ПЛАХТА: Юго-Восток

* * *

Как же счастливо я жила! Работала детской медицинской сестрой в роддоме на проспекте Мира. Сутки отдежурю, трое — дома. Хватало времени на всё: побаловать домочадцев плюшками-ватрушками, навести в доме порядок, подкормить розы и выгулять собаку. Коллекционировала люки. Прогуливалась по старому городу, рассматривала довоенную кладку и люки, датируемые 1936 и 1939 годами. Фотографировала их в телефон и на досуге внимательно изучала каждую загогулину. Обожала бывать в краеведческом музее и на старом еврейском кладбище.

Муж у меня математик, преподает в ВУЗе и оперирует цифрами. Я романтическая барышня, витающая в облаках. Он изначально предвидел события. Мне же нравилось находиться в своем комфортном мире.

24 февраля смена прошла как обычно, за исключением всеобщей растерянности. Через несколько дней в больнице резко увеличилось количество пациенток. Роженицы съехались заранее, так как не знали, смогут ли добраться к началу родового процесса. Свет за день пропадал несколько раз, а у нас — операционные, недоношенные детки. Вечером собрались на пятиминутку и стали решать, как жить дальше. Стреляли уже мощно, и многие понимали, что завтра рискуют на работу не попасть. Я утверждала, что буду, как штык, так как живу в предельной близости. Заведующий родильным отделением подолгу смотрел в окно и щелкал шариковой ручкой. Я считала щелчки и с трудом себя сдерживала. Они звучали замедленно, как при синусовой брадикардии. В те дни уже разбомбили склады с едой, а по окраинам — военные части.

3 марта мы ощутили весь ужас происходящего. В роддоме стало холодно и сыро. Генератор с трудом обогревал операционные блоки и палату новорожденных, но для женщин после кесарева сечения и палаты патологий тепла не хватало. Еду готовили на кострах. Там же грели привозную воду. Несколько врачей не смогли заступить на дежурство из-за боев.

8 марта выдалась самая тяжелая смена. У нас закончилась еда. В палатах плюс одиннадцать. Родившие продолжали жить в больнице и у многих на нервной почве пропало молоко. Смеси стали большим дефицитом. Проблемно достать, еще сложнее развести кипяченой водой. Младенцы плакали от холода и голода. Их грели в нескольких одеялах. Некоторые сотрудники перебрались в роддом, так как их квартиры разнесли снаряды. Жили в сестринских и смотровых целыми семьями. В тот день военные поджарили на костре маленькие кусочки мяса, накормили пациентов и персонал. На момент авиаудара у нас находилось сорок не родивших женщин и около семнадцати родивших.

9 марта муж встретил с работы и сопроводил домой. В полдень мы хотели пробраться к моим родителям, но не смогли. Их район погрузился в непроглядный дым. В 14:00 произошел удар по роддому. Он прозвучал гулко, и казалось, мой череп треснул. За первым взрывом — еще один. Пришлось сжать голову двумя руками и держать до самого вечера. Боялась, что расколется на две части, как переспевший арбуз. Внутри застыл крик. Как же наши рожающие, рожденные, первородки?

Невзирая на происходящее, мыслей об отъезде не допускала. Готова была жить в блокаде полгода, главное — в своем доме и на своей земле. Радовалась, что есть запас орехов (целых четыре килограмма). Рассчитывала на них продержаться. В подвал ни разу не спускались, хотя жили на пятом этаже. Под землей своего горя хватало.

15 марта дали коридор, но я ни в какую, покуда не явился знакомый и не огорошил, что район моих родителей стерт с лица земли. Никого в живых не осталось. Я выслушала и ничего не ощутила. Тело сковало льдом. Отдаленно понимала, что в городе больше ничего не держит и с каждым днем становится все опаснее. Нас бомбили по расписанию: в 05:00, 11:00, 14:00. Приготовить на костре — большая удача. Соседа во время варки супа убило осколком. Муж все взвесил, погладил по голове, как маленькую, заставил надеть его лыжные штаны и провел инструктаж как себя вести во время массированного обстрела. Потребовал повторить услышанное несколько раз.

На выезде из города у нас сломалась машина и пришлось остановиться у бывшей свекрови. В ее доме уже закончились все двери и окна. Муж, наблюдая за моим молчаливым горем, рискнул сбегать к морю и взглянуть на родительский дом. Вернулся перевозбужденный. Обнимал и шептал на ухо: «Ты только, не волнуйся, но они живы… Живы… Живы… Не хотят ехать с нами. Как не уговаривал — не хотят». Я по сто раз переспрашивала: «И руки целы, и ноги, и головы?» Он смеялся: «Дурочка!» Позже узнали, что мама после его визита решила проведать тетку, живущую в ста метрах. Вышла на улицу, а там на земле мужчина. Куртка, штаны и туфли Сашины, а голова прикрыта тряпочкой. Горько заплакала, заголосила. Хотела взглянуть на лицо и не смогла, забоялась. Узнала, что зять жив, лишь 22 апреля, а на земле покоился совершенно чужой человек.

Самая страшная ночь случилась с 15 на 16 марта. Дрожало всё: воздух, стены, пол. Сотрясались карнизы и тарелки в буфете. Люстра раскачивалась маятником. Мы лежали на кровати и ощущали, как ходит ходуном пол. Как рвутся под нами доски, раскалывается фундамент и земная кора. С трудом дождались утра и взяли курс на рыбацкое село Мелекино. Оно привольное, дороги залатанные, море в спячке. По дороге осознали, что война повсюду. Думали, затронула один Мариуполь, а вышло станцевала кругом, побросав на обочинах и обгоревший транспорт, и закоченевшие тела.

Тогда мне было легче. Я находилась под действием адреналина и жила, как за стеклом. Сейчас накрывает отчаянием и приходится пить «Бифрен».