Парусник в тумане

— А что считает Тедди? — Лили задумчиво накручивает рыжую прядь на палец.

— Первые две жертвы были без знаков, так? — Джеймс хмурится, вспоминая подробности. — И только у третьего был круг. У четвертого — трилистник. Мне не хочется говорить, но я боюсь, что будет пятый. А может, шестой. И самое веселое — мы не понимаем, чего хочет убийца. А личность последнего так и не выяснена.

— А первые два точно связаны с третьим? — Лили заглядывает в лицо брата снизу. Оно до смешного круглое, с едва заметным намеком на второй подбородок.

Джеймс утвердительно кивает. Потом пожимает плечами. И снова кивает.

Лили закрывает книгу и опирается о локти, болтая пятками в воздухе. От брата пахнет яблоками, и ей тоже хочется спуститься на кухню за пирожками, но на кровати слишком тепло и уютно, чтобы куда-то идти.

— Кто-нибудь видел мои колдографии? — Кричит отец из соседней комнаты. — Я не могу их найти.

— Я брала, пап, — отзывается Лили, сразу спрыгивая с кровати.

— Верни, пожалуйста, — отец заглядывает в комнату, и Лили видит в его глазах беспокойство.

Она облизывает губы и, оглянувшись на брата, тихо замечает:

— Не могу. Они… они у Петунии.

На лицо обрушиваются сразу несколько эмоций, и он кривится, не зная, какой уступить: бешенство, горечь, удивление и тоска.

— Ты хоть знаешь, как она шпыняла меня в детстве? — отец глубоко выдыхает и пытается не кричать, но голос не слушается. — Держала в чулане, кормила как котенка, пыталась запретить мне ехать в Хогвартс, называла маму ненормальной…

— Пап, пап! — Лили тоже повышает голос, и отец сразу же складывает руки на груди в оборонительном жесте. — Это ее сестра. Сестра, пап. И ей уже много лет. Она вернет, слышишь?

Лицо отца перечеркивает злая гримаса, которую Лили видит впервые. Неужели можно столько лет ненавидеть человека?

— Она их сожжет, — выдыхает он и, повернувшись к ним спиной, хлопает дверью.

Лили с минуту стоит на месте, не зная, что делать, и невольно тянется к двери. Как быстро и неумолимо изменились ее отношения с родителями: в детстве они всегда были рядом, но стоило ей переступить порог школы, и мама вернулась к обзорам квиддича, а папа сутками пропадал в Министерстве. Словно они, наконец, вздохнули и стали жить так, словно Лили никогда не было.

— Не надо, — Джеймс берет в руки справочник и спокойно листает. — Это пройдет. Вспомни, как они с Алом друг на друга орали.

Лили с сомнением качает головой. Ей жалко отца, стыдно перед ним — так стыдно, что щеки покрываются пунцовыми пятнами, но и Петунию ей жаль. Она только сейчас поняла, как ей не хватало сестры все эти годы. Разве человек не имеет права раскаяться? Не раздумывая, она хватает со стула мантию и, накинув ее на плечи, зачерпывает из шкатулки немного Летучего Пороха.

— Косой переулок, лавка Дженкинса!

В нос ударяет пряный — и одновременно перченый — запах, и Лили оглушительно чихает. Сквозь выступившие на глаза слезы она видит только очертания предметов, спрятанных в коричневом полумраке, и тусклый желтый свет справа от себя.

— Привет, — удивленное лицо Джастина выныривает из ниоткуда. — Ты чего так поздно?

Лили смахивает выкатившиеся на щеки слезы и моргает. Предметы постепенно приобретают очертания, поочередно появляясь из сумрака. Огромный черный шкаф с энциклопедиями, несколько прилавков с многочисленными специями и благовониями, подписанные разноцветными чернилами. И фиолетовые стены с изображениями растений.

Лили снова громко чихает.

— Кажется, у тебя аллергия на мою работу, — усмехается Джастин и протягивает ей кусок чистого белого холста. — Дыши через него.

Холст на удивление ничем не пахнет, и Лили с облегчением прикладывает его с носу. Карие глаза Джастина хитро блестят в пряном сумраке. Он привлекает ее к себе за плечи и целует в макушку.

— Хочешь, зайдем в кофейню?

Лили молчаливо кивает и, не переставая прижимать холст к покрасневшему носу, поспешно выходит в прохладный майский вечер. Солнце давно село, и в Косом переулке зажглись фонари, привлекая мотыльков.

Ее сердце стучит быстро-быстро, отбивая неведомый ритм. Нужно сказать ему. Сейчас. Сказать, что запуталась, что не понимает. Что потеряла себя в этом разноцветном мире и не знает, куда идти.

Джастин обнимает Лили за плечи. Они медленно идут по улице, прижимаясь друг к другу.

— Ты последние дни где-то витаешь, — замечает он, искоса глядя на ее профиль. — Больше, чем обычно. Наверное, встречаешь рассветы без меня? Я тогда все испортил?

Лили вдруг останавливается. В его глазах — смешинки, да — смешинки! Она ненавидит, когда смеются над тем, что ей дорого. Все ненавидят.

Больнее всего то, что он прав — она сидела на берегу, на песке, подстелив полосатый плед, и ждала парус — и туман. Но парус не появляется уже больше недели, а туману слишком тепло, и он прячется в низинах.

Но еще больнее — то, что над ней смеется Джастин. Человек, который знал ее всю школу, который бок о бок с ней безобразничал на уроках и отрабатывал наказания в теплицах профессора Долгопупса. Как люди меняются так быстро, что она не успевает замечать? Одни расстаются, другие сходятся — хотя никто из них в ее голове не подходит друг другу.

Лили встряхивает волосами, с вызовом смотря в его усталое лицо. И вдруг понимает, что действительно ничего к нему не чувствует. Ничего. Дело не в Люпине. Она не знает, чувствовала ли когда-нибудь что-то, кроме симпатии. В одну минуту человек, который только что касался ее, прижимал к себе — становится далеким, как материк. С Лили всегда так. Это ее проклятие, от которого нет противоядия: стоит ее ранить, стоит сказать что-то, что кажется ей чудовищно неправильным — и человек мгновенно становится маленьким, ничтожным, отдаляется на расстояние крика.

— Думаешь, я не понимаю? — спрашивает Джастин тихо, продолжая ее разглядывать. — Ты сейчас стоишь, вся такая красивая и надменная, и говоришь себе: «Да кто он такой? Всего лишь мальчишка, продающий пряности? Мерлин, да я таких сотню найду».

— Джастин…

— Не найдешь, Лили, — прерывает он и отчего-то злится. — Ты влюбилась в какой-то парус, в море, в мечты, в свой колдограф — нормальные люди так не живут. Даже твой отец так говорит: «Моя Лили еще не выросла». Вечно от меня хочешь каких-то нежностей, а ты сама умеешь их давать? Когда последний раз я слышал от тебя хоть что-то нежное?

Ее щеки не алеют. И глаза не вспыхивают. Только ветер играет волосами.

— Давай расстанемся друзьями. Все и так понятно, — Лили протягивает ему холст. — Нам просто было хорошо, без всяких обязательств. Теперь мы оба выросли и…

— Я вырос, Лили, — он мотает головой. — Но не ты.

— Просто ты не понимаешь, что расти можно по-разному, и мне очень жаль тех, кто, вырастая, запирает себя в лавке пряностей, носит костюмы, говорит только нужные слова, читает только нужные книги, ходит только на полезные встречи. Уж лучше умереть, чем так, — ее голос дрожит напрасно, потому что он все равно не поймет.

Джастин пожимает плечами.

Они некоторое время смотрят друг на друга, потом молча идут в разные стороны.

Обрывок холста белым пятном остается лежать на земле.

Скорпиус

Альбус локтем отодвигает кружку с недопитым элем и вытаскивает исписанный кусочек пергамента. Скорпиус сразу узнает этот кривой почерк с косой «р» — почерк Люпина.

— Первые два погибших были магглами, — произносит Альбус, вертя пергамент липкими пальцами. — Третий — волшебник, магглорожденный, четвертый, который сейчас в Мунго, тоже.

Скорпиус бросает на него мрачный взгляд. В голове шумит после выпитого вина, и третья чашка кофе не помогает очнуться из напавшей сонливости.

— Сколько времени проходит между убийствами?

— Примерно три недели, — Альбус заглядывает с кружку и нюхает эль.

— У нас три недели, чтобы выяснить, кто убийца, зачем ему рисовать на жертвах и где он их ищет, а еще лучше, как он выбирает конкретную улицу, — Скорпиус скептически улыбается и откидывается на мягкую спинку стула. — Иначе нас ждут два трупа полукровок и два чистокровных. При лучшем раскладе.

Альбус разом допивает эль и морщится.

— Придется искать. Ты разговаривал с отцом? У них в отделе все тихо?

— Попробуй, убей иностранца, вся конфедерация на уши встанет, — Скорпиус качает головой. — Нет, не разговаривал. Я дома уже почти месяц не живу. Вижусь с отцом только на работе.

— И как он? — Альбус машет бармену, прося добавку.

Скорпиус не отвечает, поеживаясь. После вина и кофе ему то холодно, то бросает в жар. И признаваться, что с отцом они давно не разговаривали, ему тоже не хочется. После смерти матери отец отдалился от всех, потерял интерес к жизни. На работу он ходит только потому, что так надо — и потому, что она тонкой ниткой связывает его с миром живых.

В сумраке за окном мелькает тонкая фигура Лили, и Скорпиус, словно очнувшись, поднимается со стула. Часы над барной стойкой глухо бьют десять.

— Если узнаешь еще что-то, пришли сову, — говорит он торопливо и кладет на стол несколько сиклей.

Тягучая, влажная темнота вечера, тускло освещаемая фонарем, приводит его в чувство. Дафна, вино, колдографии матери остаются там, в солнечном дне, и пора возвращаться к Розе. Она наверняка ждет его, сидя на кухне в обнимку со справочником по древним рунам.

— Эй!

Скорпиус покорно останавливается и оборачивается: Лили идет ему навстречу, накидывая на плечи теплый синий платок. Она какая-то другая: глаза болезненно блестят, и губы — краснее маков, а волосы спутанными локонами лежат на груди.

— Там Альбус?

Скорпиус кивает.

Лили останавливается в двух шагах и нервно улыбается.

— Я так и поняла. Вернулась, хотела ему сказать… И передумала.

— Сказать что?

— Что я с Джорданом рассталась, — Лили произносит это, задрав голову, но на лице у нее отчаяние.

— У тебя есть колдографии с бабочками? — вдруг спрашивает он, смотря на ее дрожащие губы. — Мама любила бабочек. Особенно голубых. И желтых.

Лили молча, трясущейся рукой протягивает ему снимок: на нем три разноцветные бабочки порхают над бледными ромашками. Скорпиус кивает и прячет колдографию в карман. От осознания того, что мать никогда больше не поговорит с ним, не увидит того, что видит он, сердце наполняется горечью. Он медленно разворачивается и уходит, оставляя Лили стоять посреди улицы.

Скорпиус палочкой отворяет дверь и, осторожно приоткрыв ее, заглядывает в прихожую. Темно. И на кухне не горит свет. Пахнет свежим бельем и зубной пастой.

Он проходит в спальню, на ходу повесив пиджак на кресло. Расстегнув ремень и стащив брюки, Скорпиус аккуратно складывает их на тумбочку и залезает под одеяло. Роза спит, повернувшись к нему спиной и подложив одну руку под подушку. Ее округлое, налитое плечо выглядывает из-под одеяла, и у Скорпиуса бешено колотится сердце.

Она нужна ему. Сейчас. Она — спасение от пустоты.

— Роза, — он наклоняется к ней и покрывает лицо поцелуями. — Роза, я дома…

Она вяло отмахивается от него, что-то бормоча, но Скорпиус не останавливается. Она слишком манящая. Он обнимает ее, прижимая к себе, не прекращая целовать.