зарождалась мысль — взять оставленные предметы. А между тем этот инвентарь не у всех был, многие в нем нуждались, и все-таки не было мысли его украсть.

Правда, наряду с этим существовали воры-конокрады, воры, угонявшие даже коров, воры-специалисты по краже одежды. Для этих воров и замки не являлись препятствием. Они занимались воровством и со взломом и даже с убийством, если собственник, заставший его на месте преступления, оказывался беззащитным и мог быть нежеланным свидетелем. Но этих воров нельзя было причислить к числу рядового крестьянства. Это были организованные шайки, утерявшие психологию настоящего крестьянина. Чаще всего они не были даже выходцами того села, в котором производились кражи, и вождем их нередко являлся выходец из города, а по паспорту еще носивший звание крестьянина.

Если бы не случались войны, голод, смертность, мор на скота, да разное начальство не беспокоило, — горшечники не изменили бы никогда своего образа жизни, установленного с незапамятных времен. Они не ощущали надобности в более близком общении с городскими жителями, да и город со своей стороны не спешил поделиться с ними своей культурой.

Удаленные от своего уездного города* Задонска, находящегося от них в 60 верстах, жители Карачуна были связаны с ним только административно. Они возили туда своих сыновей на рекрутские наборы* или ездили в суд в качестве свидетелей или обвиняемых.

В Задонске обретались мощи* глубоко-чтимого народом Святителя Тихона. Огромные толпы паломников шли туда из всех углов России в день его Ангела. Жители Карачуна также направлялись туда.

Нужно сказать, что уездное начальство тоже вспоминало о жителях Карачуна только тогда, когда наступал момент призыва к отбыванию воинской повинности и когда нужно было взыскивать с населения недоимки*. Не будь этого, село Карачун было бы для уездных властей одной из ничего незначащих географических точек. Культурных связей с городом не было никаких ; школы в селе не существовало.

Земская больница*, на обязанности которой лежала забота о здоровье населения, находилась в 40 верстах от Карачуна и далеко от обычных главных путей сообщения жителей.

Что касается ветеринарной помощи, крестьяне имели о ней смутное представление или даже не знали о ее существовании.

Разные земские натуральные повинности выполнялись ими по распоряжению местных властей : земского начальника*, волостного старшины*, писаря и сельского старосты*. В большинстве случаев они не знали даже, что выполняемые ими повинности предназначены Земству. Они не знали точно, что такое Земство*, чем оно занимается и какая польза от него крестьянству.

Заботы Земства о здоровье населения проявлялись, главным образом, во время больших холерных эпидемий и в форме оскорблявшей их чувства. Что касается других болезней, даже во время эпидемии скарлатины и дифтерита, уносившей 15-20 детей в день, жители Карачуна не видели медицинского персонала в своем селе.

Не видели они у себя никогда и живущего в уездном городе ветеринара, даже во время падежа скота, настоящего бича для крестьянской жизни. Никогда не принималось необходимых мер, чтобы болезнь не распространялась. Так как ветеринар находился в 60 верстах от Карачуна, он искренно признавался, что в течение своей 25-летней службы ему так и не удалось попасть в село Карачун. И это признание было сделано им незадолго до Первой мировой войны. Поэтому-то крестьяне даже не подозревали, что существуют заразные болезни и у скота и что с ними можно бороться. И кто мог объяснить им это ? Коновал, который посещал село раз в год кастрировать молодых жеребчиков и попутно «пускать кровь » лошадям ? Он же давал какую-то мазь, всегда одну и ту же, действительную, по его мнению, от всех накожных болезней. Этот коновал-знахарь* научился этому искусству на практике : оно передавалось от отца к сыну. Он лечил « своими средствами» и животных и людей и применял их одинаково. Что касается заразных болезней, он знал о них столько же, сколько и крестьяне, то есть ничего.

К тому же крестьяне объясняли эпидемические болезни и мор скота божьим наказанием, посланным им за их грехи. С этим был согласен и коновал.

В 10 верстах от села Карачун была больница, основанная принцессой Ольденбургской*, туда они иногда ездили. Там они и видели докторов (крестьяне произносили « дохтур ») и « сестричек / в белых халатах. Они обращались туда, когда болезнь затягивалась, и знахари не помогали. « Почему бы не поехать в больницу ? Все равно нечего бояться : « дохтур » хуже не сделает, а может-быть и поможет ».

Персонал земской больницы очень редко приезжал в село Карачун. Чаще всего приезжал фельдшер* для прививки детям оспы. Население и знало его больше, не боялось и верило в действенность и полезность этих прививок. Это доказывает, что недоверие населения к докторам объяснялось не их косностью, а их незнанием, отсутствием общения с медицинским персоналом. Встречи с последним были редкими. Так в 1891 году всю Воронежскую губернию охватила эпидемия холеры. В селах нашей местности медицинская помощь по борьбе с холерой ограничивалась, в большинстве случаев, посылкой фельдшеров и санитаров, роль которых заключалась в том, что они приходили в избы, где были умершие, и заставляли родственников класть покойника немедленно в гроб. Потом они обрызгивали его тело раствором извести и приказывали прибивать крышку сейчас же гвоздями до отпевания и выноса покойника из избы, что противоречило православным обрядам* и оскорбляло религиозные чувства. Часто никто не проверял, от какой болезни человек умер, и приписывали причину смерти холере, тогда как смерть происходила от старости.

Так было с моим дедушкой, которого обрызгали известью и похоронен он был без отпевания в церкви. Между тем не было оснований думать, что он умер от холеры. Он жил в избе, в которой жила многочисленная семья. Мой отец, сам его обмыл и в гроб положил. Никто из членов семьи, в которой жил дедушка, не только не умер, но и не заболел этой болезнью, хотя вся семья жила в чрезвычайной скученности, и дедушка должен был бы заразить сейчас же других своей болезнью.

Санитары нарушали испокон веков установившийся похоронный обряд, по которому гроб с покойником оставался открытым от дома до церкви и оттуда — на кладбище. Последнее целование и прощание с усопшим происходило в церкви, и только на кладбище гроб закрывался крышкой, которая прибивалась гвоздями. Крестьяне не допускали и мысли, чтобы можно было хоронить православного по-иному, и действия санитаров глубоко оскорбляли их религиозные чувства. В этом была основная причина, так называемых, холерных бунтов, которые местами принимали значительные размеры, угрожали опасностью вылиться в общее восстание.

Лишь немногие женщины села Карачун знали о существовании докторов-акушеров, и никто из них не пользовался помощью этих специалистов. Дети рождались с помощью « бабок-повивалок »* без всяких дипломов, научившихся путем практики. Когда же роды происходили в поле, далеко от села (и это случалось частенько), бабку-повивалку заменяла одна из женщин, уже имевшая детей. Если же роженица была в поле одна с мужем, то обязанности « бабки » выполнял муж.