Карантин

А вот и первый звонок. Здравствуйте. Представьтесь, пожалуйста.

Голос в эфире: Меня зовут Феликс Макаров. Я программист. Мне двадцать пять лет. Я хочу прочитать небольшой рассказ-эссе. Он называется "Моя коррида".

Паша: Прошу вас, Феликс, смелей.

Феликс: Я хочу предварить рассказ посвящением: "Памяти моего соседа и старшего товарища Виктора Насимова посвящается."

Паша: Как?! Вы были соседями?! Это здорово! Я хочу сказать, это хорошо, что вы в нашем эфире. Очень-очень рад. Вам слово.

Феликс:

МОЯ КОРРИДА

Коррида — это красное и желтое. Желтый диск солнца и алое мельтешение мулеты. Или кровь на песке. Но коррида — это также вороненая чернота лоснящегося бычьего бока. А это уже несколько центнеров мускулистой, тупой, необузданной тьмы.

Он — бык — танк. Сбросивший жалкие ухищрения камуфляжа, представший во всем своем страшном великолепии. Могучие рога его круто выгнуты в моем направлении. Если их линии продолжить, то они пересекутся на моей груди. И я почти чувствую, как сердце мое учащенно бьется в незримом перекрестье смерти.

Бык пока неподвижен. Он еще спокоен и чуть ли не спит. Но в глазах уже тлеет злобный огонек и зрачки ловят красную мулету, которой я его дразню.

Красное и черное. Это цвета антагонизма. Кто-то сегодня умрет. То ли это будет бык. И алая кровь озарит место его упокоения. То ли я. И черное солнце навек вспыхнет в моей отлетающей памяти.

Я лишен права уйти без боя. Трибуны знают это и напряженно молчат. Кто-то ставит на красное, кто-то — на черное. Идет торг на смерти. Самый доходный и бессмысленный.

Бык медленно идет ко мне. Сонное выражение покинуло его глаза. Теперь он насторожен и собран. Сейчас он кинется на меня! А все мое оружие — тонкая полоска толедской стали. Правда, она остро отточена. Но все равно — безделушка. Главное мое оружие — мулета. Она, как флаг!

Сотни килограммов тренированных мышц летят на меня!.. и пронзают пустоту. Я успел увернуться.

Бык слегка обескуражен, точней, смущен. И это его злит. Поэтому, быстро развернувшись, он опять мчится ко мне, дробя стеклянные черепки тишины галопирующим громом.

Вот она — арена! Места много. Но бежать нельзя. Нельзя терять присутствия духа. Иначе приближающийся топот и храп в спину, и солнце, мелькнувшее в глаза и тяжелое падение на песок. А еще через мгновение он пригвоздит тебя рогами к земле.

…надо увернуться! В последнее мгновение бросить свое ослабевшее, ватное от ужаса тело мимо этого сгустка тьмы.

Пронесло!

Бык тормозит в нескольких шагах и, разворачиваясь, снова кидается на меня. Но непогашенная до конца инерция проносит его явно в стороне. Нет нужды уворачиваться.

Я атакую! И бандерилья глубоко вонзается в мощную холку зверя. Комариный укус для него. Но я чувствую себя после этого уверенней и сильней.

Как он несется! В этот раз не спастись! Я не знаю, куда мне кидаться. Влево? Или вправо?

Чет или нечет? Красное или черное? Когда на кону жизнь и нельзя ошибиться?

Это, как лобовая атака! Разум не успевает подсказать, но подсознание в последний крошечный миг сбрасывает меня с траектории рогов.

…я лежу на песке. Песок в глазах. А сбоку опять нарастающий топот. Как в тумане вижу черную блестящую молнию, пронзающую пространство.

Рывок!.. бросок!.. и рог касается только ноги.

Жалкое, слабое тело просит пощады и жизни.

— Выноси!

Несколько минут я беспорядочно мечусь в кругу арены, одержимый страхом. Но постепенно возвращается зрение. Хотя пот заливает глаза. Возвращается рассудок. Хотя бык с прежней яростью кидается на меня.

Делать нечего. Если не я — его, то он убьет меня. Предельно простая формула. И к чертям собачьим философию. Туда же эстетику. Я не умею убивать. Следовательно, не умею этого делать красиво, как профессиональный торреро. Я убью его так, как смогу.

Он тоже устал. Но ярость его не ослабла. Как и желание прикончить меня. Как и уверенность, что он это сделает.

Он опять летит в меня! Но я уворачиваюсь и успеваю сделать выпад.

— Получай!

Уже несколько бандерилий раскачивается в его мощном загривке. И кровь сбегает с холки и орошает песок. Но это только добавляет ему злобы.

Наконец, кто-то сует мне в руки шпагу. Мой последний шанс. И я его использую. Кровь хлещет из ноги, правая рука, пробитая в предплечье, висит плетью. Плевать! Я — левша.

Он уже не несется с неотвратимостью слепого паровоза. Он, тяжко ступая, идет ко мне. Он ослаб от потери крови и усталости. Но он знает это и обо мне. И что ему жалкая шпажонка?!

— Ну, иди же! Иди-и-и!

Он останавливается передо мной, собирая силы для последнего удара. И я вижу, как в глазах его копится смерть. Вот он со-гнул-зад-ни-е-но-ги-при-ме-ри-ва-ясь-к-прыж-ку-Вот-он-на-вел-ро-га-но-на-ка-ко-е-то-мгно-ве-ни-е-уп-ре-див-е-го-я

Д

Е

Л

А

Ю

ВЫПАД!…

Паша (после некоторого молчания, растроганно): Блеск! Это потрясающе! Я уверен, что наше жюри по достоинству оценит ваше произведение. Я думаю, вы первый кандидат в победители нашего конкурса.

Феликс: Знаете, Паша, от награды я, пожалуй, откажусь. Не надо мне ничего. Прощайте.

Паша: Подождите!… Ну, как же это?! Ну, что ж, очень жаль. Я думаю, Феликс вполне заслужил бы первую премию. Но меня радует, что он поднял планку в нашем конкурсе.

Наше время в эфире, к сожалению, истекает. На прощание я хочу, чтобы вы послушали хит от российского певца Витаса. (В эфире звучит музыка.)

* * *

Четверо участников предстоящего совещания сидели в приемной Вершителя в некотором недоумении. Впрочем, недоумевали только трое. Четвертый — главный чекист — сидел молча, с непроницаемым лицом. Он знал, в чем дело. Но делиться своим знанием ни с кем не собирался. Более того, свое знание, понимание причин возникшей заминки он привычным усилием воли загнал на задворки сознания, понимая, насколько это знание опасно, насколько непредсказуемы его последствия.

Недоумение большинства было вызвано непонятной задержкой совещания. Вот уже полчаса они томились в приемной. Что, при почти маниакальном пристрастии Вершителя к дисциплине и пунктуальности, было более чем необычным.

А знал главный чекист следующее: сегодня личный врач Вершителя, а вкупе с ним и главный онколог, должны были сообщить хозяину результаты последних, повторных, анализов. Здесь важно было то, что это были именно повторные анализы.

Чекист вообще полагал, что сегодня совещание, посвященное итогам событий в Ущелье, не состоится. Потому что повторные анализы подтвердили опасения медиков, возникшие еще месяц назад. Еще тогда на стол чекиста легли данные первых анализов. Сам бы чекист ни за что в жизни не смог бы разобраться в этом наборе цифр, непонятных медицинских терминов, если бы не комментарий специалиста, эти бумаги доставившего. В крови Вершителя обнаружился некий дисбаланс, явно показывавший, что начался убийственный необратимый процесс.

— Насколько точен этот диагноз? — осторожно спросил чекист.

— Мы обязаны провести повторные анализы.

— Он знает? — на всякий случай спросил чекист, хотя точно знал, что без его ведома, Вершителю ничего докладывать не станут.

— Нет-нет! — воскликнул специалист. — Ни в коем случае. Кроме того, до проведения дополнительных анализов, мы просто не имеем права информировать об этом пациента.

До чекиста сразу дошло и понравилось это определение "пациент". Впрочем, специалист ничего не заметил. Голова его была занята несколько иным: возможными последствиями болезни "пациента". Впрочем, размышления его протекали в целом в медицинском русле. Иное дело, чекист. О, в его голове сразу стали выстраиваться всякие сложные комбинации. Но в общей картине не хватало нескольких штрихов. Поэтому он спросил специалиста:

— Когда будут известны результаты повторного обследования? И, в случае, если они подтвердят первые анализы, сколько времени отпущено "пациенту"?

Некоторая бестактность чекиста, точней, некоторая этическая некорректность, выбила мысли специалиста из медицинской колеи.

— Болезнь может иметь разное течение, — осторожно сказал специалист. — И потом, по первым результатам ничего прогнозировать нельзя.

Чекист понял свою оплошность и педалировать не стал. Специалист ушел. А чекист откинулся на спинку своего — такого ненадежного — кресла и задумался. Будущее и прежде не казалось ему безмятежным. Ныне оно таило новые опасности…

Вопреки ожиданиям чекиста, совещание все же состоялось. Вершитель не казался подавленным. Впрочем, особого оптимизма тоже не излучал. Поведение его было обычным. И только чекист пристрастным оком вылавливал чуть заметные признаки нового расклада в сложной шахматной партии.

Между тем, министр обороны докладывал, что мероприятия в Ущелье близки к успешному завершению. Хотя все прекрасно осознавали реальное содержание событий, все же существовал своеобразный этикет, заставлявший всех прибегать к некоторым иносказаниям. Поэтому министр обороны, желая сообщить о том, что, вероятно, в живых в Ущелье уже никого нет, облек это в такие слова:

— Наша задача выполнена. Данные визуальной и авиаразведки позволяют сделать вывод, что вся подконтрольная территория очищена от нежелательного присутствия.

Именно здесь обостренный слух чекиста отметил в поведении Вершителя, чуть заметную девиацию, когда тот спросил:

— Это точно? Никого не осталось в живых?

Вопрос был слишком в лоб. Вершитель, обращаясь к чекисту, сказал

— Пора пускать твоих волкодавов. Надо тщательно прочесать всю зону. Ошибки здесь недопустимы.

Вершитель был несколько нетерпелив. Но надо отдать ему должное, его не выбила из колеи роковая новость. Сейчас его больше занимала другая мысль: знает ли кто-нибудь еще? Потому что, если знает, каждый постарается использовать это по-своему. Впрочем, Вершитель, возможно, еще не осознал до конца, не усвоил эту новость эмоционально. Как грамотный, многоопытный тактик он в первую очередь стал просчитывать возможную реакцию будущих наследников. А, может быть, это была первая подсознательная защитная реакция.

Только поздно вечером, после непродолжительного общения с внуком, после вечернего чая, сервированного бывшей стюардессой в комнате отдыха, примыкавшей к спальне, после обязательных гигиенических процедур перед сном, Вершитель вдруг осознал, что дни его сочтены. Это было неожиданно и неприятно. И страшно, потому что он не осознавал себя больным, ущербным. Никаких болей или недомогания. Может, врут медики? Может, это ошибка? Ведь бывает же?.. Нет. Не ошибаются. Что, им жить надоело? Нет. Значит, все, конец. Как это бывает? Он стал вспоминать моменты из своей долгой жизни, когда смерть опасно близко проходила мимо.

Да, было. В очень далеком прошлом. В полтора года, как рассказывала ему мать, у него была страшная простуда с очень высокой температурой. Бессознательное состояние. Их семья тогда жила в кишлаке. О "скорой помощи" тогда на селе и не мечтали. Районная больница была далеко. Врачей в кишлаке не было и в помине. Семья уже была внутренне готова к потере. Впрочем, уже не первой.