Волосы циннвальдитового цвета

— Курков? — окликнул Артема кто-то.

— Да, — нехотя ответил Артем и поднял голову. Он несколько удивился, увидев перед собой Павла Григорьевича.

— Тебя, кажется, Артемом зовут? — спросил бывший начальник.

— Да.

— Не занят, составишь мне компанию? Тут есть кафе неподалеку, пиво продают, какого ты в жизни не пробовал.

Артем посмотрел на часы.

— А не рановато ли для пива, Павел Григорьевич? — спросил он.

— Я угощаю, глупо отказываться.

Курков пожал плечами.

— Как знаете.

Кафе располагалось в скверике, в стороне от дороги. Число нелепых кадок с деревьями вокруг кафе резко возросло, видимо таким образом хозяин старался создать некую атмосферу расслабленности. Но шум проносящихся автомобилей, грохот двигателей старых автобусов, урчание моторов маршруток рушили затею владельца. Здесь, как и в любой другой точке делового центра города, можно было думать только о работе.

Павел Григорьевич выглядел плохо: иссиня-черные круги под глазами, щетина, неестественная бледность. Пальцы левой руки нервно подрагивали до тех самых пор, пока он не приложился к кружке пива. Артем вспомнил, каким был его начальник всего полтора часа назад: уверенный в себе, контролирующий ситуацию человек, вынужденный сообщить плохую новость своим подчиненным. Теперь напротив Куркова сидел подавленный, побитый жизнью мужчина.

Гадать о причинах произошедшей с начальником перемены Курков не стал, знал, что тот обо всем сам расскажет. Пить купленное Павлом Григорьевичем пиво он тоже не торопился. Беседовать Курков предпочитал на трезвую голову. Бывший начальник недолго хранил молчание. Еще раз приложившись к кружке, не глядя в глаза Артему, он начал бормотать себе под нос, сначала тихо и неразборчиво, потом всё громче и отчетливее.

— … второго носит. Вот посмотри, — он запустил руку в карман брюк, достал оттуда свою идентификационную карточку, вставил ее в терминал, установленный у края стола, ввел пароль. Из-под стола выдвинулся монитор, на нем высветилось приветствие, механический голос произнес:

— Здравствуйте, Некипелов Павел Григорьевич! Доступ к службам международной информационной сети предоставлен.

Ловко прыгая от одной страницы к другой, Павел Григорьевич добрался, наконец, до фотографий своей семьи.

— Вот она, моя красавица, — он ткнул указательным пальцем прямо в монитор, словно пытался приласкать свою белокурую дочурку лет пяти. — Жена на шестом месяце. И они хотят меня уволить.

— Вас тоже? — новость удивила Артема.

Он кивнул, достал из кармана сигареты.

— Зажигалки не найдется? — спросил он у Артема.

— Только спички, — Курков вытащил коробок и протянул его своему бывшему начальнику.

— Извините, — к их столику подошёл официант. — Я обязан предупредить вас, что за курение полагается доплата. Таковы условия хозяина.

Павел Григорьевич кивнул, жестом попросил официанта удалиться.

— Просто хотел предупредить. Не буду вам мешать, — ответил мужчина и ушёл.

— Посмотри на него, — продолжил Павел Григорьевич. — Лет двадцать пять, наверное, ни детей, ни семьи. Работает мальчиком на побегушках, на что будет жить в будущем, сам, наверное, не знает. А мне только о том думать и приходится.

Он снова перевел свой взгляд на монитор, пролистнул несколько страничек, отыскал фотографию, на которой он обнимал жену и дочку. Супруга Некипелова была довольно миловидной, хотя и не молодой: красивые ржавого цвета волосы едва доставали до плеч, улыбка осторожная, но приятная, в уголках губ много морщин, глаза серые, большие. Дочь походила скорее на мать, чем на отца. В целом Некипеловы производили впечатление счастливой семьи.

— У вас красивые жена и дочь, — сказал Артем.

Павел Григорьевич несколько раз кивнул, затянулся сигаретой, затем прикончил свое пиво. Вздохнул.

— Я ведь не коренной. Переехал сюда лет в пятнадцать. Отец был выдающимся инженером, ему даже не пришлось вносить взнос собственнику на право въезда — компания оплатила все расходы. Мать не хотела ехать. Я тоже побаивался. Наслышан был об условиях, которые ставили ребята из «Либертарианца». Но отец нас убедил. Говорил, это временно. Обещал быстро скопить нужную сумму и перебраться на запад. Хотел стать собственником. Рисовал картины будущего, где мы будем жить на нашей земле, сдавать её приезжим. Грезил о том, как организует собственное предприятие, хотел начать производить полупроводниковые транзисторы. Удивительное дело: передовик на производстве, он был дремучим консерватором. Выступал против генной инженерии, недолюбливал собственников. Его ведь и в проекте не было, когда наступил постгосударственный период, помнить о прошлом ничего не мог, а все повторял мантру о том, как раньше, когда существовали государства, было хорошо и как сейчас стало плохо, — Павел Григорьевич вздохнул.

— Умер он через год, после того, как мы переехали сюда. Пришлось матери идти на работу, но ее скромный заработок не позволял нам оплачивать квартиру, которую отец получил от компании. Съехали в менее престижный район, когда денег снова перестало хватать, переехали еще дальше от центра. Слава богу, до выселок мы так и не добрались. Не представляю, кем бы я вырос. Отец скопил достаточную сумму для моего обучения, поэтому я получил достойное образование и сумел удачно устроиться. И ведь до сегодняшнего дня верил, что жизнь у меня счастливая. А оно вон как вышло.

Павел Григорьевич затушил тлевшую сигарету, заказал себе ещё пива.

— С женой познакомился, когда уже преуспевал. В Берлине, на конференции. Нас пригласили представить новую модель электромобиля. После выступления организовали, как это называется, ну когда ешь стоя…эээ. Фуршет, кажется. В общем, организовали его, а она была в числе обслуживающего персонала. Я ведь немецкий знаю, вокруг одни немцы, сам не пойму, отчего вдруг заговорил по-русски. Она как услышала, сразу заулыбалась, подошла поздороваться. Ведь как думал — Берлин, почти как Лондон, если русских там и встретишь, только состоятельных. Ан нет. Она едва сводила концы с концами, я ее пожалел, позвал с собой. Без раздумий согласилась. Страшно представить, сколько возни было бы в государственный период: оформлять бумажки, гражданство, а тут плати взнос за въезд и никаких проблем. Живи, где хочешь. Так вот обзавёлся семьёй, — в этот момент принесли пиво, Павел Григорьевич поблагодарил официанта, отхлебнул немного из кружки, достал вторую сигарету, закурил. — Самое гадкое — до сегодняшнего дня и не думал сомневаться в жене. А сейчас начинаю думать, уж больно быстро она согласилась переехать. Никак решила, что русский-то жених перспективный, да ещё и наивный. Дурашка, одним словом. Выскочить за него, да жизнь себе обеспечить. Была ли любовь? Я и не помню-то толком, — он тяжело вздохнул. — Всякие гадости лезут в голову, начинаю подозревать измену. Мне когда сказали, что увольняют, я всю ночь не спал. Думал, пропал. А потом вспомнил, что накоплений-то у меня немало. Останься я с дочкой один, смог бы и дальше платить по процентам. Но даже если начать разводиться, забрать у матери ребенка не так-то просто. Вот если бы за женой грешок какой водился, другое дело. Пришла идея взятку дать кому-нибудь из службы безопасности, чтобы они данные с ее видеопамятью подняли. Вот так, — Павел Григорьевич, с силой вдавил недокуренную сигарету в пепельницу, схватился двумя руками за виски. — А утром проснулся, стыдно стало. Всю жизнь рука в руку с ней шли, а как только тяжелые времена настали, я сразу стал думать, как от неё избавиться. Но самое страшное, — голос Павла Григорьевича задрожал, — ночью, ворочаясь с боку набок, я думал не только о том, насколько проще будет платить кредиты без жены. Пожалуй, избавься я от дочери, протянул бы до конца жизни на скопленную сумму. Помнишь, как про официанта сказал, мол, нет у него ни жены, ни детей. Вроде как осуждал это. А на самом деле завидовал. Одному ведь легче. Все эти сказки про преемственность поколений, ерунда про продолжение рода — за этим ведь ничего не стоит. Даже анекдот есть, про успешного мужика, которому друзья советовали обзавестись детьми. Он их спрашивает зачем, а они ему — помирать будешь, а воды принести некому. Ну, послушал он их, женился, детей завел. Все нервы себе вытрепал, до седых волос работал, жена пилит, дети вечно клянчат чего-нибудь. Так вот и дожил до смертного одра. Помирает, значит, и молчит. Родственники вокруг кружатся, сын, к примеру, спрашивает: «Отец, тебе чего-нибудь принести?». А он лежит на постели, думает-думает, а потом и изрекает: «А пить-то и не хочется», — Павел Григорьевич захохотал дурным смехом. — Понимаешь? Всего себя вложил, ради кружи воды на смертном одре, а в итоге она ему на фиг не нужна, — нервно поерзав на стуле, Павел Григорьевич разом опрокинул очередную кружку, посмотрел на Артема. — А ты чего своё пиво не пьешь?

— Да что-то не хочется, — ответил Курков.

— Может тогда чего покрепче?

Артем снова пожал плечами. Павел Григорьевич позвал официанта и заказал коньяк. Дождавшись, когда принесут рюмки на подносе, Павел Григорьевич разом опустошил свою и, не закусывая, продолжил.

— Мир изменился, Артем. Как его сейчас называют, традиционное общество, ну то есть когда сын кормит отца, оно стало невостребованным. Сегодня, живя в одиночку, можно целиком и полностью обеспечить себя до старости. Дети… они ведь из экономической необходимости превратились в предмет интерьера. Как собаки. Держат только для красоты. Но что-то такое, — захмелевший Павел Григорьевич стал энергично размахивать в воздухе правой рукой, словно пытаясь ухватить ускользавшую мысль, — что-то неправильное в этом есть. Ведь индивидуализм, доктрина индивидуализма, провозглашенная отцами-основателями нашего свободного общества, она ведь противоречит этим принципам, — он зарычал, приложил ладонь ко лбу. — Что-то я никак не могу сформулировать. Давай лучше на примере объясню. Богатые люди, когда обзаводятся детьми, любят повторять, мол, мы отыскали ту самую главную ценность в жизни, теперь мы знаем ради чего живем. Городят огород и прочую банальщину. Но когда говорят об этом, глаза их становятся такими печально-тоскливыми, что становится ясно — никакого смысла жизни они не нашли. А дети — помеха на пути истинной цели существования этих людей. Знаешь, в чем она заключается?

— В выплате процентов по кредитам, — пробормотал Артем, вспомнив сон в метро.

Павел Григорьевич дурно захохотал.

— Они ж богачи, у них с этим проблем никогда не возникает, — начал было он, но осекся. — Хотя доля правды в твоих словах есть. Но дети-то, дети усложняют выполнение этой самой задачи. Приходится брать новые кредиты, платить больше, работать больше и ничего взамен. Живи они бездетными, существуй в своё удовольствие, следуй доктрине индивидуализма — не знали бы бед. А детей заводят лишь как дань прошлому, когда в людях жила наивная вера о том, что в старости о них позаботятся. Понимаешь?

Артем кивнул, размышляя о чём-то своём. Павел Григорьевич, ухватил вторую рюмку коньяка, выпил и её, наклонил голову, словно бы погрузился в тяжелую думу.

— И так всю ночь, представляешь? Всю ночь обдумывал эти гадости. И знаешь что? — он резко поднял голову и посмотрел Артему в глаза. — Я понял: все это чушь! Вранье! Глупости! Бред! Гон, если хочешь! Самая низкопробная, самая грязная и циничная ложь в истории человечества! Доктрина индивидуализма не выдерживает никакой критики и рушится. Если бы людьми двигали одни лишь эгоистические мотивы, мир был бы совсем другим. Может быть даже лучше, чем реальный, но ни в коей мере не подобный ему. Мы, как дети, пытаемся себя убедить в сказке, которую сами и придумали. Жить для себя и в свое удовольствие, ну, в крайнем случае, ради семьи… Нет. Есть нечто иное, какая-то деталь, которую мы выпускаем из внимания. Пытаемся охарактеризовать ее такими словами как сострадание, любовь, преданность, верность, дружба. Короче то, что размыкает закольцованный на себя индивидуализм, ставит некоторые внешние по отношению к нам явления выше личных интересов. Заставляет Атланта согнуть спину. И не потому, что мы от этого выиграем, извлечем какую-то выгоду. Нет, сама забота о ближнем становится целью, смыслом и содержанием. Кстати, о содержании…